Эту историю прислала мне читательница канала. Она была настолько хорошо написана, что у меня не поднялась рука урезать её до одной публикации. Поделила на 3 части. Эта история разбивает сразу три мифа, с которыми я часто сталкиваюсь: 1) в СССР травли не было (примерно 30% историй, которые проходят через меня, случились 40, 50 лет назад, в Царской России тоже была травля, почитайте мемуары брата Макаренко), 2) в элитной школе нет травли (часто под "элитной" школой ещё с Советских времен имеют ввиду государственную школу, заточенную на академический результат и имеющую на входе требование либо сдать сложный тест, либо иметь статусных родителей, мой сын учился в такой в начальной школе и подвергся там травле), 3) первоклашки не способы изощрённо издеваться (тут я снова вспоминаю травлю своего сына в 1 и 2 классах, поверьте, способны). Итак, перед вами первая часть истории.
Я очень хорошо помню первые годы своей жизни. Может быть, потому что вызывала безграничное умиление у взрослых. Такая худенькая, лёгкая, как пушинка, улыбчивая, открытая и смышлёная малышка, которой нравится учиться, быть хорошей и удивлять. Такая я на детских фото — огромные смеющиеся зелёные глаза, неизменные белые банты, улыбка до ушей... Папа на полном серьёзе рассказывает, что в полтора года я свободно произносила слова «политика» и «экономика». Помню, что в два года я чётко усвоила, кто такие Ленин, Брежнев, знала, что «экономика должна быть экономной» и рыдала, провожая в полёт Олимпийского Мишку («верните медведя, он один в небе не выживет!»).
Может, потому что мне почти всё время было весело и интересно — вокруг были взрослые, шумные и добрые люди. Мама, папа, дед с бабушкой, прабабушка, дядя и я. Вся эта компания дружно уживалась в небольшой «двушке», и я чувствовала себя центром их маленькой Вселенной. Любимая дочка, ненаглядная внучка, смешная племяшка. Дедушка таскал меня на танцы и пение, мама ночами шила потрясающие платья и карнавальные костюмы, папа с дядей ставили «аббу», «битлов», «роллингов» и любимых «цеппелинов». Со мной бесконечно разговаривали, играли, рисовали, читали, возились... В дверном проёме на кухню висели мои качели.
А может, из-за болезни — меня никак не могли вылечить от стафилококка, подхваченного ещё в роддоме. Ещё у меня была (и есть до сих пор) синдактилия: пальцы на ногах срослись попарно, первый со вторым, третий с четвёртым. Родители думали об операциях, даже возили меня из нашего провинциального южного городка в Москву, на консультацию к светилам. Те их отговорили — дефект не мешал мне ни ходить, ни бегать. Я была непоседа, а после операции мне нельзя было бы ходить как минимум три месяца. Родители смирились. Но моими постоянными спутниками стали закрытые мысы обуви, а босиком ходить мне было и вовсе нельзя. Даже дома только в тапочках или носочках. Родители уверяли, что это ради моего блага: если показать такую непривычную штуку детям, они непременно будут издеваться надо мной. В итоге я ужасно стеснялась своих босых ног.
В детском саду я впервые услышала слово «элита». Со мной в группе были дочь олимпийского чемпиона, внук первого секретаря горкома, сын милицейского генерала... Я узнала это из разговоров воспитателя и нянечки, делая вид, что сплю в тихий час. Это важная деталь моей истории. Родители стремились отдать меня в лучшие заведения. Также было и со школой.
В школу, в которой учились дети преподавателей местного университета, меня отдали в шесть лет. В том же году весной у меня родилась младшая сестрёнка, и я отчего-то уверовала, что все желания, если очень-очень захотеть, рано или поздно сбываются. Ведь двумя моими главными мечтами на тот момент как раз и были сестрёнка и пойти учиться в школу.
Отчётливо помню линейку во дворе старинного краснокирпичного двухэтажного здания школы: папа, нервничающий больше меня, море цветов — разноцветные астры и гладиолусы. И девочки, все в одинаковых коричневых полотняных платьях и белых ситцевых фартуках с накрахмаленными «крыльями». Отличались они друг от друга только ростом, количеством бантов и тем, были на них белые гольфы или колготки. Даже обувь была почти одинаковая. А я... Я безнадёжно, катастрофически от них отличалась. На мне было коричневое трикотажное платье с юбкой плиссе, связанное под заказ. К платью были пришиты связанные прабабушкой ажурные белоснежные манжеты и воротничок. А поверх был надет фартук из цельного куска кружевного полотна.
