Последние лет десять я почти не вспоминал ее. Человеческая память забавно устроена. После потери все в нас болит и плачет. А потом время и события накидываю на прошлое чуть заметную пелену. И год за годом пелена эта становиться плотнее и плотнее, постепенно превращаясь в тяжелый занавес, надежно защищающий наше сегодня от тревог, волнений и разочарований прошлого.
Я вспомнил ее случайно, мою давнюю юношескую любовь, мою мечту и первую настоящую боль, мою слабость и первое в моей жизни неосознанное, или, наоборот, осознанное предательство. После ужина я пошел на променад. Эта юная девушка, почти подросток, шедшая по мелкой гальке пляжа босыми ногами в легком сарафане напомнила мне мою Яну, и я погрузился в воспоминания.
Мы познакомились с ней в трудовом лагере, в каком-то или «Тимуровце», или «Орленке». Были тогда в моде патриотические названия, накрепко вошедшие в систему трудового и патриотического воспитания детей и юношества. После восьмого класса я и мои одноклассники там жили и трудились, пропалывая морковку и свеклу, под взглядами классной руководительницы и представителя колхоза.
После обеда жизнь становилась значительно интереснее. С согласия присматривавших за нами педагогов мы бежали на речку, или играли в волейбол, а вечером спешили на дискотеку. После дискотеки, случалось, баловались пивом или чем покрепче, и целовались с девчонками. Понятно, что на последние действия согласия педагогов не было.
Я увидел ее в первый раз на пятый день отбывания трудовой повинности. На ней были шорты из старых обрезанных джинсов, голубая футболка, белая кепка на голове и голубые кеды. Мой наряд был примерно таким же, привычная униформа беззаботной юности. Кончик ее носа так же обгорел на солнце, как и мой.
Я не знал ее, она была из другой школы. Мы трудились на соседних грядках моркови, и межа между ними, разъединявшая также и участки двух школы, стала местом нашего знакомства. Я старательно выглядывал ее в столовой, высматривал на линейках, старался оказаться рядом во время футбольного первенства на стадионе. Моя школа проиграла, но этот проигрыш перестал расстраивать меня в тот момент, когда она мне улыбнулась. После этого мы стали кивать друг другу в столовой и при редких встречах на колхозном поле.
Она не была первой девушкой, с которой я поцеловался. Но я видел, как ее пытался поцеловать другой. После дискотеки она шли с высоким белобрысым парнем из параллельного класса. В темноте кленовой аллеи, украшенной портретами пионеров-героев, он обнял ее и попытался поцеловать. Я помню, как у меня стучала в тот момент кровь в висках, и я чувствовал почти физическую боль, глядя на них.
А еще я помню торжество и радость, переполнившие меня, когда она резким движением освободилась из неловких мальчишеских объятий, и бросив резкое: «Дурак ненормальный» побежала по темной аллее. Через два дня я подрался с тем самым парнем, который так неумело и так неудачно пытался ухаживать за Яной. Во время дискотеки мы по очереди отходили в темноту, за пределы круга освещенной танцплощадки, покурить.
И там тот белобрысый бессовестно врал, хвастаясь, как целовался с Яной после дискотеки. Я не сдержался и выразил сомнение в его словах. Слово за слово, и через несколько минут мы уже катались по земле, сцепившись в борьбе. Нас растащили, и тем вечером я думал, как объяснить матери порванную польскую рубашку, купленную мне с переплатой. По поводу разбитой губы переживать не было смысла, домой возвращаться только через десять дней, и она сто раз успеет зажить.
Так или иначе, но через несколько дней слухи о драке дошли и до Яны. К концу смены мы уже садились рядом в открытом кинозале и даже как-то гуляли вместе после отбоя. В день закрытия лагерной смены мы с Яной обменялись телефонами и разъехались по домам.
Мы дружили два года, именно дружили, не встречались, а дружили. Ни одного слова о какой-то там любви между нами сказано не было. Мы обсуждали прочитанные книги, катались на лыжах, вместе ходили в кино и на каток. Иногда с нами ходил ее брат. В промозглые осенние дни мы сидели друг у друга в гостях с молчаливого согласия наших родителей, сначала настороженно, а потом очень положительно относившихся к нашей дружбе.
Я ходил «болеть» за Яну на юношеский конкурс пианистов, она училась в музыкальной школе. Помню, как я любовался ее прямой узенькой спиной и прядями волос, выбившихся из «взрослой» прически. Яна, в свою очередь, «болела» за меня на математической олимпиаде, и, борясь со скукой, слушала какие-то доказательства и выводы.
За те два года я ни разу не целовал ее, мы только держались за руки, гуляя по парку. Мне безумно хотелось обнять ее, ощутить под руками тепло хрупких девичьих плеч, вдохнуть запах ее волос, прикоснуться своими губами к ее губам. Но я боялся потерять ее, боялся нечаянно разрушить ту близость, что была между нами. Вдруг результатом моей нежности станет резкое «дурак», и самое важное в моей жизни неожиданно оборвется.
Мы поцеловались после выпускного бала, когда вместе встречали рассвет. Была в те годы такая традиция, выпускники многих школ шли на набережную. Там я оставил своих одноклассников и встретил Яну. Мы, полные планов и надеж, наивные и опутанные флером иллюзий, вступали в другую, настоящую, взрослую жизнь.
Наши планы были одобрены нашими родителями, я поступаю в университет на физмат, Яна в институт культуры. И впереди нас ждала светлая и счастливая жизнь. Увы, нашим планам не суждено было сбыться, через неделю после выпускного Яна вместе с отцом и братом попала в аварию. На узкой дороге лихач вылетел на встречку, и машина, в которой она была, улетела в кювет. Яна, сидевшая на заднем сиденье и не пристегнутая, пострадала больше всех.
Несколько дней в коме, отчаянье, слезы, которые жгли мне глаза, но упорно не проливались, какой-то чужой, потусторонний голос мамы:
- Сережа, да пойми же, ты ничего не изменишь. Постарайся мыслить рационально. Тебе надо готовиться к поступлению. Жизнь не закончилась, ни твоя, ни Янина. Ей ты сейчас ничем не поможешь, а не поступив, лучше никому не сделаешь.
Мой отец при этом разговоре молчал, только курил сидя на диване, чего в комнате делать ему не позволялось, для курения был отведен балкон. Мать, пытаясь достучаться до меня, на демарш отца внимания не обращала. Она плакала, я по наивности тогда думал, что это из-за Яны. Позже я понял, что мою практичную и рациональную мать тревожило только мое будущее.
Через два дня после выхода Яны из комы я поехал в областной город, подавать документы в университет. Потом я метался между больницей и репетиторами. К Яне почти никого не пускали, но мне удалось прорваться. Она лежала бледная, полупрозрачная, с тенями под ставшими на осунувшемся лице огромными, какими-то космическими глазами.
Несмотря на все тревоги и волнения я поступил. Моя мама выдохнула, у ее единственного сыночка появилось будущее. Яна, которую к тому времени выписали из больницы, искренне обрадовалась.
- Сережка, ты молодец, умница. Я на следующий год поступлю, ты за это время на новом месте уже обживешься. А когда я приеду, ты на правах местного аборигена будешь мне город показывать, - шутила она.
Глядя на нас, ее мама украдкой вытирала слезы. В то время ни я, ни Яна еще не знали о приговоре, вынесенном врачами. Яна никогда не сможет ходить.
Первый семестр я приезжал домой при каждой возможности. Мама сначала радовалась, но приехав, я бросал сумку и бежал к Яне. Со временем матушкина радость несколько поубавилась, и любое упоминание о Яне стало ее раздражать:
- Нечего каждые выходные приезжать, сколько времени на дорогу тратишь. Лучше город посмотри, или позанимайся, - с завидной регулярностью говорила она.
На ее сентенции мой отец отмалчивался, он не поддерживал ее, но и не возражал. Вообще, атмосфера в нашем доме стала какой-то напряженной. Я продолжал пропадать у Яны.
Зимнюю сессию я сдал на отлично, оценки мне были безразличны, а вот перспектива повышенной стипендии порадовала. Дома моя радость быстро улетучилась. После первой сессии я узнал, что Яна, скорее всего, никогда больше не сможет ходить. Она плакала, я утешал ее, говоря, что это ерунда, что я все равно собирался всю жизнь носить ее на руках. В общем, мы решили пожениться в начале сентября.
Узнав об этом, дома уже плакала моя мама, умоляла меня одуматься, не портить себе жизнь, не связывать себе руки больной женой. Она бы поняла, говорила она, если бы беда случилась, когда вы уже были женаты, если были бы дети. Тогда да, тут уже никуда не денешься, это семья и надо нести свой крест. Но ведь у вас с Яной и отношений-то серьезных не было, так, детский сад. И ничего может уже и не быть, а она внуков хочет. Да, она думает не о чужой девчонке, а обо мне, о своем сыне, о его счастье. И она, моя мать, тоже имеет право быть счастливой.
