Вэтой московской семье все построено на удивительных противоречиях, что не мешает ей быть столь же удивительно гармоничной. Она была такой при разных властях и исторических катаклизмах. Никакие перемены не мешали этому клану оставаться роскошным примером настоящей столичной интеллигенции, в которой из поколения в поколение передавалась главная заповедь: «Не относись к себе серьезно».
В этом роду — врачи и музыканты, юристы и учителя, архитекторы и актеры, люди яркие, сложные, очень разные и одновременно очень схожие — отношением друг к другу, представлением о семье как о главной ценности.
Семейной историей с Ольгой Ципенюк поделились Александр Анатольевич и Михаил Александрович Ширвиндты.
Михаил Ширвиндт: Я не очень люблю красивые слова. «Доколе», «ибо»… И «династия», на мой взгляд, тоже относится к категории вот этих вот вычурных слов неповседневной необходимости. Семья в большом смысле слова — это я понимаю. Мы, Ширвиндты, хочется сказать, «сталевары», «мы хлопкоробы», но фамилия подкачала, еще с Белоусовыми можно проскочить. А мы, Ширвиндты — это некая такая эклектика, абсолютно все разные по характеру, по энергетике… Но вот жизненные ценности общие.
Глава династии Александр Анатольевич Ширвиндт называет себя «российским интеллигентом еврейской национальности с немецкими корнями». В восходящей к географу Семенову-Тян-Шанскому родословной его жены Натальи Николаевны Белоусовой — русские аристократы.
М. Ш.: Что касается фамилии, у меня намного более значимая и весомая в обществе фамилия по маминой линии. И то не Белоусов, а Семенов, это мой прадед, который был много-много лет главным архитектором Москвы, академиком, это самая влиятельная фигура в нашей родословной. Проект моего прадеда — это Генеральный план застройки Москвы, по которому Москва строилась много десятилетий и, по сути, до сих пор развивается исходя из концепции плана, который разработал мой прадед.
Владимир Николаевич Семенов прожил яркую жизнь. В молодости он отправился добровольцем на англо-бурскую войну, воевал на стороне буров, общался с молодым Черчиллем. Жена его Алевтина Михайловна, прабабушка Михаила, была столбовой дворянкой.
«Я не застал дедушек, я только бабушек застал, — говорит Александр Анатольевич. — Мама — одесситка, папа — харьковчанин, я и ребенок мой — плюс-минус москвичи».
Ах, Арбат…
Александр Ширвиндт: Конечно, мы москвичи, но мы москвичи старые. Сегодняшняя Москва, она совершенно вылизанная. В Замоскворечье шикарно выпуклились маленькие купеческие домики, но это все равно Москва не моя. Это Москва уже перестроечно-подозрительная, такая парфюмерная. Хотя, в общем, приятно, что это реанимируется. А моя Москва — это Никитские Ворота, Арбат, переулки с совершенно значимыми фамилиями: Скатертный, Столовый, Хлебный, Медвежий, там жили представители этих профессий когда-то, не вчера.
Там, в Скатертном переулке, в типичной московской коммуналке жила и семья Ширвиндтов.
«Мы жили в шикарной восьмикомнатной квартире, — рассказывает Александр Анатольевич. — Там, правда, было девять семей на круг, наверное, человек шестнадцать. Мы были буржуи — у нас было две комнаты: одна маленькая, другая побольше».
Этот уголок столицы остался для него любимым, туда тянуло даже спустя много лет.
А. Ш.: Еще когда я работал артистом, чтобы подготовиться к репетиции и вспомнить текст, я ехал в Скатертный переулок и там стоял, притулившись, или сидел в одиночестве. И мне все время хотелось подняться на четвертый этаж, посмотреть после пятидесяти лет отсутствия меня в той квартире, что там такое, какое ощущение у меня будет.
М. Ш.: Для меня Москва — это Арбат в широком смысле этого слова. Я имею в виду географически широкое, растянутое. Потому что и Скатертный переулок, где я родился, и Обыденский переулок, где я бывал как раз в знаменитой квартире своего прадеда, это все, по сути, Арбат.
Сама улица Арбат проходит в центре, между двумя микрорайонами. И вот это для меня Москва, потому что я там родился. Я помню какие-то немыслимые вещи. Помню старьевщиков, ходящих по улице, по Скатертному. «Старье берем! Старье берем!» А за это старьевщики давали какие-то неслыханные сокровища. Ты крал бабушкин халат, нес старьевщику, и за это давали на резинке такую штучку, типа «йо-йо». И неважно, что бабушка вчера купила этот халат, зато у тебя появилось сокровище.
Мама и дядя Коби
Мама Александра Ширвиндта, Раиса Самойловна, урожденная Кобыливкер, подавала большие надежды как актриса, играла Сюзанну в «Женитьбе Фигаро», но после тяжелой болезни от сцены пришлось отказаться. Тем не менее всю свою жизнь она прожила в творческой среде, став главным редактором концертного отдела филармонии и любимицей богемной Москвы.
«У нее образование театральное, она училась у Станиславского во Второй студии МХТ. Потом заболела туберкулезом и вынуждена была эту профессию бросить, одно легкое вообще исчезло — в то время это не лечили, как известно. Она выжила, тьфу-тьфу, — вспоминает Александр Анатольевич, — и потом всю жизнь занималась артистами, она была как крестная мать, наседка такая была. Все филармонические и эстрадные победы московских артистов — это все, в общем, мать. Она много открыла имен, и многих знаменитых, включая Яхонтова, Качалова, Журавлева и так далее, их всячески курировала. Она была такой редакторшей, администраторшей, путеводителем, в общем. Мама была очень энергичная в отличие от папы, потому что папа оставался совершенно, так сказать, над схваткой».
Брат мамы, Аркадий Самойлович Кобыливкер, был политическим активистом.
А. Ш.: Дядю Аркадия я не видел. В 1920-е годы в Одессе он был одним из главарей сионистской молодежной организации. И тогда же, в двадцатых, уехал в Англию. Единственный мой дядя по материнской линии. И всю жизнь я пытался найти эти корни. Сначала это нельзя было делать, потому что это было подсудно, потом занавес приоткрылся, и никто не мог найти. У меня масса друзей и жили в Англии, и были там неоднократно, и все говорили: «В Кенте гинекологическая клиника “Коби”». Так как фамилия мамы Кобыливкер, главный врач и хозяин был Коби, Аркадий. Но мы его так и не нашли.
Братья Ширвиндты
Папа, Анатолий Густавович — один из четырех братьев Ширвиндтов, сыновей одесского врача. Есть версия, что семейные корни уходят в восточнопрусский город Ширвиндт, первые упоминания о еврейской общине которого относятся еще к XII веку. Анатолий Густавович очень дружил со своими братьями, особенно с братом-близнецом.
А. Ш.: Папа Толя и дядя Филипп были полные близнецы, их отличить было невозможно. Причем, что интересно, до самой папиной смерти они были удивительно похожи. Папа был скрипач, а Филипп — виолончелист. Когда Кио знаменитый, не Игорь и Эмиль, а папа Кио только придумывал свой аттракцион, у него в основном были гномы и карлики. А потом ему стало скучно, и он стал как-то уже подгребать близнецов — не очень карликов, но в основном евреев. (Хотя я не знаю, карлики евреи бывают или нет? Ну или бывают, но очень маленькие евреи.) Значит, выходил папа, играл на скрипочке, его засовывали в сундук, для достоверности на арену вызывали пару каких-нибудь жлобов. Они запирали этот сундук на все замки, его цепляли и поднимали под купол. Когда он уже был почти под куполом, выходил Филипп, тоже со скрипочкой, и играл. Чистый фокус.
Но кроме того, что они работали в цирке, они были еще очень хорошие музыканты, в основном педагоги. Филипп серьезно пережил папу, папа умер в 66 лет, это, в общем, маловато.
У Анатолия Густавовича были проблемы с сердцем. Он часто шутил, что связаны они с одним забавным эпизодом из дачной жизни московской элиты 1950-х годов.
А. Ш.: Мы жили на даче у родительских друзей. Были такие знаменитые академики Алихановы, ядерщики, атомщики. Им советская власть построила поселочек под Звенигородом под названием Мозжинка, он до сих пор стоит. И летом мы жили у Алихановых в этом поместье. Папа работал, а тогда никаких машин не было. У них-то были, у академиков, а у остальных ничего не было. Добираться надо было от Мозжинки до Звенигорода, потом на электричке до Москвы.
Папа куда-то страшно опаздывал и выскочил на шоссе, там остановился какой-то ЗИМ: «В Москву? Садитесь». За рулем сидел такой железобетонный, в черном костюме, в галстуке человек. И все эти 67 километров папа не мог понять, академик это или водитель.
Он совершенно измучился и довел себя почти до инфаркта. И когда уже подъезжали к Москве, папа сказал: «Ради бога, простите, я вам очень благодарен, скажите, а в какой форме я мог бы выразить вам свою благодарность за вашу услугу?» На что этот амбал сказал: «Я думаю, что с тех пор, как придумали деньги, это вопрос риторический». С тех пор у папы стало плохо с сердцем.
Старший брат отца, Евсей Густавович Ширвиндт, доктор юридических наук, профессор, был начальником Главного управления мест заключения и первым начальником войск конвойной стражи СССР.
А. Ш.: Дядя Евсей — крупнейший советский деятель, юрист, законник, занимал огромные посты. Даже в сегодняшнем бессмысленном правовом пространстве все равно выпукляется фигура Евсея, который был и практик, и теоретик. Он сел, естественно, и сидел шестнадцать с половиной лет. Я помню, как мы с моим любимым двоюродным братом Бобкой встречали дядю Евсея из лагеря. А как реабилитированного, это было иногда у нас принято, его тут же послали поправлять здоровье в одесский санаторий ВЧК. И вот на протяжении шестнадцати лет совершенно крепкий, он там заболел каким-то насморком или чем-то и умер.
Младший брат отца, Борис Густавович Ширвиндт — доктор медицинских наук, знаменитый педиатр-инфекционист.
А. Ш.: Дядя Боря был потрясающий педиатр. Вместе с женой, тетей Зиной они заведовали отделением в Морозовской больнице, и к ним тащили вереницы всех этих интеллигентских детей. А интеллигентские дети все дико противные, орущие, да еще многие рожденные в состоянии опьянения, поэтому их вырастить было очень трудно. И какое бы дерьмо ни приносили, Зина говорила: «Шикарный ребенок, ну просто шикарный ребенок!» И успокоенный алкоголик уносил этого шикарного ребенка. Они были замечательные.
Ученье — свет
И у старшего, и у младшего Ширвиндта отношения с системой образования складывались непросто.
А. Ш.: Я учился в знаменитой элитной 110-й школе у Никитских Ворот. Где, с одной стороны, вынуждена была учиться всякая еврейская шпана типа меня, потому что наш дом стоял через дом от школы — никуда не денешься. С другой стороны, все отпрыски вождей с Грановского тоже там учились. Но тех детей на «Чайках» с охраной не возили. Дети Орджоникидзе, Хрущева и так далее, мои одноклассники — они ходили в школу пешком. Эта школа — такое ностальгически-историческое место.
М. Ш.: Меня мама мучила всю жизнь, с первого по десятый класс, она прошла со мной еще раз школу. Причем она-то получила это образование, а я — нет. Как был неучем, так и остался, и книжку я написал, которая называется «Мемуары двоечника». И только в девятом классе я случайно наткнулся на дневник своего папы и понял, что генетика, да, он был прав. У меня хоть две тройки было, у него, по-моему, ни одной.
Дневник дневником, но настоящие оценки Ширвиндту-старшему ставило время. А еще публика, которая полюбила его с первых же ролей. Но при этом, вот уж действительно ирония судьбы, у него практически нет главных.
М. Ш.: Фамилия Ширвиндт громко зазвучала, когда папа стал сниматься в кино. Причем когда его слава в мире искусства гремела, и конная милиция стояла, чтобы перекрыть толпу, которая билась, чтобы попасть на его капустники в ВТО, широкой публике он не был известен. Он стал узнаваем после нескольких фильмов.
Уже больше 60 лет Александр Анатольевич преподает в Щукинском училище. Среди его учеников — Андрей Миронов, Алла Демидова, Леонид Ярмольник, Наталья Гундарева, Александр Пороховщиков… Нынешние студенты Ширвиндта часто говорят, что он учит их играть «по-столичному». Что это значит?
А. Ш.: Обаяние Визбора, органика Евстигнеева и характерность Гриценко. Вот если бы такой гибрид где-нибудь я видел, вот это можно было выставлять напоказ в институтах. Вот это есть столичность, потому что кривлянье, беготня, бицепсы и так далее — компоненты. Сейчас у современных ребят, к сожалению, масса компонентов, которые очень мощные и сильные, но это компоненты. А симбиоз, необходимый для настоящей творческой личности, попадается редко.
Московское воспитание
А. Ш.: Московское воспитание — это отсутствие воспитания. Потому что чем дальше от Москвы, тем больше времени, тем чище и старомоднее люди.
Можно сколько угодно говорить об отсутствии воспитания, но в семье Ширвиндтов воспитывала сама атмосфера: дом, полный книг и друзей, сначала в Скатертном переулке, потом на Котельнической набережной.
М. Ш.: Я не считал и не считаю свою семью какой-то особенной. Хотя, конечно, как для любого нормального человека, она единственная и любимая. Но никогда ни детям, ни внукам я не говорил, что вы носители… не знаю, чего только они не носители, какой только крови и фамилии. И воспитанием в нашей большой семье почему-то никто толком не занимался. Папа когда-то сказал, что все, что приобретает ребенок — это генетика: как заложено, так и будет. Ну это он отмазывался, чтоб не воспитывать меня, и я… можно в хорошем смысле махнуть рукой на своих детей, что я и сделал. Дети тем не менее благополучно закончили школу. А сын Андрей (он просто, что мы называем, «в семье не без урода») стал видным юристом, владеющим пятью языками и читающим на этих языках лекции по всему миру. Ну, может, еще и исправится. Саша, дочка, закончила РГГУ, поучилась искусствоведению.
Воспитывала детей и открытость дома, и хлебосольный его дух, даже в не самые сытые времена. Это ведь тоже московская традиция: собирать за столом несколько поколений.
М. Ш.: Главное в нашей семье — это хорошее застолье с тостами, с шутками. И откуда бы кто ни приехал, какие бы дела в этот момент у кого-то ни были, все в этом застолье объединяются и говорят на одном языке.
Существует вот эта вот «шампура», про которую нам с детства твердил папа, а ему, соответственно, наверное, его родители. И вот на этой «шампуре» мы все существуем. Единомыслие — можно вот так пафосно сказать, но отношение к жизни очень схоже у всех. Без каких-либо принципиальных разногласий. У нас одинаковая расстановка приоритетов и ценностей. Мы все не приемлем, в общем, одни и те же пороки и кошмары. Иногда смотришь на выступающего там или сям деятеля культуры, и тебе становится стыдно. Стыдно за то, что человек потерял честь, достоинство, отсутствуют вот эти понятия, которые очень ценимы и значимы в нашей семье. И еще раз скажу: никто никого специально не воспитывал. Мы не проходили курсы честолюбия, а это так распорядилась «ваше благородие, госпожа генетика».
Как бы мы ни были разбросаны профессионально-территориально-событийно, связующий центр нашей большой семьи — это застолья, выпивания. Только выпивая, можно вообще понять друг друга, свою семью. Когда дети пьют, это очень хорошо, внуки, слава богу, начинают потихонечку. Только в этом случае ты становишься настоящим москвичом. А знаете, что такое быть настоящим москвичом? Это уметь пить, а не нажираться.
А. Ш.: Мы могли бы, особенно не вря, рассказать о нашем родовом гнезде, где все вместе встречаются. Человек получилось очень много, очень трудно запомнить, кто есть who, потому что имена придумывают неслыханные. Элла, Сема, Рина, Мотя, это нужно записывать, а если не запоминаешь, то иногда схлопатываешь по морде, потому что как можно не запомнить имя любимой правнучки? А если их шестнадцать и самому уже не 24, приходится записывать.
Династия Ширвиндтов продолжается. Такое впечатление, что из поколения в поколение эти люди передают друг другу таинственный ген жизнелюбия и удачи.
А. Ш.: У меня внук новый, свежий. Тоже очень сложно, потому что моя любимая внучка Сашенька два года назад родила очаровательную двойню, Сему и Матвея, а через месяц мой первенец, 63-летний Михаил Александрович, родил Михаила Михайловича. Это дядя Моти и Семы, который младше племянников на месяц!
При том что к определенному возрасту основная эмоция — это брюзжание, все равно брюзжать мне можно было бы меньше. Потому что я совершенно не брошенный старик, и те претензии, которые я имею к старым своим детям, и внукам, и правнукам, они, конечно, такие местечково-нервные, нежели смысловые.
Говоря о местечковости, Ширвиндт, конечно, слегка кокетничает: эмоции у него, как и многое другое, столичные.
«Самая московская еда — это омлет. Самая московская книга — это не книга, а книги, которые я написал. Самый московский фильм — это ”Восемь с половиной”», — считает Александр Анатольевич. Его парадоксальные, казалось бы, московские пристрастия имеют свою логику. Знаменитый омлет по секретному рецепту готовит он сам. Знаменитые книги, разошедшиеся огромными тиражами, пишет тоже сам. Ну а знаменитый фильм Федерико Феллини считает московским, потому что в далеком 1963 году «Восемь с половиной» стал знаком оттепели — первой иностранной картиной, получившей Гран-при Московского кинофестиваля.
А. Ш.: Вообще вся эта история с родословной, она ведь на 93% всегда придуманная. Все хотят как-то приукрасить, все хотят выглядеть какими-то сердобольными, щедрыми, сентиментальными. Что объединяет фамилию Ширвиндт… Я думаю, что все-таки такая наседковая какая-то, ностальгическая, ужасно трепетная и старомодная забота обо всем, что сидит внизу под твоим крылом.
Ширвиндтовский род всегда был очень, так сказать, кланово вместе. В Византии сбрасывали стариков со скалы в пятьдесят лет, чтобы под ногами не крутились, а мы вот доживаем до девяноста, и еще дети нас узнают.
М. Ш.: В Москве помогает жить и выживать только ирония. В нашей родословной, нашей династии, неважно, Ширвиндты это или Белоусовы, но больше Ширвиндты — это ирония и, что еще более ценно, самоирония. Потому что относиться к себе серьезно — это очень скучно.
Фото: из архива семьи Ширвиндтов
Текст: Ольга Ципенюк
Оригинал статьи на сайте «Москвич Mag»
#династия #московскаядинастия #ширвиндт #актер #москва #семья