Школа по тем временам была элитной: одна из старейших в городе, обвешанная мемориальными досками великих выпускников, славилась образовательными традициями, сильным учительским составом и располагалась прямо напротив университета. Для зачисления в школу нужно было пройти собеседование с «комиссией», и я прошла его блестяще.
Моей первой учительницей стала фанатично строгая, всегда образцово одетая и причёсанная, худая и прямая, как стилет, женщина лет пятидесяти. Назовём её Сара Бореевна. У неё были прекрасные рекомендации, хронический гастрит и гордое звание заслуженного учителя РСФСР. А ещё она была коммунистом, в прошлом — парторгом школы и ярой сталинисткой. Над доской в нашем классе висели портреты — Маркс, Энгельс, Ленин и Сталин. Учителя шептались, что все настойчивые просьбы и требования руководства убрать портрет «вождя народов» наша учительница игнорировала. В конце концов, снять Сталина со стены постановил педсовет. В наш класс явилась странная компания — решительно настроенная завуч, молодая учительница биологии, не знавшая, куда себя деть от смущения, и старшеклассник со стремянкой. Руки у парня дрожали, когда он снимал Иосифа. Все три последующих школьных года на месте портрета на стене зиял светлый прямоугольник.
Помню первую контрольную работу. Я недоумевала, она показалась мне такой лёгкой. На следующий день было подведение итогов. Учительница молча прошла по рядам и раздала всем листки с работой. В правом нижнем углу моего красовалась аккуратная красная «5» и подпись — «Молодец!». Скосив глаза вправо, я увидела «3» у соседа — вычеркнутые красным из нестройных рядов крючочки и палочки, какие-то пометки на полях... Внутренне содрогнулась. В классе стояла напряжённая тишина, даже листочки с контрольной работой не шуршали, каждый лежал чётко перед учеником. Руки на парте, одна на другой, спины прямые. Сара Бореевна сказала:
— Перед вами лежит ваш первый итог, первая контрольная работа. Перед тем, как я соберу листы, посмотрите на неё внимательно и запомните, с чем вы начинали свою школьную жизнь. — Через несколько секунд звенящей тишины она продолжила. — Поднимите руки те, кто получил за работу пятёрки.
Моя правая рука автоматически поднялась ровно на девяносто градусов (локоть не отрывать от парты, пальцы вместе и вверх! И никак иначе). Кроме моей, поднято всего две руки.
— Посмотрите на этих учеников, — голос учителя вновь зазвучал в тишине. — Это те, кто серьёзно подошёл к заданиям, не допустил ни одного промаха, ошибки и даже помарки. Их работы идеальные. Это те ученики, на которых вам всем предстоит равняться. Внимательно посмотрите на них.
Дети зашевелились, ища глазами поднятые руки. В меня впилось как минимум двадцать пар глаз, все — с разным выражением, от напряжённого до откровенно насмешливого. Поднятая рука дрогнула. Я поймала взгляд мальчика со второй парты, он смотрел на меня участливо. Я тогда не поняла, почему.
— Хорошо. Опустите руки. Класс, глаза на меня! Теперь поднимите руки те, кто получил четвёрки.
На этот раз рук было больше, десять или двенадцать.
— Это те, кто не доработал. Допустил обидную ошибку или помарку. Кто мог бы написать на пятёрку, но не смог или не захотел. Был недостаточно серьёзен, не слишком постарался, приложил мало сил, поленился. Посмотрите на них внимательно. Это те ученики, кому чего-то не хватило до отличной оценки. Причины этому бывают разные — от невнимательности до лени. Но ни одну из причин я никогда не приму как уважительную.
И снова, после паузы, неумолимо:
— Опустите руки. Теперь поднимите руки те, кто получил тройки.
На сей раз руки поднимались несмело и не сразу. Чья-то выше, чья-то ниже, кто-то попробовал поднять и сразу опустить, но Сара Бореевна видела всех:
— Поднимите руки, я сказала! Троечники! Выше, ну!
