60
— Здесь, в этом лагере, я думаю, тоже будут платить деньгами заключенным, как и в Балаганном. Значит, опять у меня будет возможность помогать моей старухе. — Василий, поднявшись, сел рядом около меня. Обида и удивление появились на его морщинистом лице. Покачав слегка головой, он, вздыхая, продолжал:
— В моей башке не укладывается, как смешно в жизни нашей все получается. С тюрьмы я помогаю своей бабке, живущей на свободе. До последнего гроша ей отсылаю с личного счета всех заработанных денег. Ведь подумай сам и прикинь, как хорошо в колхозе жить! На трудодень моя старуха получила по двести граммов хлеба и больше ничего, не считая маленького стожка соломы. Разве может она прожить на такое нищенское подаяние в колхозе? За положенным на трудодни хлебом она с мешочком ходила и домой сама принесла свой годовой заработок. Вот какие дела, Гришка, водятся в нашей сейчас деревенской жизни.
— Неужели больше ничего не дали, кроме двести граммов хлеба твоей старушке? — удивленно спросил я, посматривая недоуменно на собеседника.
Василий, широко размахивая рукой, медленно перекрестился, преданно всматриваясь в мое лицо.
— Вот Богом клянусь тебе, что говорю правду. И зачем мне, старому дураку, обманывать тебя. Подумай сам? Ежели не веришь, спроси у других. Здесь среди нас много бывших колхозников.
Немного поразмыслив, я спросил:
— Для меня остается загадкой, как твоя старуха не погибла с голода в этом колхозе. Там в действительности хуже, чем в тюрьме, где пайку хлеба дают шестьсот граммов без всяких трудодней, полеживая на голых нарах.
Василий сразу будто ожил, поворачиваясь из стороны в сторону и поудобнее располагаясь на полу.
—Вся хитрость в нашей мужицкой жизни заключается в спасении от этой сатанинской власти, какая сейчас появилась в России. Красная сатана давит нас как котят, а мы ползем, кто куда, через свои трупы, спасая собственные шкуры, чтобы потом опять в горьких мучениях смотреть на свет Божий. Жить, понимаешь, крепко хотим. Отсюда, Гришка, и вся беда на наши головы свалилась. Смелости у нашего мужика нет настоящей. Вот и страдает он, бедолага, в лапах сатаны. Вот, если бы нашелся такой человек в России, чтобы организовал всех против злодеев, мучителей нашего народа, тогда другое дело, разнесли бы все в щепки. А пока народец наш ни гроша не стоит. Гонят его, как скот, на бойню, а он жалобно мычит и идет на собственную погибель. Вот и весь мой сказ для тебя, Гришка. Спасет нас только чудо от этой тяжкой напасти в жизни проклятой.
Василий неожиданно замолчал. Когда я уже хотел обратиться к нему с очередным вопросом, он продолжал:
— А что касается, Гришка, существования моей бабки в колхозе, то она привыкла к голодовке, как церковная крыса. Брюхо ей судорога давно стянула, и не требуется много харчей. Живет тем, что сможет украсть на колхозном поле, да я вот помогаю. Даст Бог, не протянет скоро ноги. Живуч наш мужик, а особенно бабы. Прямо как возвращаются с того света, и глазам своим трудно поверить. Привык народец к мукам, и конца этому не видно. Дожить бы до избавления от тяжких мук. Ой, интересно, что дальше будет в нашей многострадальной России — матушке? А если раньше подохнем, значит так тому и быть.
Вдруг за стеной раздались звуки духового оркестра. Как я узнал впоследствии это была обыкновенная репетиция заключенных музыкантов на сцене клуба. В годы своей юности, еще до войны, я учился немного играть на трубе — корнете. Звуки музыки пробудили во мне страстное желание вновь взять в руки корнет и поучаствовать в игре оркестра. Мои утешительные мечты прервал Василий:
— Музыка здесь настоящая имеется, значит будет веселая наша жизнь. Плясать заставят с киркой и лопатой до конца срока, кто дотянет.
