Всем утра доброго, дня отменного, вечера уютного, ночи покойной, ave, salute или как вам угодно!
Всё когда-нибудь, да и заканчивается. Завершается сегодня и наша "Штукенция". Совсем скоро вы узнаете всю подоплёку этого необычайно запутанного и в меру кровавого провинциального дела, случившегося в некоторой вымышленной Павлославской губернии. И, хоть, признаться, и жаль мне расставаться с её героями, но хочу заверить дорогих читателей: наши "Литературныя прибавленiя" на этом не закрываются, впереди ждут персонажи новые, истории иные, а с ними вместе - и ваш РезонерЪ, насочинявший в своё время - подобно человеку на иллюстрации - достаточно всякого. Стало быть - "расставанье не для нас"!
ШТУКЕНЦИЯ
(Рассказ одного губернского чиновника, случайно услышанный и записанный с его же слов)
ГЛАВА ПЕРВАЯ
ГЛАВА ВТОРАЯ
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ
ГЛАВА ПЯТАЯ
ГЛАВА ШЕСТАЯ
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
9. Вместо эпилога
А и многовато ж годков с того времени минуло – кажись, уж около двадцати!
Иной раз задумаешься – Господи, а со мной ли это было? Да и было ли вообще? И как это меня угораздило родиться при одной императрице, просвистать стрижом сквозь царствование ее сына, провести молодые годы при внуке, встретить зрелость и надвигающуюся старость – при другом внуке, а уж помереть – при правнуке? Ведь, сударь, всю Историю российскую я застал, всё помню, а вот более похвастаться, увы, нечем: жил – тихо, служил как мог Отечеству своему на поприщах, быть может, и не весьма завидных, но и стыдиться мне нечего, да-с… Вот за быстротою утекших куда-то лет и не помню: чем жил, чего хотел, зачем не стал тем, не достиг того? Так как-то всё пролетело, промелькнуло – как и не было вовсе!
А вот историю эту – помню! Как вчера случилось.
А славные были времена, сударь, ей-ей – славные! Наивные какие-то, патриархального в них много было, нынче уж такого нет! Раньше и убийство коли случалось - так словно понарошку, по-театральному... Теперь же убивают зло, коряво, несимпатично - ежели возможно применить это слово к убийству вообще! Нравы посуровели, да-с. И так обидно, что Государь Николай Павлович покинул нас, так обидно! Ведь страна-то – богатеет! Законы в ней – про всё писаны, каждая загвоздка, каждый казус в них – отдельным пунктом отмечен! Железные дороги, вон, строятся: не видел, но в газетах читывал, сколь быстро теперь можно из одной столицы в другую доехать, да еще и не на лошадях в экипаже по ухабам трястись, а в уюте и тепле чаек-с попивать – хорошо, право! Даст Бог, новый Император в батюшку пойдет, не даст нам пропасть, хотя… разве может этакая громадина пропасть, сударь? Нет, никогда! А вот люди нынче, смотрю, иные пошли: мы-то раньше все желали благо Отечеству своему принести, ну и – себя не позабыть, так, глупости, самую малость… А теперь иначе всё: молодежь служить как положено, как мы служили, не желает, и в люди постепенно, сообразно заслугам и терпению, выходить не хочет – ей всё сразу на подносике подавай, а что не по ним - так подсидят, и очень даже запросто! Чины, деньги, награды… Сомнения меня берут, сударь: ежели без желания, да без старания служить – это ж чёрт знает до чего дойти можно! Цинизм – плохая черта, жизненные устои в очень даже скверную сторону меняет, а через царящий в обществе и умах цинизм и в государстве непорядок зреть может – как чирей! Нет, мы – другими были, и служить на совесть сами хотели. Это при Александре Павловиче Благословенном, помнится, повелось: молодежь даже из знатных семей вдруг стала рваться на государственную службу, а преуспевать в ней – сделалось хорошим тоном. Славные были времена…
А из моей истории нет уж никого!
Чичеров Лев Мартынович от сердечного приступа лет, кажись, десять назад скончался. Говорил я ему: тише живи! Да не про него это, что правда, то правда! Губернатор наш Артамон Павлович тоже – давненько в отставку вышел по состоянию здоровья, где он и что с ним – право, и не знаю. А, вот еще припомнил: слышно было, что разбойник-то этот, Мардарий, Козлов который – не поверите! Снова сбежал, да прямо из цепей, да из кареты особой – не успел его фон Энден до Петербурга-то довезти, вон оно как! Я, признаться, еще долго вздрагивал, его вспоминая: все боялся, что он за штукенцией своей вернется, да и ко мне заглянет! Бог миловал, не виделись мы больше: видно, почувствовал злодей, что нет ее больше. Туда ей и дорога!
