Но вот, скрипнул пронзительно засов - разорвал тишину. Только последняя мысль мелькнула: "Почему в последнее время так тихо в больнице? Никто не кашляет, нет привычного гула голосов и топота ног? Больница давно пуста!", как вдруг вошла она, Азанет! "Как?" Но радость и взрыв души померкли тут же.
Это она и не она. Строго смотрят ее темные, усталые глаза. Она старше, гораздо старше, и какая-то необъяснимая жёсткость вкралась в её черты. На голове красный платок, грудь стянута, и одеяние все вроде как мужского кроя. Вальяжно, ногой в тяжелом ботинке, она подвинула скамейку и села, растопырив лодыжки - совсем как солдат. Я посмотрел на ботинки, на неё: откуда она здесь?
Азанет криво усмехнулась, закурила папиросу, сдвинула её в уголок рта, прищурила глаз и спросила:
- Как дела-то? Неважно, правда? - я хлопаю глазами, не зная, что ответить. - Бедненький, несчастненький... профукал всё, да?
Я заглянул ей в глаза, оглядел лицо, ей лет сорок пять, не меньше, сейчас она мне в матери годится - но молчу. Азанет сплюнула, затушила в слюне папиросу, растерла ботинком, и сказала вдруг не в тему:
- Придется курить бросать, курево в этом времени еще не придумали…
Я сижу в шоке, не понимая как с ней разговаривать, с этой новой изменившейся Азанет. Она оглядела комнату, увидела скипетр, взяла его в руки, покидала туда-сюда.
- Это тебе больше не нужно – изымаем!
Затем снова посмотрела строго, хмуро сдвинув брови, сняла платок, по плечам разметались тёмные не тронутые ещё сединой волосы, в ноздри мне вплыл сладкий запах, запах полевых цветов, запах томных ночей, запах любимой женщины. Голова закружилась, мысли поплыли в сонном, тягучем полудреме, я пялился на нее полуприкрыв глаза, и жадно вдыхал.
- Чего смотришь? - спросила она дерзко, но я уже ничего не слышал, слез с кушетки, подполз на коленях к ней, и пытаясь обнять её ноги, зашептал:
- Прости милая, прости, я не послушался!
Она со злостью отпихнула меня, подняла на ноги и усадила обратно, указала пальцем:
- Сидеть! – но уголки её сжатых губ подёрнула слегка улыбка, и голос вроде стал мягче, и стояла она уже более грациозно, по-женски, а я улыбался как счастливый дурак.
Она рассердилась:
- Итак, ничего ты не доделал до конца, друг мой, но как тебе можно доверять? Тебе, что было сказано? Никакой самостоятельности! А ты? Позволил нас убить, не дал закончить начатое, лишив тем самым народ с поверхности лёгкой смерти, и все вроде поправимо, но нет! Ровно в середине пути, когда дикари уже почти на грани исчезновения, ты отменяешь их смерть, и все так легко и просто тебе… помучились два года, хватит, достаточно! Хоп, живите товарищи, процветайте, я вам еще и хлеба дам! Чужого! У одних украду, а вам отдам. Робин Гуд чёртов! И не подумал даже, сколько их, получается, умерло напрасно, и сколько еще умрет напрасно, и тех и других…- она вздохнула и посмотрела вдаль - Ты же понимаешь, что большой войны не избежать? А ведь эти люди уже провозгласили тебя божеством, даже истукана сделали…
Я сглотнул:
- Но зачем вы именно меня - использовали в своих целях? Взяли бы другого кого…
Она села и снова закурила, посмотрела на скипетр, на меня, сунула мне его под нос
- Вот это! Квантовая физика… Вот это устройство слушается только тебя, и никого больше!
- И Пришельца… - вставил я.
И она согласилась печально и обреченно:
- Ну и Пришельца, как его не назови… - потом глянула на меня пристально. - ты до сих пор ничего не понял…
- Прости, Азанет, я знаю, что виноват перед тобой …
- Ты виноват не только передо мной, ты виноват перед человечеством, перед всем человечеством что будет жить на Земле не сейчас, а потом в будущем… - она сплюнула, - Тебя пригрели, обучили, дали власть, дали это – снова сунула мне скипетр, – дали даже корону, чтобы тебе легче жилось и правилось, а что делаешь ты? Каждый раз снимаешь ее в самый неподходящий момент, словно заговоренный, перекраиваешь все на свой лад, находишь даже союзников, извращаешь умы, провоцируешь беспорядки, и отдаешь по глупости трон. Своей слабостью, безволием и простодушием перечеркиваешь все, что делалось долгие сто лет. Простодушие - непозволительная роскошь для царя, а слабость и безволие, - искупается потом, слишком дорогой ценой, ценой многих жизней, и поворотом истории в другое русло, новое и гораздо более страшное. Доброта и человечность царя наказуема!
Она помолчала и тихо сказала:
- Завтра будет казнь… твоя казнь…
- Как?
