Выволокли корзину на поверхность, перевернули на бок, и я выкатился оттуда весь в ссадинах и ранах. Всмотрелись в моё лицо, сравнили с фотографией: «Он!»
Стали отряхивать меня, извиняться:
- Вы уж простите нас, что так, но мы оттуда только мертвяков достаём, а им, на те условия подъема плевать.
Я озираюсь по сторонам.
Сплошными серыми, безликими коробами - дома, сплошь решетки на окнах, все строения одинаковые как под копирку - семиэтажные здания, с двумя подъездами и похожими дырами-проемами в основании. Проемы те, такие же, как тот, из которого, только что вылез я, а значит там камеры. Все из бетона, ржавой стали, ровная асфальтированная дорога, ни одного человека, ни одной машины, будто вымерло всё, только мы стоим.
Я посмотрел на людей, что достали меня. Два лысых, светлоглазых, высоких парня, одеты одинаково - в тонкие чёрные хлопковые костюмы с жёлтыми нашивками на кармане. Свастика и номер. В глазах отсутствие интеллекта и души - роботы. Похожи на роботов. На лбу, через тонкую кожу, желтеет номер и вшитая пластина, в точности такая, как была в короне, в подземном городе. Не удивительно теперь отсутствие в глазах души.
- Пойдём, отвезём тебя домой, тебя уж обыскались.
Зашли за угол, здесь грузовик. Ни внешне, ни внутренние не отличается он от тех, что в сороковых годах бороздили просторы Германии, да и всех остальных стран: те же фары, та же кабина, и завёлся он с грохотом, едва едет, трясётся, испуская сизый дым. Я молчу. Не знаю, кто меня ищет, но судя по вежливости сопровождающих, я всё-таки из высших.
Едем по улице, здесь пасмурно, но, ни ветерка, ни пения птиц, ни зелени, ни людей, ни собак, лишь асфальт и вымершие дома. Мы одни. Я не выдерживаю.
- Где все?
- Кто?
- Ну, жители, люди…
Парень, сидевший рядом, посмотрел на меня, как на дурака, пожал плечами:
- Вам ли не знать?
Чтобы не вызывать подозрений, я пытаюсь оправдаться:
- Головой ударился сильно, пока летел вниз…
Он снова глянул на меня, на фото, удостоверился, что перед ним тот, кто надо, и ответил:
- Комендантский час, с 8:00 до 20:00, хотя вас здесь давно не было, да и как угораздило попасть незамеченным, везде КПП, охрана, забор опять же под напряжением, непонятно...
Я молчу, не отвечаю. Вдруг во всех домах одновременно загорается свет. Звучит по радио призыв подниматься и собираться.
- Вот и восемь утра. Сейчас на работу пойдут!
Едем дальше. Старая машина больше тридцати километров в час не разгоняется. Начинают выходить мужчины: все одинаковые, лысые, в серых просторных хлопковых костюмах, с красной нашивкой на кармане и клеймом на лбу. Строятся возле подъездов, в среднем по тридцать человек. За ними мужчины в чёрном, также лысые, с дубинками, безразличными лицами, этими дубинками тыкают в них, подгоняют шевелиться быстрее. «А где же женщины?» - подумал я, но как оказалось вслух.
Снова недоверчивый взгляд:
- Женский колониальный лагерь, отсюда около двухсот миль. Вам ли не знать?
Я взялся за голову, делая вид, что она болит.
Он увидел:
- Сначала заедем в амбулаторию, на диагностику. Вы можете быть больны, тогда без лечения, в зелёную зону нельзя…
«Ясно...» Едем. Навстречу, по тротуарам вышагивают строем – меченые, по бокам этой шеренги - желтолобы. Садятся в серый трамвай без окон, отовсюду громкоговоритель оповещает о начале рабочего дня во благо партии.
Все с каменными лицами, супив брови, все бледные и серьезные. Всё серое - и небо серое, ни облачка, ни тучки, ни солнышка, ни луны. Луны! Меня аж подкинуло на сидении: «Мне нужно полнолуние! Ведь именно в последний день полнолуния я переместился во времени в первый раз. Да и во второй раз наверняка тоже. Ведь не зря меня в Египте тянуло к проему именно при полной луне!» От этого осознания даже полегчало.