А письмо то, сударь, я до сих пор храню. Оно и сейчас со мной, хоть почти всё наизусть помню, хоть ночью разбуди, правда, и сны мои по старости, признаться, коротки и зыбки стали…
«Милостивый государь Семен Никифорович!
Если Вы сейчас читаете эти строки, стало быть, я уже в пути, и, надеюсь, что отъехал от Верхнерадонежска хотя бы верст на тридцать, правда, по крайним обстоятельствам моим, право же, хорошо было бы, чтобы не меньше сотни!
Прежде всего, хочу успокоить Вас, потому как вижу, что сей предмет тревожит Вас более остальных. Итак, Семен Никифорович, прошу Вас более не тревожиться насчет гнева военного министра: убитый Чернышов, хоть и в самом деле Чернышов, но к Его Сиятельству имеет ровно столько же общего, сколь, скажем, Вы – к Клеопатре.
Предвидя Ваш немой, обращенный мысленно ко мне, вопрос, позволю себе рассказать об одном человеке, имеющем, увы, прямое отношение ко всей этой истории.
Представьте себе большое, красивое, обширное поместье в солнечной благословенной Молдавии! Именно там, в семье вышедшего в отставку генерала, от брака его с местной уроженкой – представительницей не очень знатного и совсем небогатого рода, появился на свет смуглый и темноволосый карапуз. От русского отца ничего в нём не было ни на ноготь, всё, решительно всё выдавало в нём происхождение матери. Впрочем, генерала это не смущало ничуть: хоть и стукнуло ему в момент рождения сына уже к шестидесяти, в мужском могуществе своем он нимало не сомневался и просто обожал свою «креолку», как он шутливо называл смуглую свою супругу. Так было три года, пока в один прекрасный момент он не застал в ее ложе некоторого ловкого молодого человека, всегда до того именовавшегося ее кузеном: ловкач этот был беден, зато имел кучу других качеств, с лихвой компенсирующих этот недостаток – был нагл, смазлив и, как выяснилось, состоял со своей кузиной в теплых отношениях еще до ее брака с генералом. Забыл уточнить: сей кузен был черняв и кудряв, и малыш был похож на него будто уменьшенная копия. Даже странно, как сие сходство не обратило на себя внимание генерала раньше. Скандал, одним словом, был ужасный, генерал слег с сердечным приступом и уже на смертном одре проклял и свою креолку, и ее родственничка и, что звучит особо кощунственно, и мальчика тоже. Состояние покойного, тем не менее, перешло к его вдове, ударившейся сразу после похорон в какой-то особенно изысканный и неистовый разгул: теперь она могла совершенно свободно предаваться любовным утехам со своим родственником и тратить на него сколь угодно денег. Любила она его до беспамятства, болезненно, как это часто бывает у южных народов, ревновала ко всему, что имело право именоваться женским именем и носить платье, он же – вот беда! - был гульлив до крайности, и, чтобы как-то удержать шалуна возле себя, молодая генеральша тратила на него всё больше и больше, затем – еще больше, пока немалое вроде бы состояние не уменьшилось до какого-то мизера, до сущего вздора. Как это всегда случается, тут же немедля объявились кредиторы, обширное поместье пришлось распродавать – сначала по частям, тут – лесочек, там – лужочек, деньги тратились с той же лихорадочностью, а затем и кончились вовсе, ибо заложено было решительно всё! Любовники стали часто ссориться, он – всё чаще покидать ее и всё реже – навещать, она большую часть времени пребывала в черной меланхолии или истерила на прислугу. Вскоре он объявил, что покидает ее насовсем, что и было им сделано. Вдова пыталась заколоться кинжалом, была вовремя спасена, но после неоднократно повторяла попытки самоубийства всевозможнейшими способами, что однажды вполне ей удалось: принимая ванну, она умудрилась утопиться в ней.
Сын все это время рос практически сам по себе: никому не было до него никакого дела, он постоянно путался под ногами в слепой своей детской любви и простом желании быть рядом с матерью, никто им не занимался, никто ни разу не приласкал. Пока были средства, при нем был всегда гувернер-француз месье Шарль, сумевший дать мальчику неплохое начальное образование и тягу к чтению, потом средства закончились, мальчик читал уже сам по себе, вздрагивая от кошмарных материнских криков и завываний, а после ее смерти, когда оказалось, что жить ему больше негде – дом был заложен-перезаложен, и долгов на покойнице осталось тысяч на сто - о мальчике позаботился какой-то дальний ее родственник. Впрочем, забота выразилась только в том, что дитя было отдано в военное училище в Кишиневе – более мальчик никогда того родственника не видел. Потрясенный случившимися в его жизни ужасными переменами, он сперва дичился своих однокашников, нередко был бит ими – за малый росточек и за тягу к уединению, а после как-то пообвыкся, пообтерся, окреп и вскоре был уже одним из первых озорников. Малый рост и неказистую внешность он с лихвою компенсировал живостью натуры и беспечной какой-то удалью. Неоднократно перед начальством вставал вопрос даже об его отчислении, спасало проказника только его сиротство. Впрочем, по некоторым дисциплинам он даже преуспевал, в основном это были науки гуманитарные – литература, история и география. Но, надо заметить, даже при таких, казалось бы, положительных свойствах проявились в нем и другие, не столь уже положительные качества: был он жуликоват, обожал врать, и даже замечен был однажды в воровстве съестного у своих же однокашников, правда, бездоказательно. Тем не менее, выпустился он подпоручиком довольно успешно и получил назначение в полк, расквартированный тут же под Кишиневом. Там однажды и состоялась встреча, предопределившая невольно всю его дальнейшую жизнь: на одной вечеринке приметил он похожего на него до необычайности смуглого, небольшого росту, штатского молодого человека, оказавшимся ни кем иным, как опальным поэтом Александром Пушкиным, сосланным в Кишинев под надзор генерала Инзова за вольнодумство самим Государем. Удивительная похожесть нашего героя и поэта была отмечена всеми, в том числе и самим Пушкиным: поначалу сблизившись, они какое-то время общались довольно тесно, но, впрочем, недолго. Последний не выражал желания продолжать знакомство – двойник не понравился ему развязностью, жуликоватостью и внезапно вспыхнувшим в том желанием во всем походить на известного и талантливого своего близнеца. Раздражало поэта и то, что, если он появлялся в обществе один, его непременно спрашивали – мол, а где же ваш alter ego? Наконец, между ними однажды разыгралась довольно бурная сцена, в результате которой всяческое сношение после оказалось решительно невозможным. Спровоцировал ее сам Пушкин, явно не желавший видеть повсюду свое отражение, отнюдь ему не льстившее и даже показывающее его самого всем с комичной какой-то и не всегда комильфотной стороны. Вскоре Пушкин и вовсе покинул Кишинев, сам того не зная, предрешив судьбу своего двойника навсегда.
Молодой офицер же спустя какое-то время был уличен в одном неблаговидном проступке, а именно – в шулерстве, за что после суда чести однополчан был принужден подать в отставку.
Надо ли говорить, что, оказавшись без средств, зато обладая желанием жить красиво, умением ловко передергивать карту и – самое главное! – поразительной схожестью с обретшим к тому времени уже общероссийскую славу поэтом, молодой человек был просто обречен на путь, сделавшийся для него единственным средством к существованию? Не имея родственников, смогших бы как-то вовремя остановить его или составить протекцию для партикулярной службы, не имея ни дома, где бы он смог жить покойной размеренной жизнью, не имея хотя бы минимальных накоплений, он был просто принужден вести кочевую, полную риска и приключений, жизнь авантюриста. Кроме того, выдавая себя за Александра Сергеевича, молодой человек должен был постоянно быть настороже: ведь немудрено было и встретить людей, знающих настоящего поэта в лицо, знакомых с ним, или, например, твердо знающих, что Пушкин нынче находится в Москве, и уж ни коим образом не может играть в карты в каких-нибудь Дубултах или в Сызрани. Несколько раз ускользнуть удавалось просто чудом. Один раз он чуть не был забит до смерти, будучи пойманным на неудачном передергивании. Но всё это только делало его еще более осторожным и внимательным.
