Мое детство, как разноцветные стеклышки-мозаики в подзорной трубке, было разнообразным, разноцветным и ярким. Знаете такую игрушку: картонная трубка со стеклянной дырочкой на конце. Смотришь в эту дырочку, вертишь трубку, а стеклышки, меняясь местами, создают все новые и новые узоры. И так бесконечно. В моем детстве, как и в этой игрушке, было много цвета. Вкусного, насыщенного, запомнившегося на всю жизнь. Розовый цвет шарфика, который мама повязывала мне зимой, поверх воротника шубки, с которого я слизывала замерзшие сосульки, бегая по улице и лазая по сугробам. Розовый цвет болоньевого плащика, который папа привез мне из Лондона. Цыплячий ярко-желтый цвет двухэтажного дома на улице Владивостокской, 6 в Уфе, где прошло мое детство. Зеленый апрельский пух леса на берегу реки Уфимки, где за Дудкинской переправой был наш сад, куда мы ездили каждые выходные, начиная с моих десяти лет.
Вообще-то родилась я в поселке Маячный, недалеко от Кумертау. И жила там до трех лет с мамой Тамарой и с моими татарскими бабушкой и дедушкой, пока папа – Марсель – служил в Рязани в авиационных войсках. Но этого периода своей жизни я, конечно, не помню. Самая мифическая история в Маячном, которую мама пересказывала мне множество раз, произошла в тот момент, когда она получила письмо от папы из армии и погрузилась в его чтение настолько, что забыла обо всем на свете. Дети постарше подбили меня, двухлетнюю малышку, залезть по металлической лестнице на чердак двухэтажного дома, в котором мы жили. Они-то потом благополучно спустились с лестницы и убежали, а я сорвалась и полетела вниз.
По какой-то счастливой случайности бабушка с первого этажа вышла набрать картошки и лука из деревянного ларя. В тот момент она как раз наклонилась за овощами, когда я удачно приземлилась ей на спину, что и спасло мне жизнь. Шишка на лбу, конечно, была огромная, и реву было много. Но шишку залечили моей свежей мочой, а плач успокоили влагой с окна, собранной ладонью. Такие методы исцеления практиковались в те времена. А я, видимо, именно тогда поверила в то, что за моей спиной живет и зорко наблюдает за мной мой ангел-хранитель, который в нужную минуту всегда придет на помошь и спасет меня, и перестала чего-либо бояться. Практически, на всю жизнь.
В детстве, куда бы я ни приезжала, в первую очередь обследовала все чердаки и все крыши домов, в которых мы жили или просто останавливались. Так было и в деревне Богдашкино-Кугарчи, куда родители отправили меня на лето перед самой школой с моей татарской бабушкой Маврурой. В Кугарчах жил ее родной брат дядя Мухамед со своей женой, тетей Фатхией. Они работали в местной школе, устроенной в бывшей деревенской одноэтажной мечети, учителями. А дядя Мухамед был еще и директором этой школы. Их дом был разделен пополам сенями и залит блаженным солнечным светом и вязким, тоже почему-то казавшимся мне блаженным и сладостным, жужжанием мух. Двор порос травой – гусиными лапками и ароматной пижмой. Первое, что я сделала, когда взрослые ушли куда-то, конечно же, обследовала чердак дома. Нашла там весы с безменом и набором блестящих разнокалиберных металлических гирек, а также старую красноармейскую шапку-буденовку со звездой. Дядя Мухамед воевал и в Гражданскую, и в Отечественную... Вторым объектом для исследования стала школа. По угловым бревнам я забралась под самую застреху крыши и нашла там гнездо голубей с едва оперившимися птенцами. Я засунула несколько птенцов себе за пазуху и отправилась гулять по деревенской улице, хвастаясь перед местной детворой своей добычей. Через час весть об этом разнеслась по всей деревне. Дядя Мухамед строго приказал мне отнести голубей обратно, что я и сделала. А за мной в Богдашкино прочно закрепилась кличка «кугарчи кыз», что означало «голубиная девочка». В следующий свой приезд в Богдашкино-Кугарчи я уже научилась читать и тогда поутихла, присмирела, найдя и прочтя в школьной библиотеке такие замечательные книги, как «Без семьи» Мало, «Хижину дяди Тома» Бичер-Стоун и «Приключения Тома Сойера и Гекельберри Финна» Марка Твена. А тогда, в первый приезд в Кугарчи, бабушка не знала, что делать с моей буйной, неуемной энергией и пугала меня медведем, говоря: «Кора, аю киля!», что в переводе с татарского означало: «Смотри, медведь идет!». Но и медведя я не боялась, напряженно вглядываясь в лесной горизонт в надежде увидеть сверкающие его глазки.
Тяга к высоте и приключениям в моем детстве была неудержимой. Я прыгала с трехметровой вышки на водно-гребной станции «Юность» и солдатиком, и вниз головой. Она и поныне стоит на реке Белой, но в ином уже виде, как круглогодичный бассейн под открытым небом недалеко от памятника Салавату Юлаеву… Я исследовала крышу только что построенного здания сельхозинститута, забравшись туда по металлической пожарной лестнице и любуясь с высоты открывшимся видом тогда еще городской окраины. Я исследовала чердак нашего двухэтажного дома на Владивостокской. Неоднократно осматривала все антресоли в квартире в поисках интересных и необычных предметов и вещей. Дух авантюризма и приключений не всегда приводил к хорошему. Я часто падала с крыш, проваливалась сквозь прогнившие доски, падала с деревьев, на которые безудержно, бесконечно, как обезьяна, лазала. Но падала всегда удачно. Как потом удачно падала и со спортивных снарядов – бревна и брусьев, занимаясь довольно серьезно спортивной гимнастикой в спортзале на стадионе «Динамо». Мой ангел-хранитель всегда подхватывал меня на лету и спасал...
Но вот вписаться в социум было сложнее. Где-то до шести лет мир казался мне очень добрым и прекрасным. И я свободно путешествовала по Уфе, изучая свой город со всех сторон. Излазала все близлезащие овраги и Ивановское кладбище, которое находилось за нынешним Дворцом молодежи. Доходила пешком и до детского парка имени Ивана Якутова, и до аэродрома на улице Зорге, где стоял деревянный дом с петушком на флюгере, сохранившийся и по сию пору. Город целиком принадлежал мне тогда, как и я принадлежала ему. Тогда он казался мне спокойным и безопасным. Впрочем, как и весь мир, наверное, потому, что первые годы жизни я росла в любви и обожании взрослых, практически не зная наказаний. Обе бабушки, татарская и русская, дед, пусть и не родной – все меня любили, баловали, как первую свою внучку...
Сложности и непонятки начались с тех пор, когда пришлось пойти в школу, в первый класс, то есть столкнуться с социумом. Новую школу еще не достроили, и мне пришлось первые два месяца учиться в другой школе, где учительнице не было дела до временного ребенка. Только открыли нашу школу, как в доме начался капитальный ремонт, и семье пришлось переехать во временный барак в районе железнодорожного вокзала. В новой временной школе я опять была временным ребенком, неинтересным и ненужным учительнице. Только и запомнила, как она показывала нам букву Ф, уперев руки в боки, а писать красиво так никто и не научил. Мама как раз в этот год родила младшего брата. И ей, и бабусе, русской бабушке, обожаемой и незабвенно щедрой Степаниде Николаевне, было тоже не до меня: она нянчилась с малышом, мама с папой работали, а меня терзало вселенское чувство одиночества и ненужности никому. Помню, как ходила за бабушкой по бараку и пыталась за ноги вырвать у нее из рук младшего братишку, чтобы она, наконец, обратила внимание и на меня... Мне тогда не хотелось видеть такой мир, ставший вдруг ко мне неласковым и равнодушным, и от всей этой свистопляски у меня испортилось зрение. На всю жизнь, не говоря уже о почерке – как курица лапой пишу до сих пор, благо почерк сегодня особо не нужен: его заменяет клавиатура компьютера.
Вот так, если покопаться серьезно, то все истоки взрослых проблем можно найти в детстве...
В моем детстве было много чудесного. Например, двухэтажный дом на улице Тендерной, 24, где жили абикайка с бабакайкой. Именно так я их окрестила, и с моей легкой руки все звали их на мой лад.
Дом на Тендерной стоял на краю оврага, и я могла часами наблюдать, сидя на крыльце, за той жизнью в овраге, которая текла сама по себе. Там бегали собаки, кричали петухи, ехали велосипедисты, мужчины во дворах овражных дворов пилили дрова и белые ароматные опилки летели во все стороны из-под двуручной пилы. Пилил дрова на козлах и бабакай. У него был сарай, где он хранил свой инструмент. И этот сарай был самым вожделенным местом для меня. Его можно было исследовать часами. Чего только там ни находилось: гвозди, шурупы, молотки разных размеров и калибров. Мотки проволоки, пилы – ножовки и двуручные, пассатижи, гвоздодеры, монтировки, обломки дощечек и всякий другой шурум-бурум.
Абикайке было всегда лень готовить еду, и она кормила меня постоянно ломтями белого ароматного хлеба, отрезая горбушку от круглого каравая за 26 копеек. Ничего вкуснее этих горбушек, намазанных маслом и посыпанных зернистым белым сахаром, я не едала! Она шила какие-то платья на старинной швейной машинке «Зингер», как потом я поняла, немецкой, трофейной. Под этой машинкой я устраивала себе комнату и играла часами, фантазируя на разные темы и крутя ее железную педаль. Еще в этом доме, в большой комнате, стоял удивительный, видимо, тоже трофейный, комод необычайной красоты, похожий на немецкий готический город. На стене висели немецкие, тоже трофейные, часы. У входа в комнату стоял большой кованый, опоясанный металлическими лентами, сундук, на котором я частенько сиживала, ожидая прихода родителей, ну и беленая печь царила в центре. Ее топили дровами.
Дед закончил войну под Кенигсбергом в звании младшего лейтенанта, командира стрелкового взвода. Кенигсберг был мощно укрепленным городом, окруженным широкой крепостной стеной и рвом. Взять его и освободить от немцев для советских войск было сложной задачей. Под Кенигсбергом мой дед Минигалим Абсалямов, поднял свой взвод в атаку и, не заметив сквозного ранения в предплечье, провел успешно бой. В госпитале руку ему хотели ампутировать, но он наотрез отказался. За непослушание его перевели в другое место, где врач-еврей спас его драгоценную конечность, за что дед всю жизнь был ему благодарен. Голод, тиф, война – все это бабакай преодолел и остался в живых. Похоже, что и за его спиной нес службу мощный ангел-хранитель...
Война для него закончилась после того ранения под Кенигсбергом. И я подозреваю, что и немецкие часы, и машинка «Зингер», и старинный комод – все прибыло из покоренного Кенисберга, а сейчас бесследно растворилиоь во времени и в пространстве, навсегда оставшись только в моей памяти. Как и фиолетовые благоухающие ирисы и золотые шары, цветушие в саду возле дома на Тендерной. Так же навсегда остались в моей памяти и крутая тропинка, ведущая к этому дому, и тот солнечный морозный день, когда я, шестилетняя девочка, вышла на эту тропинку погулять в новой белой беличьей шубке, красуясь на миру и думая, что всех это должно радовать так же, как и меня. Однако одну местную девочку это почему-то не обрадовало, и она подошла ко мне сзади и зажженной спичкой подожгла белый кроличий мех. Никогда не забуду тот ужас, с которым я бежала домой, ощущая за спиной огненное горячее крыло. А всего обиднее была та черная зависть, с которой я столкнулась впервые...
Бабакай успокоил меня, пообещав задать перца обидчице, а испорченную шубку пришлось выкинуть.
Вообще со стороны неродного деда я чувствовала к себе всегда любовь гораздо большую и искреннюю, чем со стороны родной бабушки. Лишь потом, много-много лет спустя поняла, почему. Абикайка так и не простила моему папе того, что он женился против ее воли. Автоматом нелюбовь и неприязнь к снохе перешла и на меня, ее внучку.
При всем при том, моя татарская бабушка была чрезвычайно умна. Читала всю жизнь Коран, знала арабский язык и даже писала стихи. Но тщательно скрывала от окружающих эту свою тайную духовную жизнь: оба сына ее были коммунистами, и она боялась навредить их карьере. Она практически всю жизнь, кроме военных лет, нигде не работала, была домохозяйкой.
Жили они с дедом не очень дружно. Часто ссорились. И однажды во время очередной ссоры дед бросился на бабушку с топором. И она, зная его любовь ко мне, выставила меня как щит против топора. Подействовало. Пьяный дед скоро утихомирился и заснул...
Он прожил до девяноста пяти лет, всего на год пережив бабушку. И именно в тот последний год его жизни мы много разговаривали. И я узнала удивительную историю его жизни. Башкир по происхождению, он родился в селе Кутаново на берегу Белой, близ большого поселка Иргизлы. Отца его убил обходчик леса за незаконную вырубку деревьев. А потом убийца стал его отчимом, женившись на его овдовевшей матери... Во время голода 20-х годов Галим, так звали деда дома, убежал в Стерлитамак, где его приняли в детский дом. Благодаря этому он и выжил. А в 24-м году заболел тифом и, лежа в больнице, по радио услышал известие о смерти Ленина...
В Великую Отечественную он был связистом и воевал хорошо, о чем свидетельствовали его многочисленные боевые награды. Мне же остался на память о нем только орден Отечественной войны, полученный за Кенигсберг, который я храню как зеницу ока.
Бабушка родилась в селе Татарские Каргали в Оренбургской области. Отцом ее был семидесятилетний священнослужитель, имеющий право читать Коран, а матерью – его вторая, молодая жена. Когда бабушкин отец умер, ее отдали «в люди». Может быть, именно там она на всю жизнь получила отвращение к любой физической работе, даже к мытью полов и посуды, и выполняла свои домашние женские обязанности всегда довольно неохотно. Возможно, из-за этого, а, может, и по каким-то другим причинам, они и ссорились часто с дедом, который был завидным женихом, вернувшись с фронта с «приданым» – и не только трофейным. Он принес в осиротевшую семью и несколько мешков с какими-то продуктами питания – то ли крупой, то ли мукой, чем спас ее от послевоенного голода. А родной мой дед, Абдрахман Гафуров, пропал без вести на Ленинградском фронте, и место его захороненияего мы так и не смогли найти.
Такова история моих тюркских предков, что жили на улице Тендерной, 24.
Я часто ходила туда самостоятельно, уже повзрослев. Спускаясь с высокой горы по улице Слесарной, всегда любовалась забельскими далями, с удовольствием слушала паровозные гудки с железнодорожного вокзала. А летом мы ходили с бабакаем купаться на Белую, переступая через пропахшие мазутом железнодорожные шпалы, проходя мимо свеженапиленных ароматных, духмяных сосновых досок.
Все эти картины детства так крепко врезались в мой мозг и подсознание, что одолевали меня во снах всю жизнь. Дом на улице Тендерной снился и снится мне до сих пор, постоянно причудливо трансформируясь, изменяясь. Овраг, узкие кривые улочки, деревянные одноэтажные дома, дедушкин сарай, бабушкин сад с клубникой, яблонями и торном, мой любимый балкончик над лестницей, на котором я играла в куклы и с которого наблюдала за овражной жизнью – этого уже не вытравить из памяти никогда. Как не вытравить и воспоминания о самой первой уфимской катастрофе, когда трамвай, спускаясь вниз по улице Революционной к агрегатному заводу, на повороте сошел с рельсов и упал на бок. Говорят, тогда было много жертв, много крови. Катастрофа обрастала легендами и мифами. Ее долго обсуждали в городе и долго не могли забыть.
О, Боже! Если б тогда, в то благословенное, мирное и спокойное время мы знали, что нас ждет впереди! Скрученные в спираль, сгоревшие поезда, падающие самолеты, снесенные мостами палубы пароходов, тонущие паромы и подлодки, складывающиеся как карточные домики дома, взорванные террористами, землетрясения и цунами, уносящие сотни тысяч человеческих жизней, бомбы, летящие на мирные города Украины, названия которых в детстве казались такими сладостными и волнующими: Мариуполь, Донецк... Туда ездили отдыхать на море и к родственникам подружки детства. А я с восторгом и завистью слушала их рассказы...
Все эти ужасы сегодняшней жизни, ставшие повседневностью, нам тогда и не снились…
Закон энтропии велик, универсален и ужасен. Ему нечего противопоставить, кроме человеческой памяти. Он как огромная, беспощадная виртуальная и реальная, впрочем, тоже, волна стирает с лица земли села и города, не то что улочки чьего-то детства, и они зарастают сон-травою, травой забвения.
А вот моя улица и дом моего детства на Тендерной, 24 каким-то чудом уцелели. Недавно, в начале сентября, я села за руль своей машины и поехала туда. Зачем? Чтобы отыскать вновь свое блаженное и солнечное детство? Или чтобы избавиться от мучительных пожизненных снов?
Ох, и зря я это сделала! Откровенно, зря! Банально звучит, но никогда не надо возвращаться туда, где вам было хорошо.
Все та же знакомая кривая тропинка вела к дому моего детства. У входа во двор в развалившемся сарае прямо на земле спал пьяный бомж. Сам дом наполовину обрушился. Крыша его покосилась и съехала до земли. Окна заколочены фанерой. Бревна, как ребра мертвого кита, выброшенного океанской волной на берег, торчат в разные стороны... Но все же дом обитаем. В одном из окон промелькнуло женское лицо. Поднимаюсь по шаткой лестнице, стучу в дверь, чтобы расспросить – не помнит ли кто дедушку и бабушку. Дверь с трудом и со скрипом открывает полная, неопрятная пожилая женшина. Веранда на втором этаже полностью сгнила. Жуткий, острый запах нищеты, забвения, запущенности, сиротства, ненужности человеческой жизни, ненужности человеческого бытия…
Женщина представилась Анной
– И давно вы здесь живете,– спрашиваю.
–Да уж лет двенадцать...
Смотрю я сверху, а мой волшебный овраг засыпали, и на его месте построили какое-то казенное здание.
– Что это за здание,– спрашиваю Анну.
– Да это канализационный коллектор, – отвечает. –Так по утрам пахнет, что вздохнуть невозможно.
– А кто через стенку живет? – осторожно интересуюсь я знакомой с детства квартирой.
–Да, не знаю. Какая-то молодая пара…
Подняться туда, в родную квартиру, оказалось выше моих сил. Хотелось сохранить в памяти хоть малый чудный островок от того материка детства, материка страны и времени, который на моих глазах уходит в болото, в небытие, стремительно зарастая сон-травою. Я бежала тропинками своих снов, своего детства и не узнавала родные, обжитые места. Пьяные, опустившиеся люди, полная безнадега в глазах, залатанные наспех, покосившиеся лачуги… Настоящие трущобы! Казалось, про эту часть города забыл даже сам Господь Бог.
Но вот выруливаю через три минуты в город. Высокий шпиль банка, красивые элитные многоэтажки, знакомая с детства чугунная ограда детского парка…
Другой мир, другой город, такой чуждый мне сегодня и отвергающий меня, мир торжествующего капитала и назойливо лезущего в глаза богатства. Я ему не нужна, как и не нужна уже острову моего детства, погибающему и поросшему сон-травою...
Светлана ГАФУРОВА
Издание "Истоки" приглашает Вас на наш сайт, где есть много интересных и разнообразных публикаций!