Подъехали к зданию, такому же типовому что и все, тоже двуподъездному, разнились только окна, здесь они были огромными, а точнее четыре продолговатых, высоких, под крышу, окна, также с ржавыми решетками. Зашли. В большом пустом холле, в центре, стоит круглый железный аппарат, крышка отвернута, а посередине выемка. Мои сопровождающие попросили меня раздеться догола и лечь в выемку. Лёг.
Объясняют:
- Если здоров, загорится синий свет, если красный, значит, что-то есть. Если что серьезное, подлечитесь в стерилизаторе.
Я спрашиваю:
- А если смертельное?
Ничуть не дрогнув, отвечают:
- Если не заразно, поедете домой, в зелёную зону, а вот если заразно, тогда усыпим, и в закрытом гробу отправим туда же, для похорон. «Хм, весело!» - но делать нечего.
- Расслабьтесь! - закрывают крышку, а я молюсь, чтобы всё обошлось. Не хочется ни в стерилизатор, ни усыпления, не дай Бог. Что-то пищит, лампочки мигают, и конфигурация у них, также из сороковых. Я такие в кино видел, в фантастическом. Старом. Наконец меня ослепляет светом. «Синий! Фу, отлегло!»
Мне помогли вылезти, одели, и мы поехали дальше. Мимо идентичных строений, по улице где ни кустика, ни травки, ни фонарей, ни светофоров, лишь гладкая трамвайная линия. Наконец граница города виднеется колючей проволокой издалека, а по всему периметру, вышки с вооруженной охраной. Тоже желтолобы. Направляют оружие в нашу сторону, но никто даже не дёргается.
Едем к воротам. Водитель выходит, кивает в мою сторону, объясняет чего-то, показывает фото пограничнику, тот поднимает вверх руку, мол, всё хорошо, это свои, пропускаю! Люди на вышках убирают оружие. Ворота с лязгом отодвигаются, они заржавели не меньше чем всё остальное из железа в этом городе.
Вперёд ведёт уютная асфальтированная дорога, по бокам от неё сплошные подстриженные ухоженные поля, ни кустика, ни деревца, лишь зелёные нивы, насколько хватает глаз, и упираются они в небосвод. Ехали ещё около двух часов, но учитывая, что даже за городом, машина не разгонялась более сорока километров в час, значит, проехали всего ничего, восемьдесят км.
И вот, вдали показался зелёный массив, и по бокам от дороги, потянулись ровными квадратами кусты. Затем белая рельефная арка, обрамляющая дорогу, с выцветшей надписью на немецком языке: «Добро пожаловать в зелёный рай». Заехали в арку, здесь пейзаж в корне меняется и контрастирует с тем городом, откуда мы приехали. Птицы поют в кронах старых деревьев, кругом сады и фигуры из кустов, по бокам, то тут, то там - шикарные дома - один краше другого.
Фасады пестреют колоннами, просторными балконами и лепниной, ступени и перила из мрамора разных цветов, крыши темнеют матовым бархатом черепицы и ниспадают маркизами, создавая тень. Во дворах витиеватые дорожки, цветы, мраморные скульптуры и кованые фонтаны.
Везде такая идиллия, в воздухе пахнет цветами, шиповником и утончённой роскошью, кое-где, на качелях или белых скамьях, сидят аккуратно стриженные, в воротничках люди - они смотрят недоумённо вслед нашему автомобилю. А он рычит и плюется выхлопными газами, и не вписывается в эту систематизированную шикарную жизнь, где не хватает только музыки: тонкого звона колокольчика или игры благородной старой скрипки. И ничто здесь не нарушает спокойного бытия кроме нас.
Наконец подъехали к дому, изысканному, с розовым фасадом, ковкой и утончённым полукругом балкона, окружающему здание и скрывающемуся за видимой его частью.
- Прибыли!- говорят мне и сигналят резко клаксоном.
Из дома, из-за двери из белёного дуба, выбегает знакомая женская фигура и семеня направляется к нам. «Мать!» - это она и не она, волосы светлыми аккуратными кудрями падают на плечи, глаза подведены и губы накрашены алой помадой, в кремовом облегающем платье и на каблуках. Она буквально выдёргивает меня из кабины, обнимает, целует, оставляя на моих щеках яркие очертания губ. Пахнет от неё сладкими духами, и она улыбается счастливо, а на белых её зубах следы помады.
- Куда ты пропал? - щебечет звонким голоском по-немецки, а я ошарашен её видом и едва понимаю, что она говорит.
Отвечаю также по-немецки:
- Как ты изменилась, мама!
Она переливисто смеется:
- Глупенький мой сыночек, ты вероятно в стрессе, ведь я всегда была такой. Хотя если ты имеешь в виду круги под глазами, то да, я не сомкнула глаз ночью, так переживала за тебя, ведь ты пропал. Прямо из подноса у маршала сыска... - она хихикнула в ухоженную ладошку и обратилась к моим конвоирам. - Где он был? В этом странном одеянии и сам на себя не похожий?
Они отвечали также по-немецки:
- В подвальной камере-угле нашли, говорит, головой ударился, и мало чего помнит…
- А он здоров? Вы проверили его? А то знаю, там какой только заразы не встретишь! Вы же знаете - я бедная вдова, не хотелось бы потерять единственного сына…
Они ответили:
- Он проверен - не успел ничего подхватить… Да, и как можно скорее, он должен в письменной форме, доложить маршалу сыска, как он попал на территорию лагеря, ведь если в пограничной охране есть бреши, мы должны незамедлительно узнать где они. Ведь под ударом может быть вся дисциплина и порядок Гитлербурга.
Но мать уже уводит меня:
- Да, да, конечно, а теперь он должен помыться и отдохнуть, ведь такой стресс для мальчика… - на крыльце она поворачивается и вскидывает руку в нацистском приветствии.- «Хайль!»
Они также: «Хайль!». Но взгляды у них тяжелые, подозрительные, и я ощущаю, как они буравят мою спину, ждут и от меня приветствия, но я не могу, просто не в силах сделать это. От гадливости поползли мурашки.
Наконец мы в доме, дверь за нами закрывается, и с шумом и рычанием отъезжает машина.
Мать выдыхает:
- Фух, уехали… - затем бегло смотрит в моё лицо, и ведёт меня по уютной прихожей вглубь дома.
Поднялись по округлой лестнице на второй этаж, она открыла боковую дверь и впихнула внутрь.
Я не понял, что она задумала и поэтому спрашиваю её по-немецки:
- Что случилось, мам?
Она закрыла дверь, выглянула в окно, убедилась, что вокруг никого, и проговорила по-русски:
- Лучше ты объясни что происходит? Ещё вчера ты отправляешься в администрацию сыска, маршал дает тебе задание, а потом, из его слов получается, что ты исчез с его глаз, будто тебя и не было! А сейчас, тебя привозят, в лохмотьях, да ещё и откуда! Ооо! Видел бы тебя твой отец! Алекс! Объяснись немедленно, ведь в последнее время ты сильно пугаешь меня… И ещё, вот… - она сунула мне в руку миниатюрную книжку в золочёном переплёте и без заглавия. - Я попробовала читать, но быстро поняла, что это запрещенная литература, уничтоженная ещё в Год Большого Огня. Откуда у тебя этот образец?
Я полистал. Библия. Взглянул на неё вопросительно и пожал плечами.
- Не помню, мам, ей-богу…
Она побледнела:
- Богу? Не произноси этого слова в этом доме! Ты прекрасно знаешь, что это запрещено! И откуда у тебя этот жуткий акцент, ведь по-немецки ты всегда говорил чисто… - она заплакала, по щекам потекли чёрные от туши слёзы. - Я так переживаю, места себе не нахожу, а ты? Связался с какой-то религиозной ячейкой, бредящей о свободе для этих! - она кивнула в сторону окна, и с брезгливостью, - «лагерных…» - затем вздохнула и ещё больше слез, - Не видит тебя папа, не дожил до позора!… Пойми, ведь это не шутки, запросто можно лишиться всего, и этого дома, и достатка, и положения в обществе, нажитого непосильным влиянием… твоим прадедом, дедом, отцом…
Я смотрю, как она плачет, и мне жаль её, к тому же, я безмерно соскучился, но непривычно мне её видеть такой. В моем мире она в косынке, юбке ниже колен, и без грамма косметики - волосы её седые, и заплетает она их всегда в унылую косу. И ещё она набожна.
Там: церковь, Бог, крест, спасение и покаяние. А в серых глазах всегда смирение и безграничное понимание человеческого места в Божьем мире.
Здесь: изыски, внешность, ногти, волосы, манеры, воспитание, положение в обществе, и отказ от предложения почитать Библию. И брезгливое отношение к «лагерю» и людям там. И «Хайль!» она произнесла как «Аминь». Но я всё-таки люблю её, ведь мать, и поэтому, чтобы успокоить этот поток слез, обнял и поцеловал в лоб.
Она тут же воспряла, защебетала, заохала:
- Ты же голоден, наверное! Скорее, раздевайся, мойся, и к столу. Пойду, распоряжусь накрыть его чем-нибудь вкусненьким. Наверняка Анна приготовила опять на целый город, вечно она, а ведь говорю, не слушает, потом выбрасываем…
И подержав немного меня в объятиях, она вышла, а перед тем как закрыть за собой дверь, прошептала:
- Спрячь книжку, а лучше сожги!
Я огляделся. По-видимому, это моя спальня, поскольку всё здесь лаконично, скупо и по-мужски. В центре темнеет кровать из чёрного дерева, покрытая мягким однотонным светлым пледом. Окно с тяжелыми шторами, две прикроватные тумбочки, а по стене стеллажи с книгами. Здесь на немецком и русском и английском языке, издания. В роскошных, кожаных с позолотой переплетах, но обмусоленные, старые, и видно перечитанные не один раз.
Присмотрелся к названиям: «Типы, подтипы и прототипы хомо сапиенс», «История завоевания мира» в трёх томах, карты мира, «Отбор по расовым признакам», «Бог евреев», «Классовое распределение» все разных авторов, - все учебники. «Идея править», «Расовое превосходство», «Майн кампф», (Куда без него?) - автор Гитлер. Затем художественные произведения, сплошной чередой романы, о войне, о её героях - нацистах. И венчает все это безобразие большая книга-энциклопедия под названием: «Конечная ступень эволюции, или сколько подвидов рабочих необходимо для обслуживания высшего звена?» Меня передёрнуло. Ладно, потом знакомлюсь с этой литературой. Надо поискать душевую и одежду.
Здесь три двери, в одну из них только что вышла мать. Заглянул за другую. Судя по всему это кабинет, здесь пыльно и захламлено, кучами книги, журналы и газеты, на стеллажах, на полу, на стульях и на столе, дубовом, основательном, с толстыми ножками и боковой подсветкой в виде гуся.
На стене висят портреты. Это наверняка мои родственники, а точнее предки. Здесь чёрно-белая фотография прадеда в фуражке СС и устремлённым вдаль героическим взглядом. Дед по отцу - его я не знал и не видел никогда, ведь в том мире, мой отец был сиротой из детдома, но я сразу понял, что это он, насколько похожи мы были. Мой отец - светловолосый, с мужественным подбородком и весёлым взглядом светлых глаз. И все мы похожи как матрёшки и я, и отец, и дед, и прадед.
Я закрыл кабинет и прошел к другой двери.
Наконец-то ванная комната. Начищенный кафель переливается, в центре мягко изгибается во все стороны большая, рельефная, фаянсовая ванна, возле неё пушистый белоснежный коврик, в углу стеклянная душевая, а на стене висит несколько полотенец и халат. «То, что нужно!» Помылся, надел халат, и вышел в спальню.
Нетерпеливо постучали. Мать из-за двери спрашивает можно или ей войти.
- Заходи, мам!
- Ну, где ты пропал? Все уже готово, идём! Только оденься, как подобает.
- Иду, мам…
Нашелся шкаф с одеждой. Вся она мягкая, отглаженная, из дорогих изысканных тканей, висит идеальной чёрно-белой вертикалью, а мне в голову лезет мой сосед по камере и его единственная простыня. Но оделся, посмотрелся в зеркало – правильные черты, стать, блеклые глаза из под пшеничного цвета бровей - истинный ариец!
Я не знал где столовая, и вообще где здесь едят, но мать стояла за дверью и ждала. Спустились на первый этаж. В помещении парит, жарко, и в окно заглядывает солнце. Всё здесь шикарно и со вкусом обставлено, мебель из дорогих пород дерева и великолепные ткани, обивка, шторы и тонкая посуда, и люстра из хрусталя с позолотой и серебром, но как-то все застарело, словно из антикварного магазина, есть на всём налёт времени, использованности, пыльности с запахом нафталина.
