От крика в меня залилось столько воздуха, что никакой кислородный коктейль с набережной и не нужен.
Чертово колесо!
***
Когда прошел дождь и четверг отступил от крыш домов со своими тучами, папа наконец повел меня гулять в парк. А то обещал-обещал, но вечно встревало это дурацкое слово… бе-бе-бе… "работа". Я даже от ненависти его выучил, и каждому, кто меня куда зовет, говорю, мол, дружище, очень хочу, но не могу – работа. Буква "р" у меня теперь от зубов отскакивает, вместе со всеми рычащими словами.
К тому же я был рыжим. Причем не таким, на солнце выгоревшим, а что ни клок, то ядрен корень. Короче, падкие на всякие альтернативы в жизни ребята придумали мне прозвище: однажды прихожу, у меня на парте циркулем выцарапано: "Тигар". Ну тигр так тигр, думаю, все равно Марь Иванна орать будет, что школьное имущество портим.
Но в целом почетно, конечно. Все боятся, как настоящего. Иду по школе, меня, второклассника, еще за портфелем не видно толком, но макушка отливает. И так приятно-приятно становится. Первоклассники передо мной расступаются. И плевать, что на самом деле это просто потому, что они вежливые создания, пропускающие меня в соседний кабинет.
Так вот, выходной у папы!
Мы вместе обедали: он подогрел мне сваренный мамой суп, сделал горячие бутерброды, намешал салат. Смаковал я, наверное, минут сорок, словно было утро и я никак не мог проснуться. А папа поел быстро-быстро, только звякающая ложка в тарелке и осталась.
– Это ничего, что дождь прошел, – говорил он, – зато теперь дышится легче.
Папа пошел надувать нам колеса на великах – не ходить же пешком в праздник.
Мы бесшумно ехали по весенней улице, и в голове у меня звучал только саундтрек из фильма "Такси".
Приблизились к центру: проехав по Театральной, предсказуемо выехали к главному театру родного для нас с папой города, к зданию с колоннами, словно тянущимися к старым добрым временам, когда весь мир был греками. Все в соответствии с традицией ампира, как я теперь знал от папы.
Проезжали мимо Кремля – прийти в него на экскурсию входило в план обучения любого гимназиста. "Ну Кремль и Кремль, – говорил папа, – стоит". Гораздо больше он у меня ценил все заново ожившее: мы подолгу останавливались у отреставрированных церквушек, которых в старом городе было вдоволь. "Вот эта часть, смотри, – очерчивал он пальцем, – и в моем детстве выглядела так же. А вон та, другая, – нет".
И усадьбу разрушенную мне показал – до нее еще руки ни у кого не дошли. "А один, представляешь, – словно это было вторжением в его личное пространство, проговорил папа, – взял и прямо в парке выстроил себе особняк! Его потом жители спрашивали, мол, с какой стати, бе-бе-бе. А он говорит, мол, ну раз пошла такая пьянка с архитектурой, че б нет… А пьяные, кстати, после этого ходить в парк на лавочки перестали. Я так разговаривал за папиросой с одним, он и сказал, что как это так они будут на частной территории бухать. Они ж общество, мол, им полагается на общественной!"
***
Прикатили мы с Борей, сыном, в парк. И мне как-то так хорошо стало, словно со старым другом встретился. Парк – как человек, с которым не виделся очень долго, а потом при встрече замечаешь, что он сильно изменился, будь то внутренне или внешне. А вот если видишься с ним каждый день, то тут ты совершенно близорук. Не замечаешь ни новых морщин, ни даже чудесных старых черт.
А ведь мы с ним почти ровесники – этот парк стал местом моего детства. Жизни, где я бегал под фонтанами, кружил сам с собой под музыку улицы, кричал на всех аттракционах от удовольствия, и на колесе обозрения в частности – завороженный маленький я прижимался лицом вплотную к окну и высматривал с высоты птичьего полета свой дом.
Человек живет воспоминаниями из детства и мыслями о старости, мыслями о старости, да. Сейчас я качусь на велике по своему парку, и все вроде бы как раньше. И кажется, что так будет всегда. Только я уже не один, а со своим сыном.
На чертово колесо его повел – накричались. А потом я долго-долго сидел на скамейке – окрашенной недавно, но на самом деле разваливающейся. Сидел, смотрел даже не на что-то конкретное, а в абстрактную даль, и улыбался. Сам себя заебал. А Боря, такой – копия я, подумал, что я грущу от одышки.
– Хочешь, пойдем в цирк? – говорю. – Сегодня шапито приехал.
– А тигры будут?
– В шапито… Не думаю. Хотя посмотрим и сами все узнаем. Как минимум, клоун точно будет, клоун всегда есть.