Их было, наверное, человек пятнадцать. Опущенные глаза, головы, вжатые в плечи. Мой сосед по парте сидел, подняв руку и глядя в одну точку перед собой, сжав губы, с насквозь мокрой чёлкой. Он, кстати, стал потом военным, и неплохим — сейчас служит в звании полковника... Между тем, классная продолжала:
— Посмотрите на этих учеников. Посмотрите внимательно. Это те, кто не старались. Отнеслись к заданию контрольной работы пренебрежительно. Сделали тяп-ляп и сдали, думая, что сойдёт и так! Тройка — это самая гадкая из оценок. Тройки получают неудачники, неумехи, соглашатели и лентяи, у которых нет ни силы, ни воли, ни умения, ни даже смелости получить «два». Я ненавижу троечников. Запомните это. Опустите руки! — руки разом упали, как стебли скошенных цветов. Никто ни на кого уже не смотрел.
Моя спина покрылась мурашками. Было мрачно и гадко. Казалось, на моих плечах лежит огромный камень, будто это я получила за контрольную «два» и мне сейчас предстоит поднять руку...
— А теперь поднимите руки... Нет, лучше встаньте. Те, кто получил за контрольную работу двойки!
Пятеро...
— Итак, это вот наши двойки. Посмотрите на них внимательно, ребята, — продолжался спектакль одного актёра. — Я многое хочу вам сказать, товарищи двоечники. Хотя товарищами вас назвать нельзя, да и нет в этом никакого смысла. Вы были не просто небрежны. Вы не наработали даже на позорные «тройки» в своей первой контрольной работе! Я не знаю, что с вами будет дальше. Может быть, покатитесь по наклонной, будете позорить своих родителей и школу. Не знаю! Но учтите одно — ленивым, глупым и небрежным детям не место в нашем коллективе!..
В тот же день у меня пропал пенал. Новый, красивый, с полным комплектом ручек, карандашей и ластиков. Я бегала, искала его везде. Кажется, все мои беды начались именно с этой пропажи и с этого проклятого дня...
Девочки нашего класса как-то очень быстро оформились в компании, этакие кружки по интересам. Я пыталась как-то прибиться к ним, но не получалось: меня постоянно «забывали», когда планировали вместе идти после уроков на занятия.
Зато я была любимицей Сары Бореевны. Иначе и быть не могло... Ведь я так старалась! Беспроблемный ребёнок. Я лезла из кожи вон, чтобы быть не просто отличницей. Я хотела быть идеальной — не просто получить похвалу, а стократ заслужить её. Не просто сделать работу, а сделать лучше всех. Не просто получить пятёрку, а чтобы учитель, отдавая тетрадь, улыбнулась мне своей скупой улыбкой. А дома обязательно похвалят бабушки и мама, и даже папа, если достижение будет выдающимся. Боже, как я была глупа... Сейчас я понимаю, каким явным вызовом я была для остальных, какой отвратительной казалась, как я их раздражала.
Если вы думаете, что мне было легко учиться, то нет. Не было. Требования ко мне всегда почему-то были повышенными. Как-то раз, классе во втором, я получила «тройку» за домашку, потому что бабушка помогла мне лезвием «Нева» исправить «и» на «е».
А мина замедленного действия уже была заложена. Началось с инцидента с готовальней. У одного из мальчишек она была очень дорогая. Глянцевая чёрная коробочка, внутри на бархатной подложке — пара циркулей, блистер с запасными стержнями и миниатюрная точилка. Сокровище по тем временам! Она пропала в первые дни октября. Мне делали манту в медкабинете, а когда я вернулась в класс на большой перемене, обсуждение было в самом разгаре. Хозяин готовальни чуть не плакал, в десятый раз перерывая свой портфель. Остальные усиленно искали потерю. Катерина Храмова возмущалась больше всех:
— Говорю вам, надо всех обыскать! Пока вор не ушёл с циркулями домой и не стало поздно! Или пусть все сами вывернут свои портфели на стол, чтоб никому не было обидно! —и решительно высыпала из него содержимое на парту.
Все тут же, как загипнотизированные, начали выгружать свои школьные принадлежности из портфелей.
— Что здесь творится? — голос Сары Бореевны прозвучал за спиной, перекрывая трель звонка. — А ну-ка, прекратить это безобразие! Убрали в портфели лишнее, готовимся к уроку!
После урока я задержалась в классе вытереть доску, и Катя тоже отчего-то долго возилась. Пока я мыла тряпку, Сара Бореевна вошла в кабинет и прикрикнула на нескольких задержавшихся, чтобы быстренько бежали в другой кабинет на рисование. Катерина и прочие вышли, а я вернулась к своей парте — взять портфель, быстро сунуть в него русский и бежать. В этот момент в портфеле что-то звякнуло. То, чего там быть не должно. Я расстегнула застёжки... Готовальня лежала внутри. Дрожащими руками я вынула её и уставилась так, словно это была змея. Учительница была уже в дверях, когда я окликнула её сильно изменившимся голосом.
— Сара Бореевна... — получился почти шёпот. — Тут у меня готовальня Артура... Откуда-то...
— Ну и что? — классная нетерпеливо поманила меня рукой. — Отдай Артуру. Давай, бегом!
— А он её потерял... И плакал. Думает, что её украли, — я не двинулась с места. Видимо, у меня были такие глаза, что учительница снова вошла в кабинет и закрыла за собой дверь. Я протянула ей циркули, она повертела коробочку в руках и сказала, что отдаст сама.
— Хм, а она дорогая. Ладно, оставь мне. Я отдам ему после уроков.
А я побежала на следующий урок. Там продолжались поиски.
— А ты? — строго сказала Храмова. — Будешь показывать?
— Не буду, — угрюмо сказала я. На лице Катерины появилось радостно-мстительное выражение, она открыла рот, чтобы что-то сказать, но я выпалила. — Тебе надо, ты и смотри! — и протянула ей свой ранец.
Она схватила его излишне поспешно. Открыла и долго копалась, словно не веря глазам, прямо на весу.
— Тут её тоже нет, — наконец, констатировала Катя, — ладно. Значит, ты сам потерял.
С тех пор я стала гораздо хладнокровнее и осторожнее. Помню, как на уроке музыки открыла портфель и спокойно вытащила из него чью-то крутую чешскую ручку розового цвета с четырьмя разноцветными стержнями, подняла над головой и громко спросила: «Чья это? Забирайте!»
Стеснительная, в круглых очках, с копной чёрных кучеряшек, тоненькая девочка Зара быстро подошла и взяла ручку у меня из рук.
— Надо же, а я думала, куда она делась? — пробормотала она слегка рассеянно.
— Как-то оказалась у меня, прямо сверху, на книгах, представь? Наверное, кто-то нашёл и случайно сунул не в тот портфель, — отвечала я простодушно, но сердце билось чаще. Интуитивно понимала, что ручку в портфель снова кто-то подложил намеренно.
Так мы с Зарой начали общаться. Позже к нам присоединилась Аля. Так у меня в классе появились две подруги. Больше в классе со мной никто особо не общался, а Катя и её компания не общались подчёркнуто. К кому бы из них я ни обращалась, с кем бы ни пыталась заговаривать или просто поздороваться — получала молчание, презрительные взгляды или обидные фразы вроде: «форму нормальную надень вначале», «у вас что, нет денег на приличные обложки для тетрадей?», «отойди, от тебя чем-то воняет — иди воняй в другом месте!», «квадрат, пошёл вон отсюда!», «чего пристала, лохушка?», «тебе что, колготки на уши давно не натягивали?» и так далее.
Вначале было обидно до слёз. Но слёзы я обычно доносила до дома — и там уже плакала тихонько, «переваривая» услышанное о себе за день. Дома я жаловалась. Но папа пожимал плечами — он ведь постоянно был на связи с моей учительницей, а та уверяла, что всё спокойно — значит, иначе и быть не могло. И потом, как можно поверить в такое? Это ж первоклашки, семилетки, от горшка два вершка! Мама ласково называла меня «моя фантазёрка» и призывала не принимать слова дураков близко к сердцу, а бабушка советовала обзываться в ответ, если мне говорят гадости.
В классе была традиция, установленная Сарой Бореевной — именинницам разрешалось приходить в школу в белом фартуке. Помню, мама нагладила мне мой кружевной фартук с вечера, пришила к платью новые белоснежные манжеты и воротничок, связанные прабабушкой. Нарядила меня с утра, завязав волосы в два хвоста с белыми бантами. Учительница разрешала угощать одноклассников в день рождения конфетами, поверх книжек в моём портфеле лежал кулёк конфет «Мишка на севере», папа достал их по знакомству. Первым уроком была физкультура. Когда я вернулась из спортзала, увидела на полу раздевалки кучу-малу из портфелей и одежды. Моё платье было снято с вешалки и тоже валялось на полу. Воротничок и манжеты были сорваны. Самих красивых кружевных деталей, которыми я так гордилась, не было нигде... А потом я нашла свой фартук... Под скамейкой, в самом пыльном углу. Скомканный, грязный кусок кружевного полотна с завязками. Я не понимала, как так может быть. Своих колгот я не нашла совсем.
На перемене дико заболел живот. Помню, как Сара Бореевна кинулась звонить родителям. Как я лежала, скорчившись, на парте, и тихо стонала, а школьная медсестра пыталась меня разогнуть, чтобы пальпировать. Как прибежал бледный папа, как меня везли домой на машине кого-то из преподавателей его кафедры...
Я пролежала с температурой два дня. Кишечная инфекция и рецидив стафилококка не подтвердились. Прабабушка связала мне новые воротничок и манжеты, а мама пришила их на место. О том, куда делись прежние, меня отчего-то не спросили. Смятый фартук нашли в портфеле, отстирали, накрахмалили и повесили в шкаф. В воскресенье тихо, по-семейному отпраздновали мой день рождения... А в понедельник я вернулась в школу.
Все успокоилось до новогоднего утренника, на который я пришла в совершенно бесподобном новогоднем костюме. Такого платья у меня больше никогда не было — ни до, ни после. Оно было белоснежным, с серебряным шитьём, пышным, в форме колокола, на настоящем проволочном кринолине. Лиф был красиво расшит белыми жемчужинками и прозрачными мелкими бусинами. Несколько юбок слоями лежало на кринолине, а верхняя, шёлковая, была похожа на облако с серебряными искорками. К платью на крохотных кнопках крепился жёсткий воротничок с прозрачной белоснежной пелериной, на которой были крошечные серебристые звёздочки... Это было платье сказочной феи!
Мама помогла мне одеться, сделала причёску, и Сара Бореевна попросила нас построиться. Я помню восхищённые взгляды девчонок, когда шла по проходу между партами к доске. Я встала в пару с Зарой.
Потом был хоровод, Дед Мороз и Снегурка. Во время передышки между конкурсами до меня вдруг снизошли. Катерина с Ингой появились передо мной внезапно и словно бы случайно.
— Платье просто класс! — голос Кати был полон искреннего восхищения.
— Твоё тоже супер, так тебе идёт, — простодушно улыбнулась я. — И твоё, Инга. Очень красивое!
Катерина с искренней заинтересованностью потрогала бусины, которыми был расшит лиф моего костюма, дотронулась до рукавов, подола.
— Даа, классное! — повторила она, кивая. — А ты не знаешь, из чего оно сшито?
Я пожала плечами, немного растерявшись.
— Не знаю... Может, шёлк какой-нибудь...
— Точно? — настаивала Катя. — Просто шёлк из китайских редких гусениц делают. Это настоящий материал. Дорогой. А бывает ещё голимая синтетика. Как твои бантики, допустим! — Катя широко улыбнулась мне, а Инга захихикала.
— Даже если не шёлк, не расстраивайся, всё равно красивое. Знаешь, моя мама хорошо разбирается в разных искусственных материалах, она с ними работает. Говорит, что их можно отличить по тому, как они горят. Может, проверить, загорится твоё платье или нет? И как будет гореть? У меня как раз есть спички. Интересно, оно прилипнет к тебе или рассыплется? А ты, интересно, сразу сгоришь вместе с ним или успеешь побегать вокруг ёлки, как факел? И тебя заберут в больницу. Ты помучишься там год или два, а потом станешь такая красивая, что все будут от тебя разбегаться в разные стороны? Волосы, кстати, точно сгорят, мама говорит, стопроцентно...
Для меня не было больше ни ёлки, ни веселья, ни Деда Мороза. Звуки словно слышались издалека. Храмова стояла очень близко и смотрела прямо на меня.
— Ну, что, обосралась? Ладно, не реви, — и они ушли.
В тот день я всё рассказала маме. И не только это. Всё, что смогла припомнить. Мама с отцом внимательно слушали. Потом мы поужинали и меня уложили спать. Я слышала, как они шептались и разобрала — «Такого не может быть, Юра, я не верю! Там мама очень приличный человек, я сегодня с ней общалась, хорошая женщина, тянет ребёнка одна...» «Разберёмся, — успокаивал её папа. — Я после Нового года поговорю с Сарой Бореевной» ... Я крепче закрыла глаза, не выпуская слёзы наружу.
Само собой, когда мы вернулись в школу после десяти дней новогодних каникул, обычная школьная жизнь продолжилась в прежнем темпе, и никто из моих родителей уже не хотел ворошить обиды прошлого года.
Издевательства в отношении меня продолжались: меня по-прежнему шпыняли, надо мной смеялись, меня обзывали, показывали на меня пальцем и громко хохотали, стоя толпой. Воровали мои «флажки» (их нам выдавали за пятёрки на контрольных и другие особые достижения). Мне в голову швыряли баскетбольным мячом на физкультуре (к тому времени в Катиной компании вовсю тусили мальчишки), меня толкали в строю, я летала через подножки. Мои вещи и одежду прятали, хотя я научилась предпринимать кое-какие меры для защиты своей собственности. Но за окном была весна, учёба по-прежнему не доставляла мне особых хлопот, меня любили дома, мне было, с кем перекинуться парой слов после школы, и я не унывала... Словом, я потихоньку взрослела, упорно не желая замечать того плохого, что происходит вокруг.
Время от времени о том, что со мной происходит, я рассказывала бабушке. Бабушка гладила меня по голове и говорила — не лезь к ним, обходи стороной, и всё перемелется. Я верила.
А потом наступил второй класс. И снова был Новый год. Мы репетировали новогодний концерт, когда во время прохода «ручейком» я почувствовала, как меня резко и зло толкнули в спину. Не успела ничего сообразить, как полетела лицом вперёд в проход между парами, инстинктивно пытаясь на лету за что-то зацепиться и задевая при падении кого-то из стоявших неподвижно... Итогом был мой расквашенный об пол нос и юбка сарафана одной из девочек, наполовину оторванная мною при падении от кокетки. Снимая с меня сарафан и окровавленную сорочку в раздевалке, пионервожатая нашла у меня в волосах жвачку. Я сказала ей:
— Светлана Валентиновна, меня толкнули. Скажите девочкам, что так нельзя. Мы же так завтра все вместе опозоримся...
— Ты что, конфликтуешь с классом? — пионервожатая покачала головой.
— Нет, — сказала я, чуть помедлив. — Я не конфликтую.
Маме в тот день я не сказала, как всё произошло. Подумала, что если опять расскажу, что жвачка, разбитый нос и кровища — это Храмова, меня упекут в дурку... В итоге моя коса на выступлении была очень короткой а я, танцуя с отёкшим носом, смотрела в оба: прямо перед выходом Катерина мне весело подмигнула и широко улыбнулась, а я, внутренне содрогнувшись, поняла, что теперь всё время буду ждать подвоха. Толчка в спину. Жвачки в волосах. Наступания сзади на подол. Рывка, щипка, смеха, шипения, подлости. Да бог знает, чего ещё!
Травля приобрела каждодневный, постоянный, давящий и какой-то фоновый характер, и я с ней смирилась. Сжилась, свыклась, срослась — можно называть это, как угодно. Я привыкла к своей роли жертвы и научилась с этим жить: как участник пищевой цепочки в джунглях, кожей чувствовать опасность, мимикрировать, обходить ловушки, лавировать, хитрить, ловчить, прятаться, прикидываться шлангом, даже защищаться, насколько это было возможно. К тому же, я прекрасно видела, что страдаю не я одна, и это как-то придавало сил. Внушало мысль, что происходящее, в общем-то, некий вариант нормы. Дома взрослые всё знают, сочувствуют, ободряют, но, очевидно, подспудно не верят в серьёзность происходящего. По их мнению, с высоты их взрослого роста и жизненного опыта, как-то же всё у меня идёт? Я же учусь на «отлично», сама справляюсь, езжу в школу и обратно, планирую своё время, хожу, бегаю, улыбаюсь, читаю книжки, вышиваю крестиком? У меня прекрасные отношения с учителями, я не истерю, не доставляю проблем, я разумна, я ем всё, что дают, я послушна и предсказуема? Я хожу на кружки, я активна, я социализована, я время от времени общаюсь с кем-то, кроме родных? Ну, вот и отлично. Значит, всё в порядке. Зачем что-то менять? Знала ли Сара Бореевна, что происходит? Или считала, что такая «здоровая» конкуренция делает таких как я сильнее? Я до сих пор не могу понять.
Продолжение следует...