Азанет резко встала и пошла к двери, снова походкой солдата, повязывая платок на голове:
- В этом мире ты бесполезен, толку от тебя больше нет, ты погибнешь при любом раскладе. Я просто избавлю тебя от мучений…
Я снова бросился ей в ноги, затараторил:
- Азанет, пощади, вспомни, сколько у нас было хорошего, и сколько ещё могло быть! Прости меня...
Она резко повернулась:
- Хорошего? Да ты предал меня, и предашь ещё! И так до бесконечности. Ты - предатель! - потом вдруг смягчилась. - Но знай, я прощаю тебя, потому что... люблю. В любое время и в любом возрасте я буду любить только тебя …
И вышла, защелкнув за собой засов. Звонко скрипнул он в мертвой тишине. Гулко и громко, солдатскими ботинками, стучали удаляющиеся шаги в пустой больнице, и сидел я обреченный на полу, и протягивал руки к дверному полотну - не верилось.
Через какое-то время ко мне привели Анхера, со связанными за спиной руками, потерянного. Два молчаливых человека бросили его на кушетку, и ушли:
- Помоги... - он протянул мне связанные накрепко запястья. - Сними верёвки …- я стал снимать. – Сссс, натерли - сказал он, морщась от боли и потирая красные полосы, затем сел, и уставился в одну точку заторможенным взглядом.
Так он просидел около получаса, затем вдруг вяло оторвал взгляд от точки и равнодушно, словно его это не касается, сказал: - Завтра наша казнь, знаешь? - и снова вперился в точку.
Я не выдержал:
- А тебя за что?
- Незаконный захват власти... а потом и зерно нашли...
- Какое зерно?
- Мы,... я,... я припрятал,... только я виноват, испугался, знаешь ли... - и снова молчание, угрюмое тягостное.
Мне стало жаль его, я подошёл, сел с ним рядом:
- Ты не виноват Анхер, все я, это я тебя сделал таким, это я повёл тебя к этим действиям, дал волю... И зерно выносил не ты один, я тоже…
Он вдруг запаниковал, заметался:
- Я один выносил! Кроме меня никого не было! – "Понятно, прикрывает собратьев!"
Внезапно осознание вины перед ним, ответственности за смерть этого человека захлестнула меня, я вскочил, принялся тарабанить в дверь: - Отпустите его! Он ни в чем не виноват! - кричал я что есть мочи. - Это я испортил его! Я довел до греха! Меня, меня судите и казните, его не троньте! - и только тишина была мне ответом.
Анхер подошёл, схватил меня и усадил на кушетку:
- Успокойся, царь, я согрешил, мне и отвечать, Бог всегда даёт нам выбор, а что выбрать, и как поступать - решаем только мы. Я поступил плохо, неправильно, вот и отвечаю теперь. Я уже смирился,… и ты смирись... - и он снова уселся напротив, вперив тёмные, невидящие глаза мимо меня.
Тягостно, долго затянулось время, мы больше молчали, каждый думал о своём.
- Ты не знаешь, что с доктором этой больницы? - спросил я.
- Он теперь царь…
У меня отлегло: значит, он жив! Но - царь?
- А пациент у него, с необычной головой, и мальчик с ним?
- Наверх отправили, в изгнание, не местные, говорят, так и нечего им здесь делать...
Не спали ни минуты, ждали, и вот конвой. Все те же безликие люди, связывают нас и через толпу ведут на площадь, на пирамиду. Мы не сопротивляемся, да и толку. Понуро свесив головы, как бараны на бойню, идём - молча и обреченно. Мыслей нет, чувств нет - пустота.
На пирамиде доктор, в моей короне, и на моём троне - он царь. Рядом Азанет, стоит, опустив огрубевшую руку на его плечо, мне в глаза она не смотрит, я же ищу её взгляда, но не для того чтобы умолять о пощаде, а для того чтобы проститься, и сказать как сильно люблю её.
Толпа собирается, шуршит, бормочет о чем то, люди кашляют, потеют, глаза горят лихорадочным огнём. Они ни разу не видели убийства, это страшит и предает возбуждения. Они в нетерпении. Впервые в их истории, жизнь перекрасилась в другой цвет - заиграла обратными красками. От милосердия - к жажде насилия, к жажде творить чью-то судьбу своими руками. Всё, они испорчены, назад пути нет.
Начинается слушанье, первым судят Анхера. Встаёт царь, вменяет ему преступление, спрашивает толпу:
- Виновен? Казнить?
Люди спорят, смотрят друг на друга в нерешительности, они хотят сказать «Да», но что-то мешает им. Есть ещё преграды, воспитание, нормы. Царь равнодушен. «Он же в моей короне, и сейчас не владеет собой!»
В конце концов, кто-то кричит из толпы:
- Виновен? Может быть,… но казнить? Мы же люди, не звери! Нет, помиловать!