Был приобретен им экипаж – довольно дорогой. Нашлись и сообщники, такие же проходимцы. Один изображал кучера, другой – слугу. Третий – некто Чернышов – выдавал себя за племянника военного министра. Нашли сообщника, изображавшего кучера, и ему. Сама же процедура облапошивания проходила так: как бы случайно лже-Пушкин встречался и знакомился с Чернышовым, к их попойке присоединялись другие, после – как бы невзначай – предлагалось сыграть «по чуть-чуть», ну а дальше – как выходило…
В Верхнерадонежске случилось так же: к встрече Пушкина и его петербургского знакомца Чернышова охотно присоединились следовавший к себе в поместье помещик Ларионов и ужинавший тут же местный чиновник Дудоров. Особенно азартен оказался последний. Уже в первую ночь проиграв, кажется, рублей сто пятьдесят, он сначала разрыдался, а на следующий день вдруг похвастался, что имеет аж две тысячи, одну из которых, впрочем, проиграл уже тогда же. «Пушкин» с Чернышовым сразу сообразили, что деньги наверняка казенные, и игру на всякий случай надо завершать поскорее, пока пропажа не вскрылась! На третью ночь Дудорову тоже не везло, как и Ларионову. Проиграв двести рублей, помещик решительно сказал, что денег у него больше нет, сухо откланялся и объявил, что утром же покидает Верхнерадонежск. Когда кончились последние сто рублей у Дудорова, он, долго колеблясь, вдруг вынул из принесенного с собою саквояжа какой-то сверток и развернул его, выставя перед игроками какую-то, довольно грубо вырезанную из дерева, старую фигуру. Она изображала то ли толстую грудастую бабу со зверским выражением лица, то ли волчицу с человеческим лицом – точно определить было невозможно, к тому же что фигура потемнела ото времени и носила на себе следы пожара. На вопрос Чернышова – зачем Дудоров принес сюда этот хлам – чиновник обиделся и поведал сомнительную историю о том, что хлам этот – на самом деле божество одной из здешних народностей – навхов. Навхи сии обитали где-то в необъятных чащобах местной губернии в прошлом веке, может даже – и в нынешнем, только никто никогда их не видел, ибо сами они к тому не имеют ни малейшей охоты и живут крайне обособлено, никого к себе не подпускают. А вот сто лет назад прадед его, поручик Викентий Сергеевич Дудоров, их видал, и даже разорил одно их становище, прихватив с собою как трофей фигурку их божества. Прихватил, да, видать, на беду себе. На том божке проклятье лежало, через которое померли и сам прадед, и жена его, а у священника, который, про то прознав, сжечь божка пытался, тоже горе случилось. В общем, после множества злоключений божок этот так в дудоровском роду и остался. И лежало на нем страшное заклятье, благодаря которому можно было, пожелав кому-то, кто тебе особенно ненавистен, смерти, осуществить это ужасное желание: навховский божок каким-то непостижимым мистическим образом вскоре умерщвлял несчастного! Дудоров признался нам, что и сам проделывал такое дважды: первый раз – в детстве, по глупости пожелав старой няньке, за что-то его наказавшей, чтоб у нее ноги отнялись, второй – в юности, попросив у божества смерти отказавшей ему во взаимности девице. Лже-Пушкин посмеялся над рассказами Дудорова и отправился спать, успев, впрочем, поведать о странном предмете Ивану, игравшему роль слуги. Иван – человек с темным прошлым и необразованный, вдруг заинтересовался этой историей до такой степени, что, не выдержав, дождался, пока проигравшийся в пух и прах бедный Дудоров не покинул, наконец, Чернышова, чтобы самому потрогать трофей. Что там произошло между ними – непонятно, вероятно, Иван настаивал, чтобы божок оказался у него, Чернышов, наверное, воспротивился, и мрачные предначертания, довлевшие над всеми владельцами проклятой деревянной бабы, осуществились в полной мере: в итоге Чернышов остался лежать в своем нумере с ножом в груди. Прибежав на шум, «Пушкин» принужден был только засвидетельствовать сей факт и, стараясь не производить шума, вернуться вместе с Иваном и проклятым деревянным уродцем к себе. Последний вскоре, разумеется, был перепрятан, так что последовавшие вскоре снятия показаний и обыск ничего не дали.
Милостивый Государь Семен Никифорович!