Василий умолк, и в это время послышался старинный вальс «Рыдание», который я когда-то разучивал вместе со школьным духовым оркестром. Звуки музыки пробудили во мне щемящую тоску: вспомнились родители, школьные друзья, наш цирковой кружок; постепенно к горлу подкатил комок. Чтобы унять горестные думы, я попытался перевести мысли на что-нибудь другое. Сразу вспомнилась Мария, появилось непреодолимое желание вернуться в поселок Талон и встретиться с ней. Я мысленно представил себе нашу встречу: ее радостное лицо, объятия, поцелуи... и лишь еще большая горечь заполнила мою душу из-за полной неосуществимости таких надежд. Совершенно морально подавленный, я незаметно уснул под звуки еще играющего духового оркестра.
Просим оказать помощь авторскому каналу. Реквизиты карты Сбербанка: 2202 2005 7189 5752
Рекомендуемое пожертвование за одну публикацию – 10 руб.
На утро, еще до развода заключенных по месту работы, я направился в барак, где жили зеки-музыканты, чтобы попытать счастья предложить свои услуги. Руководитель оркестра пожилой заключенный неожиданно быстро дал согласие зачислить меня в число лагерных музыкантов, после чего мне выделили место на нижних нарах в этом бараке. Как будто по заказу одного трубача как раз не хватало. Я упорно начал упражняться игре на корнете и на третий-четвертый день вполне мог солировать с оркестром.
Работать меня устроили учеником токаря на авторемонтный завод в Магадане. Я не имел особого желания иметь профессию токаря, но положение обязывало, и в течение примерно трех месяцев я довольно сносно овладел этой специальностью. Рабочее время протекало довольно монотонно; главным моим желанием было дождаться очередной субботы, чтобы поиграть в оркестре у выходных ворот главной вахты. В лагере был заведен такой порядок: каждую субботу все зеки выходили на работу под музыку. Я играл партию первой трубы. Это занятие мне настолько нравилось, что я был готов не расставаться с корнетом хоть до самого вечера. Казалось, что в эти минуты я становился по-настоящему свободным и от души, почти как в детстве, отдавался своим мечтам и приятным воспоминаниям.
По окончании развода музыканты относили инструменты в барак и затем сами шли на работу.
Лагерный режим был вполне терпимым. Самое главное, никто не ощущал голода. Зекам за работу платили деньгами, иногда до двухсот рублей в месяц. Часть заработка заключенные могли класть на лицевой счет. В лагере находился ларек, работавший ежедневно по вечерам. Там довольно часто торговали хлебом, сливочным маслом, сахаром, консервированными овощами и мясными продуктами. Так что, как говорится в простонародье, жить было можно. После работы в нашем бараке постоянно раздавалась музыка: кто-то тихо подпевал, наигрывая на гитаре, другой упражнялся на баяне. Некоторые дружно брали высокие ноты на духовых инструментах.
Моим соседом по нарам оказался пожилой заключенный по фамилии Гурский — бывший инженер-химик. Гурский обладал довольно веселым характером и никогда не унывал. Правда, как впоследствии прояснилось, его постоянная веселость объяснялась скорее всего некоторыми психическими отклонениями, хотя на первый взгляд он казался обычным весельчаком. Высокого роста и довольно плотного телосложения он всем своим видом напоминал начальствующую особу. В его манерах было много высокопарности и щегольства.
—Как ты думаешь, — резко обратился однажды он ко мне и полушепотом загадочно продолжил: — Можно с Колымы совершить побег?
Его вопрос мне показался странным и подозрительным. С минуту помолчав, я тихо проговорил: — По-моему, вы говорите невозможное. Мне никогда не приходила в голову подобная мысль.
Гурский строго и вызывающе посмотрел мне в глаза:
— Я вижу выражение испуга на твоем лице. Вполне понятна твоя склонность быть покорным зеком и не думать о побеге. Ведь в женском лагере, откуда тебя пригнали этапом, ты, разумеется, забывал о свободе в любовных утешениях своих подруг. Я не ошибусь, если скажу, что у тебя было много утешительниц. Ты молодой, полный сил и соблазнительный на внешний вид.
— Может быть, вы и правы, — неопределенно ответил я, стараясь показать нежелание разговаривать на подобные темы.
— Я вполне сочувствую тебе, — ответил сдержанно Гурский, упорно глядя мне в глаза. — Я окончательно понял, что с тобой еще рано говорить о серьезных вопросах. Ты забыл, что такое свобода и как она дорога.
Продолжение следует.
Сердечно благодарим всех, кто оказывает помощь нашему каналу. Да не оскудеет рука дающего!!!