***
"Че-т потерял я где-то колесо фортуны", – перебирал перед зеркалом своими кольцами на пальцах-сосисках Аркадий Бледюрович.
Он, директор цирка, приехал с труппой, со своей самой лучшей за несколько лет программой, и тут, именно в этом городе, где, по иронии судьбы, каждая вторая локация – реставрация, все начало рушиться.
Его клоун Вася – здоровенный мужик Василь Петрович, дважды муж, трижды отец, четырежды человек с кредитом – взял и по-настоящему разрыдался.
Он потерял все: грим, костюм, настроение… Оставил в предыдущем городе. А в этом… То ли в комнату смеха пойти, то ли страха. Стоял и не знал, до чего уже дорос.
В общем, разболелся клоун Вася. Ушел. В запой. Или в депрессию. Страшно обиделся на шутку судьбы. И сказал, мол, всё, ты, Аркадий Бледюрович, со своим семейным бизнесом клоунады как-нибудь сам.
А какой цирк без клоуна? Сколько директор ни кричал, высшая инстанция ему так и не ответила.
"М-мда-а, барахлит городок", – бурчал, нервно покачиваясь на скрипучих качелях, Бледюрович.
Сначала выступление задержали официально.
Аркадий носился по всему городу в поисках грима, плелся по старым купеческим торговым рядам, ставшим магазинами, и заблудился. Отчаялся, забежал в первый попавшийся, с деревянной дверью и колокольчиком. Начал было сбивчиво и с кучей ненужных подробностей объяснять, что ему нужен грим, такой, чтобы разукрасить лицо и стать клоуном.
Антиквар, к которому Аркадий попал, внимательно выслушал его, почесал свою тонкую козлиную бородку, серебристо сверкнул серыми глазами и медленно так произнес:
– У нас… все есть. Что пожелаете.
Пожилой мужчина в костюме-тройке и правда нашел Бледюровичу какой-то набор баночек-скляночек. Уверил, что они, в отличие от некоторых, не пустые и простые, а очень даже наоборот, объяснил, как мазаться, и отправил в добрый путь.
Аркадий Бледюрович радостный вернулся в цирк и попросил объявить, что через пять минут антракт закончится. Сам же пошел в гримерку краситься. Директор он или не директор? Спасет он программу или не спасет? Кто, если не он?
В общем, сколько он ни мазался, ни кривлялся перед зеркалом – смотрел и видел себя, а не клоуна.
– Антиквар надул! – закричал вне себя от злости Аркадий.
***
Аркадий Бледюрович плелся по коридору к сцене, чтобы сказать зрителям о том, что в связи с техническими неполадками кина не будет, и бормотал себе под нос: "Они очень извиняются, всем хорошего, блять, дня и спокойного вечера".
А потом, прямо перед кулисой, на Аркадия волком накинулось чувство, что терять уже нечего, да и какая разница вообще, если его никто здесь не знает. Никто не знает…
В общем, он вышел и разрыдался. Заикаясь, сказал, что он не клоун, а у клоуна депрессия, но почему-то его никто не понял правильно и все рассмеялись.
Когда какой-то рыженький мальчик в первом ряду случайно слишком громко шепнул папе: "Так будут ли все-таки тигры?", рассмеялся уже Аркадий, натурально залился смехом, а потом еще больше слезами.
Когда зрители, наконец, разошлись и начало закатываться за горизонт солнце, Аркадий вышел покурить. Уселся на скамейку и дрожащими пальцами все никак не мог зажечь, раскрутить колесико. Огоньку ему одолжил сидевший по случаю рядом папа того рыжего мальчика. Фонарь над ними горел через раз. И музыка вырубалась.
– Заебал. Сам себя, – сказал вдруг Аркадий. – Больше не могу. Строишь из себя веселого, довольного жизнью мужчину, ди-рек-то-ра! И что? Хочется, знаешь, прости, что на ты, но как эти, вон, – показывает рукой на бегущих к колесу обозрения детей.
– Папа, – тянет за родную руку рыжий Боря, – а почему мужчина-клоун не в цирке, а сидит сейчас тут с тобой? Он разве местный?
– Да-а, все к чертям полетело, и цирк уехал, а клоуны… клоуны ассимилировались, – пробарахтел Бледюрович, грустно почесывая свою лысину.
– Ничего не понял, но знаешь, папа, – впивается Боря в рукав еще больше, – я хочу быть, как дядя-клоун! Он такой смешной!
– Не переживай, – успокаивал сына папа. – Жизнь – штука такая… Она как чертово колесо сансары. Всем успеется. И не раз.
Автор: Катя Можаровская
Больше рассказов в группе БОЛЬШОЙ ПРОИГРЫВАТЕЛЬ