Обладателя голоса ненавидят, но толпа подхватывает, собирая последние искры человеколюбия:
- Помиловать! Помиловать! - слышатся тут и там. Они горды собой, глаза горят, кто-то плачет, кто-то обнимается – рады, что устояли перед соблазном, не предали своих устоев.
Но Анхер, на него страшно смотреть, он почернел, осунулся, глаза мечут молнии:
- Как помиловать? С чего бы? А дальше?
Собираясь с силами - выходит вперед:
- Друзья, соплеменники, мне очень дорого ваше помилование, я благодарен вам, но… - он помолчал, в глазах засверкали слезы. - Но, как я буду жить дальше, как буду смотреть вам в глаза? Проживать жизнь со стыдом? Прячась, и не смея приблизится? Такая жизнь не нужна мне! Я не достоин снисхождения… Казнить!
Он опустил голову и ждал, а люди стояли, разинув рты. Потом толпа загудела, зашевелилась - снова споры, галдеж, перекрикивания.
Снова тот же ненавистный голос кричит:
- Но если так тебе будет лучше, то – казнить… Сам сказал, не мы, твоё пожелание!
Толпа орёт, кто-то против, но их уже не слушают.
Царь снова спрашивает:
- Так казнить или нет?
На мгновение все замирает, тишина гробовая, слышно как вдалеке плачет младенец, рты раскрыты, лица побелели, и все тот же голос прорезает как ножом тишину:
- Казнить… - ему вторят, словно эхом, еще неуверенно, но уже предвкушая. – Казнить… казнить…
Анхера ведут к деревянному обрубку, подходит Азанет, привычным жестом поправляя косынку, не раздумывая, одной рукой она берет тяжёлый топор, другой берёт блестящие от пота, тёмные волосы Анхера, наклоняется его голову к чурбаку - и треск.
Голова летит по площадке, соскальзывает с края, и гулко стуча по ступеням, падает вниз. Толпа, онемев от ужаса и ещё больше побелев, смотрит как то, что ещё секунду назад было человеком, с глухим шлепком падает, другая же его часть, прыгая как мяч, летит к их ногам. Женщины визжат, дети плачут, те что стояли близко, крича от страха, отпряли, давая голове закончить свой путь. Её не поднимают, боятся, брезгуют.
«Прощай Анхер, твоя жизнь не была примерной, твоя смерть стала примером…» Моя очередь.
"Виновен? Казнить?" - здесь не раздумывают, черта пройдена, людям хочется крови. Мало им одного. Жаждут уже продолжения насилия, осквернения чужой плоти, и поэтому царю не дают даже договорить:
- Виновен! Казнить! – беснуется, в первобытном экстазе толпа, улюлюкает и смеётся дико, вот тебе и хомо сапиенс моралис.
Мне не верится, я кричу, умирать не хочется, страшно, очень страшно:
- Варвары! Душегубы! - меня не слышат.
Только доктор – царь, смотрит серыми, холодными, пустыми глазами. Знаю, ничего не екнет у него сейчас. Теперь корона сдавливает его голову. Мысли бегают в поисках ответа:
- Последнее слово! Дайте последнее слово! - это всего лишь оттянет неминуемое, но я хоть уйду с покаянием, хоть немного очищу свою совесть и душу.
Азанет услышала, положила топор, и прошептала что-то доктору. Он кивнул, тремя мощными хлопками утихомирил толпу.
- Говори!
Я встал, ощущая оплёванность, унижение, пренебрежение людей, стыдно и трудно говорить - но надо.
Откашлялся в кулак:
- Граждане, друзья, я не хотел плохой доли для вас, и не я устанавливал правила, и не мне их переделывать, я просто хотел жить, любить свою жену, иметь детей, и не отличаться от вас ничем. Но обстоятельства и Пришелец…
Толпа вдруг взревела, я понял что оговорился, но продолжал, уже спутанно крича в разъяренную толпу:
- Меня помазали! Я не хотел... потом погибли! А я даже не забрал тела!.. все корона! Простите… Простите меня Христа ради... - они не знают кто такой Христос. – Азанет, в любом твоём виде и возрасте я буду любить тебя! - меня тащат к колоде, Азанет берет топор, замахивается... - Милая, прос... - треск.
Боли нет, лишь пустота звенит как натянутая струна безмолвием.
В темноте виден свет, узким продолговатым лучом он заглядывает в глаза, чья-то неведомая рука держит его. Туман, голова раскалывается и тишина, лишь капает кран. «Снова этот кран! Уберите его от меня, люди!» - кричу я, язык не ворочается, но говорю - «Люди!». «Что ты сказал?» - встревоженный голос матери. Но повторить не получается лишь мычание. Снова голос матери, тихонечко и ласково «Ч-ш-ш, не волнуйся, Лёшенька, тебе вредно волноваться…»
Тело разорвало на куски, закружились вокруг руки, ноги, пальцы, волосы, все отдельно друг от друга, и все в одной цепи. Шум, грохот, лязг, вой людских голосов, взорвали хоровод из частей тела на атомы, и собрали вновь тишиной.
Ссылка на начало романа: