Здравый смысл, каким я руководствуюсь, нередко приводит меня в очень неприятное положение – открывателя. Статус же у меня никакой. И я стою перед выбором: или молчать об открытии или не молчать и, значит, испытывать угрызения совести типа «лезу со свиным рылом – в калашный ряд».
Одно из таких открытий – ницшеанство супрематизма Малевича и цисфинитности Хармса. Ницшеанство, понимаемое тоже не как все. На самом деле это, мол, идеал принципиально недостижимого метафизического иномирия. Да ещё в подсознательном качестве у всех первых ницшеанцев. Слишком, мол, плох Этот мир с его религией, тем светом, правилами, физикой и причинностью и потому от Него надо бежать в иномирие. Сумел его выразить – значит, радость: как бы достижение принципиально недостижимого.
И вот, наконец, я читаю слова, перекликающиеся с моими, т.е. ура! – я не открыватель.
«…новая система… будет нулевая и область ее… будет Cisfinitum». В 1931 году Хармс включил этот трактат шестым номером в рукописный сборник прозаических и поэтических текстов 1927–1931 годов, посвященных исследованию «нуля форм», если говорить языком Малевича. Понятие «цисфинитум», как я надеюсь показать, определяет пространство около нуля более конкретно, чем супрематические произведения Малевича. Пока же отметим связку искусства создания форм со знанием о нуле и с алогическим мышлением.
Автор книги «Даниил Хармс и конец русского авангарда» Жан-Филипп Жаккар находит в «цисфинитной пустоте» первозданное, или «нулевой уровень творения» и фиксирует «конвергенцию» Малевича и Хармса» (см. тут).
Я не уверен, что мой читатель (а я пишу для тёмных, да простится мне откровенность) преодолеет чтение до сих пор и чтение продолжит, если преодолел. Но я не могу не выразить свою радость публично.
И вот вытащившая на свет всю эту несусветную логику (алогичностью предстающая перед восприемником) искусствовед Екатерина Андреева уж и не знаю, каким чутьём, проводит генетическую связь между дореволюционным (Малевича) и послереволюционным (Хармса) ницшеанством (не называя, впрочем, это ницшеанством) с искусством почти нашего времени такого петербуржца, как Вадим Овчинников.
И как её чутьё, словесно оформленное совершенно непонятным образом, перевести в слова, понимаемые обычным человеком?
Я схватился за её фразу:
«…у Овчинникова символы-пиктограммы внедрены в слои полуабстрактной живописи и приходят к нам как знаки древнего палимпсеста – «знаки сокрытия»…» (Там же).
Палимпест – «в древности так обозначалась рукопись, написанная на пергаменте, уже бывшем в подобном употреблении. Позже это понятие было распространено и на наскальные росписи первобытного искусства, когда на стенах с полустершимися от времени росписями наносили новые изображения» (Википедия). Мало того, что прежние письмена смыты, так новые, поверх написанные, тоже мешают прочесть, что было сначала.
Так я знаю подходящие, закопанные далеко, слова Ницше:
«…всё материальное — это своего рода движение, служащее симптомом какого-то неизвестного процесса: всё сознательное и чувствуемое — это опять-таки симптом неизвестного» (Ницше Ф. Полное собр. соч.: В 13 томах. Т. 12. С. 24).
Если счесть, что есть тонкошкурые люди, до последней степени не переносящие Неизвестное в Этом мире, из-за чего им подсознательно хочется бежать из Него в метафизическое иномирие, то Овчинников – из них. Тем паче, что он родился в Казахстане, а там полно петроглифов.
Как искусствовед почуяла трагизм в знаках сокрытия и соотнесла это с трагизмом, приводящим к абсурду, я не знаю. Но – факт. Она эту вещь Овчинникова вставила в свою статью.
15 ноября 2022 г.