Я ни в коей мере не хочу оправдываться перед Вами! Мне давно уже неведом стыд или угрызения совести за свои поступки и за сам образ жизни: да, наверное, всё, что я делаю и делал – аморально, но это – моя жизнь, и переменять ее, наверное, уже слишком поздно! Когда я познакомился с Вами, то первым побуждением, заставившим меня искать более тесного общения, конечно, было из соображений предосторожности. Круг подозреваемых был слишком тесен, я мог выехать только на знаменитости своего двойника и на глупости полицмейстера, выпустившего из города Ларионова. Потому-то, чтобы вовсе отмести от себя подозрения, и принужден я был записаться в добровольные Ваши помощники, а заодно и для того, чтобы знать обо всех Ваших шагах. Как же несказанно повезло мне, что Вы оказались просвещенным человеком, как и многие другие наши соотечественники, преклоняющимся перед гением нашего великого поэта. Мои задумки удались мне вполне, я и знал обо всём, и в случае чего мог попытаться направить следствие в выгодную для меня сторону. Впрочем, от разоблачения меня спасало не это, а необычайное какое-то везение. Ведь допроси вы Дудорова, пока он был еще жив, как следует – и «штукенция» неминуемо выплыла бы наружу. Не появись вовремя господин Мардарий Козлов – и вновь всё сходилось бы на мне. Повезло мне, что и говорить, хоть я на всякий случай исподволь и подталкивал Вас к мысли о Ларионове – больше мне переадресоваться было не на кого, а время протянуть было необходимо! Но, видит Бог: чем дальше мы заходили, тем большее чувство неловкости я начинал испытывать, обманывая и Вас, и Льва Мартыновича, оказавшегося на поверку милым и добрым русским человеком, немного самодуром, но – кто из нас не без греха?! Когда Вы вышли на след «штукенции», как Вы ее назвали, и когда убили Дудорова, я понял, что спектакль надобно заканчивать, и заканчивать как можно скорее: пока не произошло еще что-то ужасное, и пока Вас не осенила неприятная для меня догадка! Насильно отняв у упрямствовавшего Ивана проклятую бабу, я незаметно подложил ее в стол Чичерова, где она, скорее всего, пребывает и поныне, и подготовил почву для скорейшего своего отъезда…
Семен Никифорович!
Я не прошу Вас понять меня, как и не собираюсь просить прощения за дурную комедию, действующими лицами в которой все мы невольно оказались. Если Вы рассудите, что я – злодей, и что меня и Ивана необходимо отловить и наказать – я не осужу Вас за это. Вы – честный русский человек, и это – Ваше право! В конце концов, Вы просто служите той идее, в которую верите. Я, кстати, неслучайно тогда вечером, после убийства Дудорова испытывал Вас «на прочность» не совсем благонамеренными речами: Вы – не дубовый истукан, заученно твердящий направо и налево «Крамола!», Вы и в самом деле искренни в уважении своем к России и к определенному Богом пути ее, и это делает честь Вам и Вашим принсипам. Ну, а если же Вы рассудите здраво, что:
- убитый Чернышов – проходимец и шулер, смерть которого по сути – благо для общества,
- картежники, которых я по роду своего занятия обчищаю, - не совсем здоровые психически люди, не могущие вовремя остановиться и способные ради того, чтобы отыграться, на все! Разве не благо, что я, порой, может быть, жестоко, но наказываю их, отнимая последнее? Быть может, хотя бы несколько их после этого одумаются и уж не сядут более за стол?
- мир не изменится от того, что я окажусь на каторге...
...так вот, если Вы, Семен Никифорович вдруг согласитесь со мною хоть в чем-то, я был бы Вам весьма признателен, тем более, что, ей богу, испытываю к Вам искреннюю и неподдельную симпатию.
Заклинаю Вас: не дайте проклятой штукенции завладеть чьим-то разумом, уничтожьте ее, сожгите, утопите, разрубите топором, если не получится – закопайте где-нибудь, ее не должно находиться рядом с людьми!
Засим позвольте еще раз выразить Вам свое почтение и признательность вне зависимости от того, какое решение по прочтении сего письма Вы примете!
С наилучшими пожеланиями,
Искренне Вас уважающий
Сергей Мунтяну».
А более к сему письму мне, сударь, добавить нечего. И только, сам не знаю – к чему, а, бывает, снятся мне зычный хохот Льва Мартыновича, неподвижные, будто стылые, глаза Козлова-Мардария, да сверкающие в неизменной стремительной и тут же гаснущей улыбке белые зубы Пушкина… И снится эта мешанина мне все чаще и чаще – видно, к себе зовут, ничего тут не поделаешь, пора! Ну да мы с ними и на том свете, сударь, такую штукенцию соорудим – чертям тошно станет, это уж – непременно-с!
С признательностью за прочтение, мира, душевного равновесия и здоровья нам всем, и, как говаривал один бывший юрисконсульт, «держитесь там», искренне Ваш – Русскiй РезонёрЪ
Предыдущие публикации "Литературныхъ прибавленiй" к циклу "Однажды 200 лет назад", а также много ещё чего - в иллюстрированном гиде по публикациям на историческую тематику "РУССКIЙ ГЕРОДОТЪ" или в новом каталоге "РУССКiЙ РЕЗОНЕРЪ" LIVE
ЗДЕСЬ - "Русскiй РезонёрЪ" ЛУЧШЕЕ. Сокращённый гид по каналу