58
Однажды кочегар Аниканов, который работал вместе со мной в одну смену, надумал отметить день своего рождения и пригласил меня с Марией на это небольшое торжество. Аниканов давно отбыл срок заключения и работал, как вольнонаемный, в ожидании, когда ему разрешат выезд с Колымы. Он проживал с женщиной, тоже ожидавшей разрешения на выезд. В поселке Талон они построили небольшой домик, куда и пригласил нас Аниканов. По окончанию рабочей смены в двенадцать часов ночи мы все втроем отправились к маленькому домику. Аниканов жил всего в трех десятков шагов от станции.
Мария в последнее время работала в специальном здании за лагерем, где в котлах варили кедровый стланик против цинговых заболеваний. В этот вечер у нее была возможность прийти ко мне и принять приглашение Аниканова.
Мы вошли в жарко натопленное помещение, состоящее из двух маленьких комнат. Хозяйка дома отсутствовала. Она в эту ночь дежурила в фельдшерском пункте, которым заведовала. Аниканов сам приготовил праздничный стол. Закуска была выше всяких похвал: соленая и копченая красная рыба, икра, печеный картофель и в качестве главного деликатеса — тушеное медвежье мясо. Мы пили разведенный спирт, и чокаясь большими гранеными стаканами, поздравляли хозяина с его сорокапятилетием. Мария с каждой рюмкой все больше пьянела и в честь хозяина отпускала всякие остроумные шутки. После недолгой праздничной церемонии Аниканов, покачиваясь, поднялся из-за стола, хитро подмаргивая мне, проговорил: — Я пошел спать, а ты располагайся с Марией до самого утра. — Он тут же удалился в другую комнату, а мы сразу очутились в мягкой специально приготовленной для нас постели. Над нами светила большая электрическая лампа.
— Хоть раз за все наше время взаимных отношений мы будем вдвоем, как подобает мужу с женой. Нас сделали рабами, но мы люди, достойные любви друг к другу, как бы нас не унижал лагерный режим, — слегка заплетающимся языком страстно промолвила она...
Под утро мне почему-то припомнились слова старой песни: «Ах, зачем, эта ночь так была хороша»...
Рано утром Аниканов осторожно заглянул в нашу временную спальню.
— Друзья мои, вам пора вставать.
Мы быстро встали и разошлись в разные стороны. Мария направилась на свое рабочее место, а я в лагерь. С волнением я подошел к дежурной вахте у ворот. В соответствии с лагерным предписанием, я должен был явиться в зону сразу после окончания рабочей смены. Калитку мне на проходной открыл надзиратель по кличке Погремушка. Он набросился на меня с угрожающими упреками.
— Ты уже числишься с Черновой в побеге. К полпервому ночи ты должен был вернуться с работы в зону. Сейчас шесть часов утра. Где отсутствовал остальное время? Чернова, разумеется, вместе с тобой нежилась где-то в укромном месте. Ее трижды проверяли с обходом, но в кубовой ее не оказалось. Печки погасли, котлы остыли.
— У меня на станции произошла авария, — начал оправдываться я, — и мне пришлось надолго задержаться там.
— Такой фальшивый номер у меня не пролезет, — продолжал злобно Погремушка. — Проверка была и на станции... Сказали, что ты давно ушел. Ладно, иди спать. Начальник лагеря сегодня днем поинтересуется вашим поведением.
Просим оказать помощь авторскому каналу. Реквизиты карты Сбербанка: 2202 2005 7189 5752
Рекомендуемое пожертвование за одну публикацию – 10 руб.
Я зашел в барак и, взволнованный, лег на нары. Примерно через час меня разбудил надзиратель в звании старшего сержанта и приказал следовать за ним к дежурной вахте у главных лагерных ворот. При подходе к воротам я увидел Марию, ее сопровождала надзирательница. Когда мы поравнялись, старший сержант обратился к надзирательнице:
— Ну что, жених и невеста готовы, сейчас мы их обвенчаем.
Мы вошли в маленькое помещение дежурной вахты, где еще находилось несколько надзирателей. В табачном дыму, как в синем тумане, едва можно было различить их лица. Мария, внимательно осматриваясь, спросила, иронически обращаясь ко всем сразу:
А где же батюшка?
— Это что еще за батюшка? — удивленно и грубо, с обычным посвистыванием поинтересовался Погремушка.
— Сержант обещал обвенчать нас здесь, — ответила спокойно Мария, — вот я и спрашиваю, где служитель брачного обряда. Ведь я православной веры со своим женихом. Другого бракосочетания нам не надо. Да пусть торжествуют в наших сердцах традиции религиозного закона.
— Будут вам традиции, — сквозь дружный смех ответил сержант. — Обязательно будут в камере карцера. А батюшка завтра на лесоповале с топором навстречу, и матушка там найдется... шести кубометров на рыло.
Он сопроводил нас в изолятор за зону лагеря.
Закрывая общую первую дверь карцера, он, ухмыляясь, сказал:
— Оставляю вас вдвоем. В камеры сажать по отдельности не буду. Грейтесь до утра, как хотите.
Оставшись одни, мы с трудом растопили маленькую железную печку, которая почти не обогревала вместительное помещение изолятора. Расположившись на промерзших досках нар, Мария весело проговорила:
— Ничего не попишешь, мой друг. За хорошее удовольствие надо платить. Давай будем греться. Такая наша горькая доля.
На утро мы уже шагали в режимной женской бригаде на лесоповал. По дороге случилось неожиданное происшествие. Женщины, поссорившись между собой, схватились драться. Сопровождавший, как обычно, начал усмирять не в меру распоясавшихся заключенных. Кто- то из других сопровождавших в это время выстрелил вверх. И сразу началось удивительное зрелище. В строю, казалось, начали падать жертвы, убитые этим одним единственным выстрелом. Как по команде с разных сторон: одна, другая, третья... и так ровно пять женщин заключенных бились на снегу в приступе эпилепсии. Строй кучно смешался, многие стали дружно поднимать пострадавших. Мария проговорила мне над ухом:
— Коблы слишком дорого платят своим здоровьем за ночные удовольствия. Чертовы дуры нашли себе погибель.
Через полчаса, не больше, колонна вновь тронулась в путь. Недалеко от лагеря в тайге зашумели пилы, застучали глухо топоры. Мне сразу припомнился штрафняк Нижнего Тагила. Только норма здесь составляла не десять, а шесть кубометров на человека.
На лесоповале мы отбыли две недели, и затем нас снова возвратили в лагерь.
Я по-прежнему продолжал работать на электростанции, но внутреннее чувство подсказывало мне, что в моем жизни скоро произойдут крутые перемены. Тревожное предчувствие, казалось, передалось и Марии. Она начала значительно чаще навещать меня и как-то даже переменилась: стала необычайно ласковой и серьезной, при малейших переменах в наших отношениях в ее глазах появлялись слезы.
Однажды, это случилось в середине зимы, я должен был выйти в ночную смену. Однако дежурный надзиратель на вахте не выпустил меня за зону и отослал обрати в барак. Я сразу понял, что это все значит. Обеспокоенный, я пошел по лагерю в поисках Марии. Неожиданно я встретил нарядчицу, которая сообщила мне убийственную новость.
— Итак, Гриша, завтра утром тебя с некоторыми еще другими мужиками отправят на этап.
Несмотря на предчувствия, я был ошеломлен этой новостью и поспешил скорей найти Марию. Я встретил ее около женского барака; как потом выяснилось, она тоже искала меня, узнав о предстоящем этапе.
Мария, умоляюще глядя мне в глаза, страдальчески проговорила:
— Мастырься, Гришка, скорей! Мастырься! Иначе нас разлучат навсегда. Мы не увидимся больше... Мы не увидимся!.. Я всегда это чувствовала.
В ее глазах навернулись слезы. Оценив обстановку, я быстро побежал в санчасть. Старик фельдшер, внимательно выслушав меня, убедительно произнес:
— Вот что, мой друг, теперь ничем не могу тебе помочь, потому что поздно. Воспалительный процесс от, так сказать, мастырки, начнется только через два, а то и три дня. За это время ты уже будешь в дороге. Ведь завтра утром тебя отправят. Зимой этапы гонят исключительно только пешком до Магадана. Ты заболеешь окончательно в дороге. Пойми, что за пределами этого лагеря конвой сразу начинает действовать по инструкции ГУЛАГа. И с тобой в дороге нянчиться не будут, а поэтому я тебе убедительно не советую мастыриться, ибо уже поздно. Да, поздно. Теперь покорись своей горькой судьбе.
Сердечно благодарим всех, кто оказывает помощь нашему каналу. Да не оскудеет рука дающего!!!