Уселись за стол, он заставлен яствами. Мясо, рыба, икра, фрукты и сыры.
Я поинтересовался:
- Сегодня праздник какой-то?
Мать театрально закатила глаза.
- Всё Анна! Накрывает всегда на семерых!
Поели. Мать ест как птичка, и все вкусно, но слишком много. Зашла пожилая женщина в чёрном платье и накрахмаленном переднике, по-видимому, та самая Анна, принесла ещё и десерт.
Мать снова закатила глаза:
- Ну, куда? Наелись!
Женщина холодно посмотрела на неё и ответила:
- У меня инструкция, а по инструкции положено три тысячи калорий в день на высшего человека, поэтому приятного аппетита! - скупо улыбнулась и вышла, мелькнув жёлтой пластиной.
Мать наклонилась ближе ко мне и прошептала:
- Что-то у неё сломалось! - она постучала ярким ногтем себе по лбу, - Старая уже, вот-вот ресурсы отработает и жалко её, ведь столько лет отслужила, и надоела уже хуже горькой редьки, со своими инструкциями. Скоро, наверное, сдам её и новую возьму… - говорит так, словно та Анна, старый телевизор, а не человек вовсе.
- Мам, а ты знаешь, куда попадают отработавшие ресурс?
Она округлила глаза:
- Только не начинай! Это система! К тому же желтолобы не чувствует ничего.
- И боли не чувствуют, и голода?
Она пожала плечами:
- Вроде чувствуют,… но мне это неинтересно, этим особям сохранили жизнь лишь с условием - служить высшим. И никто ещё не отменял итогов Второй Мировой! - она с силой ковырнула десерт, в своей тарелке, - Если бы не твой прадед, быть бы тебе сейчас одним из них. А он герой! И ты должен уважать его память и благодарить за каждый прожитый день в качестве высшего! Ведь мы русские, а русских мало жаловали тогда… Званием высшего, удостаивали лишь тех, кто сотрудничал с Гитлером, а твой прадед, как раз сотрудничал, если ты забыл...
От праведного гнева, она принялась есть десерт.
Затем вдруг вспомнила:
- Я же на диете! – с шумом отодвинула от себя тарелку, вздохнула, - Умоляю, Алекс, забудь эти настроенья, ради меня, ради отца, ради прадеда – героя, забудь, ни к чему хорошему это не приведёт… Вспомни хотя бы Ирочку с восьмой улицы. Ведь её клеймили, и родителей тоже, и в углы отправили. А я не переживу такого позора!… И всё из-за чего? Пожалела садовника, и выхаживала его старого, отработанного! Зачем ей это было надо? Никак не пойму…
Я не выдержал:
- Мам, а ты знаешь такие слова как «любовь» и «жалость»?
Вновь она принялась за десерт:
- Брось эти постыдные мысли… Молодёжь, ничему вас жизнь не учит! Вот как матерям быть? - ещё минута и она заплачет.
Я потрепал её по костлявому плечику.
- Ладно, мам, уговорила, не буду больше, пойду к себе, ведь отдохнуть надо…
Она засуетилась:
- Да, да, конечно, иди, завтра тебе к маршалу на ковёр. Придумай пока, чем оправдываться будешь, ведь исчезнуть, такое не каждый день бывает. Или у него уже не лады с головой… не знаю… Отдыхай! - царственно взмахнула рукой, отпуская меня.
Я поднялся в спальню, лёг на кровать и задумался. За окном поднялся ветер, небо потемнело, и листва шелестела тревожно, и стучали ветки в стекло. Скоро по подоконнику загремели крупные тяжелые капли - пошёл дождь. Капли стекали по стеклу, оставляя дорожки и захватывая по тем дорожкам ещё воды, и это уже не капли, а потоки.
А моё сердце щемило от непонятного чувства утраты. Утраты, той матери, какой я её знал, утраты общества, такого милосердного и справедливого по сравнению с этим, утраты той жизни, где есть место любви, жалости и Богу.
Я подумал о моем оставшемся в камере соседе. Ведь он болен, голоден, а тут ещё и дождь. И мне стало настолько жаль его, что сжались кулаки: «А всё я!»
Ссылка на начало романа: