59
Я вышел из санчасти, подавленный морально и физически. Ноги мои не хотели повиноваться. Добравшись до женского барака, я вновь встретился с Марией и объяснил сложившееся положение. Мария обливаясь слезами беспомощно смотрела на меня, не в силах промолвить ни слова. Только в этот момент я вдруг отчетливо ощутил, что эта женщина стала мне совсем близкой, несмотря на все мои предубеждения в отношении ее характера и прошлой жизни.
Этап угоняли вечером. Рано утром у нас еще оставалось немного времени для последнего прощания. Я смотрел на Марию и едва сдерживал себя, чтобы не зарыдать вместе с ней. Комок, застывший и моем горле, сдавливал дыхание. Мне хотелось говорить самые ласковые слова, на которые был способен. Неожиданно к нам подошел Уваров; его оставляли в лагере. Последние месяцы наши отношения с ним почти прервались. Причина этому была моя и его работа. Он устроился конюхом на скотном дворе и приходил лишь поздно вечером, а я часто работал в ночную смену. Конечно, на наших отношениях сказывалась и моя связь с Марией. Уваров дружески похлопал меня по плечу и успокоительно произнес:— Ничего, Гришка, потерпи, такова судьба. Может еще свидимся. В этот момент в барак вошел конвоир и назвал мою фамилию.
— Эй, выходи быстро к воротам, там ожидает уже конвой.— Как ударом грома поразили мое тягостное сознание его слова. Я встал с нар, как после долгой, тяжелой болезни. В моей душе образовался какой-то провал. Я взглянул на Марию и на Уварова и понял, что мы расстаемся навсегда. Мария прижалась к моей щеке своей мокрой от слез щекой и отрывисто прошептала:
— Прощай, Гриша! Прощай! Пусть любовь моя будет вечным тебе спутником в дальнейшей лагерной жизни.
— Прощай, — едва смог ответить я. Затем мы обнялись с Уваровым, и я вышел из барака. Мария шла за мной. У ворот уже столпились заключенные — этапники. На две подводы разместили по девять человек. Усевшись на сани, я безнадежно и взволнованно помахал Марии рукой. Она стояла за воротами в толпе женщин, которые по разным причинам были освобождены от работ. Мария по случаю такого дня сумела взять освобождение. Сани, запряженные парами лошадей, медленно тронулись от лагерных ворот.
Возница, молодой парень, натянув вожжи, стеганул кнутом лошадей. Мучительно и тревожно в моем мрачном сознании пробудились слова старинного романса «Ямщик, не гони лошадей». Я мысленно кричал будто на всю Колыму памятные мне строки: «Мне некуда больше спешить. Мне некого больше любить». Наконец, я не выдержал и от души дал волю своим слезам, не обращая внимания на других этапников. «Какая странная судьба, — думал я. — Никогда не мог даже предположить, что из лагери буду уезжать со слезами на глазах».
Я вспомнил прошедшие дни в этом лагере и мне казалось — там я прожил целую жизнь. Образ Марии полностью заполнял мое сознание, он, как ангел, витал над моими тяжкими думами.
Просим оказать помощь авторскому каналу. Реквизиты карты Сбербанка: 2202 2005 7189 5752
Рекомендуемое пожертвование за одну публикацию – 10 руб.
МАГАДАНСКИЙ ЛАГЕРЬ
Я стоял, задумавшись, в строю этапников у лагерных ворот на окраине Магадана. Мелкие снежинки медленно кружились в воздухе, осыпая притихшую толпу заключенных. Нас было человек сорок. Сто шестьдесят километров от поселка Балаганное до Магадана остались позади. Неожиданно распахнулись ворота, появилось лагерное начальство и среди них старший нарядчик — заключенный. Он внимательно осмотрел этапников, потом отошел немного в сторону от начальства и решительно заявил:
— Мужики, у нас зона воровская. Кто имеет враждебные отношения к преступному миру, в зону не заходите. Оставайтесь на месте, где стоите.
Подобные предупреждения я уже неоднократно слышал в других лагерях; никто из этапников не прореагировал на призыв нарядчика. Уставшие и измученные зеки, нагнув головы, молча продолжали ожидание у ворот. Среди нас не было тех, кто имел отношение к уголовному миру. Нарядчик еще раз повторил предупреждение и, убедившись в прежней реакции заключенных, разрешил заходить в зону. Конвой пересчитал несколько раз всех прибывших, и мы зашагали по лагерной дороге между бараками. Нарядчик, шагая впереди нас, громко крикнул:
— Идите все за мной, никуда не расходиться!
Мы послушно устремились за ним, любопытно поглядывая по сторонам. Из бараков в это время вышли несколько заключенных и начали внимательно всматриваться в наши лица. Кто-то тихо проговорил за моей спиной:
— Блатные сук ищут в нашем шамане. А у нас сук нет. Одни кобели. Ведь от баб прибыли. Плачут теперь там милые подруги: прошла любовь, хотя и в декабре, не так, как в песне поется. Нам сейчас бы хором спеть: «Разлука ты, разлука, лагерная сторона, может здесь и могила моя...»
— Хорошо, что в Магадане оставили, — перебил его другой голос.
— Пели бы мы сейчас в тайге на приисках. Вот где могила нашему брату. А здесь жить можно, не видно ни одного доходяги. Вот, взгляните, мужик стоит возле барака. Рожа кирпича просит. Просто подсказывает нам: «Жить будете, но больше ничего не захотите».
Идущий рядом со мной пожилой арестант сдержанно засмеялся. Ему было уже около полсотни лет... Я его довольно хорошо знал, мы были в одной бригаде на ловле рыбы. Протяжно покашливая, он проговорил, обращаясь ко мне: — Не горюй, Гришка. Ты молодой, и здоровья твоего хватит до конца срока. А вот я не ручаюсь за свой червонец, даже если останусь в этом лагере на долгие годы. — Протяжно вздыхая, он вдруг сказал хитро мне, подмигивая:
— Вижу, ты шибко загрустил, ведь свою молодую бабенку оставил там, в Талоне. Полюбил ее, наверно. Да что там говорить. Молодость, она, брат ты мой, ой как соблазняет. В петлю полезешь, ежели по-настоящему полюбишь девку. На себе испытал в юные годы свои.
Я молча слушал его. После долгого этапа у меня не было никакого желания разговаривать на подобные темы.
К этому времени нас завели в лагерный клуб. Это было большое каменное здание, сооруженное по всем правилам архитектуры, как подобает обычно таким строениям. Нас разместили в фойе клуба. Усевшихся прямо на пол этапников, уставших от мучительного похода, начало клонить ко сну. Многие улеглись калачиком. Мой знакомый — пожилой арестант, лежа на полу и всматриваясь в большую электрическую лампочку, висевшую высоко под потолком, задумчиво произнес:
—Я вот про себя скажу. В Балаганном я снюхался с одной бабенкой, моложе меня лет примерно на пятнадцать. Так любовно привязался к ней, что ума не приложу, как теперь забыть эту, черт ее возьми, лагерную любовь. Вот стоит она, моя бывшая Наташка, перед глазами и хоть ты тут коли мне глаза, а она все равно никуда от меня не денется. Такая, наверно, у меня мужицкая натура. А ведь своя законная баба в деревне осталась, там, на материке. И два сына погибли на войне. А я, вот видишь, остался жив. Пришел с войны... уцелел. Правда, покалечили одну правую ногу. Но ничего, отковылял полтораста верст. — Он замолчал и осторожно потрогал рукой раненую ногу.
Я невольно вспомнил неприятное приключение с ним по дороге на этапе. Километрах в десяти от материка он отстал от группы заключенных и обратился к начальнику конвоя с жалобой на свою ногу, что он не может дальше идти. Человек пять пожилых зеков присоединились к нему в надежде на временный отдых. Однако, начальник конвоя начал активно возражать; мой знакомый оказался слишком настойчивый, в результате он был сбит с ног конвоиром прикладом винтовки и, падая, потерял сознание. Он быстро пришел в себя, но продолжать этот мучительный марш уже не смог. Ему повезло, что это случилось не в глухой тайге, а почти на окраине Магадана. Вдалеке от города конвоиры не стали бы с ним возиться и тратить на него этапное время. В таких особых обстоятельствах конвой, как обычно, применяет инструкцию ГУЛАГа. Он остался жив потому, что подобная драма с ним произошла на главной магаданской магистрали. На проезжающей мимо подводе его подвезли почти к самому лагерю.
Напрягая память, я вспомнил, что его звали, кажется, Василием. Стараясь поддержать разговор, я обратился к нему, назвав его по имени, по поводу самочувствия после удара конвоира.
Василий болезненно потрогал руками свой затылок.
— Голова гудит, как чугунная. Если бы этот паршивый пес саданул мне в висок прикладом, мучениям моим наступил бы конец. Он, собака, двинул мне по затылку. Это и спасло мою грешную душу. По годам он в сыны мне подойдет, а зверства в нем больше, чем у старого фашиста-душегуба. Видал я всяких на фронте, когда освобождали от них Россию-матушку. — Он неожиданно замолчал, потом вдруг заговорил вновь, озабоченно поглядывая в мою сторону.
Продолжение следует.
Сердечно благодарим всех, кто оказывает помощь нашему каналу. Да не оскудеет рука дающего!!!