Стенанья матери закончились тем, что отец выволок ее из комнаты, и они долго спорили и ругались в спальне. Много позже я узнал, что через знакомых мама наводила справки о состоянии Яны, и правду она узнала раньше меня. После аварии Яна стала для нее досадной помехой.
Я приезжал домой почти каждую субботу и сразу бежал к Яне. Она смирилась со своей судьбой, ее уговорили сесть в инвалидную коляску, хотя она по-прежнему ездила на реабилитацию. Я решил, что со второго курса переведусь на заочный и буду работать.
Летнюю сессию я сдал досрочно, успел поработать две недели на стройке, а потом уехал в стройотряд, не хотел брать денег на свадьбу у матери.
Сам того не желая, я вырвался из круга рутины, в который я же себя и загнал. С понедельника по пятницу – занятия университете, а вечерами зубрежка в общаге. Раза два в неделю я подрабатывал, разгружая вагоны. В субботу, после занятий, бегом на вокзал, и домой, точнее, к Яне. В комнате со мной жили два ботаника, так что настоящей студенческой жизни я почти не знал.
А в стройотряде у меня произошел переворот сознания, и я понял, чего я добровольно лишаюсь. Уже в поезде меня захватил вихрь легкости и смеха: все шутили, знакомились, выкладывали на столики домашнюю снедь, ставили стаканы с горячим чаем и бутылки с тем, что покрепче. Зазвенели гитары, зазвучали песни. Господи, вот от чего я, оказывается, был изолирован весь год.
Работа на стройке не особенно меня напрягала, молодость большое дело. После ужина мы купались в реке, шли на танцы, играли в волейбол, сидели у костра, пели под гитару, целовались с девчонками, и не только целовались. Неожиданно у меня началась новая жизнь, в которой случилась любовь, и я впервые познал женщину.
За год я совсем забыл, как это здорово, двигаться в такт музыке с девушкой в танце, бежать с девчонкой по песку наперегонки к воде, и, обогнав ее, со всей дури плюхнуться в воду, обдав ей лицо фонтаном прохладных брызг.
Мой летний роман был дурманящим, стремительным и коротким. Я почти не помню лица той, с которой стал мужчиной. Помню только ее звонкий смех, такое же звонкое имя, Элька, и вкус лесной земляники на ее губах. В конце августа наш необременительный роман безоговорочно закончился, с Эльвирой мы расстались легко.
Но я все равно не приехал домой и не пришел к Яне. Я позвонил матери по телефону, сослался на какие-то несуществующие дела, и услышал в ответ её радостный голос:
- Да, да, сынок. Конечно, не торопись домой. Я все понимаю, учеба и дела важнее. Приедешь, когда сможешь.
Я «смог» приехать только во второй половине октября, нужна была теплая одежда, надвигалась зима. Я пробирался к своему дому по темным улицам как вор, боясь встретить родителей Яны или общих знакомых.
Мать была мне рада, не знала, куда посадить, чем напоить-накормить. Отец смотрел сурово, не осуждал, но было понятно, что я разочаровал его. Ну и пусть, каждый человек имеет право на счастье. Моя мать права. И я не обязан жертвовать собой. Мы не вспоминали о Яне и старательно избегали разговоров о ней. Уехал я точно так же, крадучись, как вор. Зато моя мать вздохнула с облегчением, она поняла, что Яна стала фрагментом моей жизни.
Я женился через пять лет после окончания университета. У нас двое сыновей. Моя жена большая умница, и с моей мамой они отлично ладят, обе практичны, рациональны и домовиты. За три года до моей женитьбы Яна уехала в Германию, они были поволжскими немцами. Надеюсь, что у нее все хорошо, во всяком случае, немецкую медицину все хвалят.
С каждым годом своей жизни я вспоминал Яну все реже и реже. И только теперь, когда я увидел девушку в легком сарафане, идущую по кромке моря, я неожиданно вспомнил любовь моей юности. На мгновенье мне показалось, что это она, Яна. А потом я подумал, что может быть, это ее дочь. И тогда мне безумно захотелось, что бы она, эта тоненькая девушка, была и моей дочерью, нашей с Яной дочерью.
Отгоняя от себя эту нелепую мысль, я пошел в сторону отеля. Завтра последний день симпозиума, послезавтра уже улетаем. Мне надо еще успеть купить подарки жене, сыновьям, родителям и младшему единокровному брату.
Я учился на третьем курсе, когда отец и мать развелись. Подавая на развод, мой отец сказал, что он тоже имеет право на счастье.