История о том, как сделать из коня культ.
Семейная эмблема шотландской фамилии Хепберн (помним же, да, что слово «клан» к фамилиям Приграничья неприменимо? См. Алистер Моффат) выглядит следующим образом - голова бешеной белой лошади с разорванной уздой.
О том, что за лошадь, и почему лошадь, вкратце повествует один из моих героев, Джон Хепберн, младший сын первого графа Босуэлла. Вот что он излагает в "Младшем сыне":
Возвращаясь полями домой, я думал о том, что Адам, конечно, весьма силен в своих рассуждениях о высокорожденных. Однако история нашего рода, шотландской фамилии Хепберн, началась в Ист-Лотиане если не с придорожного камня – tryst, как их называют здесь, – возле которого рейдеры собираются на промысел на ту сторону границы, то с точки ничуть не более благородной. С одного проходимца и одной бешеной лошади. Разумеется, семейные летописи превозносили доблесть и достоинства Адама де Хиббурна, выходца из английского Нортумберленда, захваченного шотландцами в плен, но… уже тогда я умел задавать вопросы не только себе самому, что немало раздражало отца Катберта, который после истории с крещением наведывался в Хейлс исключительно в отсутствие господина графа. Его-то я и спросил, в чем же выражалось великое достоинство де Хиббурна, коли он долгие десять лет провел в шотландском плену и никто из родных не поторопился его выкупить? Надо полагать, пренеприятный был человек, коли его не ждали домой. Дело кончилось тем, что чужак поступил на службу к графу Марчу, спас того от упомянутой лошади, получил в награду земли вблизи Данбара и Хаддингтона, а также голову той самой лошади – в родовую эмблему… А дальше? А что делает семя сорной травы, оказавшись на прогретом солнцем поле? Плодится и размножается. Бинстоны не сошлись бы с моей точкой зрения, как и Ваутоны, что вполне понятно для представителей побочных линий, но, говоря откровенно, отпрыски благородных кровей не бывают столь живучи, какими показали себя Хепберны двести лет назад. Нас стало много. И мы приходили на встречу. Более того, подобно паутине – тонкой, однако цепкой – охватили родством семьи Ист-Лотиана. Мы брали за себя женщин Дугласов – короли долин снисходительно отдавали нам бесприданниц. Мы брали богатых девиц от соседей, Бортсвиков и Хоумов, а сами старались продать своих невест повыше и подревней – Сомервиллам и Гленкэрнам, Монтгомери и Ситонам.
Но лучшим, жирнейшим браком стал тот, что даровал нам Хейлс. Кристина де Горлэй, единственная наследница старого норманнского рода, принесла его одному из бесчисленных Патриков Хепбернов в приданое в тысяча триста восьмидесятом.
Итак, родоначальник этой семьи известен тем, что оборол бешеную лошадь. Будут ли его потомки делать из коня культ? Да им сам бог велел! Это относится и к белому коню, как к символу, и к семейной музыкальной теме. Сыновья первого графа Босуэлла весьма нервно относятся к тому, что кузены посягают на эти элементы – потому что кто на белом коне, тот и граф.
На первый взгляд, не меньше пяти дюжин всадников, и вид у них отнюдь не мирный. На штандарте – наши львы, стропила и башня. Ваутоны, те самые, что пренебрегли и клятвой, и погребением. И не было теперь Крейгса, чтобы их уговаривать. В голове отряда – рослый мужчина за тридцать, крупный, в боевом джеке, в стальном боннете… как не на похороны явились, сучьи дети. А они и впрямь явились не на похороны – теперь, когда за нашей спиной не стояло старших. Внук Дэвида-дьявола, сын коварного Кентигерна, то был Патрик Хепберн Ваутон Лафнесс собственной персоной. Черный – на белой лошади. Однако, какова наглость!
– Кузен Лафнесс… – медленно произнес Патрик.
Они смотрели друг на друга довольно долго, и на загривке у меня вставали волоски от змеящегося в воздухе, подобно запаху конского пота, напряжения.
– Кузен Хейлс, – отвечал Лафнесс.
Это не было похоже на приветствие.
Двенадцатью годами спустя Джон Хепберн дает отпор другому кузену, Патрику Хепберну Бинстону. Белый конь уже под седлом у нового Босуэлла, но Бинстон претендует на фамильную музыку.
Не то, чтобы они с конем договорились, но Ранний Снег терпел седока и даже не пытался ни сбросить его, ни укусить, за что Патрик был ему несказанно признателен. На пересечении Северной и Южной улиц, на площади близ собора, дядя и племянник и впрямь нашли, что искали. Свора чужих волынок рвала уши, будто стая фальшивящих банши.
- Экая тварь этот Морэй! – процедил Брихин сквозь зубы. - Это же «Бег белой лошади»!
- Что? – не понял Патрик.
- Как что?! Это твой пиброх, черти б его взяли совсем, жирного мерзавца…
На белом коне в свой последний бой, на Флодден, уходит второй граф Босуэлл, Адам Хепберн. Ему навечно останется двадцать один год – с Флоддена он не вернется. Снова слово предоставляется Джону в "Младшем сыне":
Когда я смотрел на них, ощущение семьи настигало меня. Три сына было у моего деда, и вот стоят из них двое, разные, но единые, как пальцы одной руки. А следом стоим мы четверо, разрозненные, как листья по осени. Но у Адама, у Патрика, у Уильяма родятся в свой черед сыновья, нас будет много… всех, кроме меня. И только я исчезну.
Меня будет мало, а после я исчезну совсем.
Последнее, что я помню из того дня – Адам на белом жеребце, в проеме ворот Хейлса, солнце играет на чеканке его доспеха, отцовский плащ облегает плечи. Мы трое оставались на ступенях лестницы, ведущей в холл. В окне Западной башни тонкая рука отчаянно размахивала платком. Адам взглянул вверх – и дал жеребцу шпоры.
Короткий всхрип заставил меня обернуться – словно ударом крови в виски, я вдруг увидал леди-мать.
Она плакала.
Она!
А они двинулись к Трапрейну и вскоре скрылись в его тени. Со стены стали неразличимы и пыль из-под конских копыт и тележных колес, и реяние штандартов.
На белом коне выезжает дядя первого графа Босуэлла, приор Сент-Эндрюса, настоятель собора Святого Андрея в Сэнт-Эндрюсе и настолько божий человек, что страшно ему дорожку перейти, - Джон Хепберн, крестный молодого Джона. Когда дело доходит до разборок за власть в городе и в приорате, молодой Джон Хепберн Брихин велит седлать для мальчишки-племянника именно этого коня, коня своего деда.
- Идемте, граф, вам пора показаться людям… - дядя опять перешел на ты, и только по этому Патрик догадался, что железный Джон нервничает. - Тебе ничего не нужно будет говорить, говорить буду я, твое дело произвести впечатление.
- Они пришли?
- Нет, они стоят в черте города, думаю, мы найдем их поблизости от собора, - Брихин повел племянника вниз, в приоровы конюшни, но уверенно миновал стойло Каурого, и остановился там, где Патрик менее всего мог ожидать. Кликнул Однорукого Тома:
- Чей это конь?
- Покойного приора, ваше преподобие.
- Что ж, подойдет, - кивнул Брихин. – Не застоялся, вы прогуливаете его? Ну-ка, седлайте его для графа Босуэлла!
Глаза Патрика округлились. Старый Джон справлялся с этим белым чудовищем не без труда, но то было для старого приора делом принципа, а Патрика прозрачные, в красную сеточку сосудов глаза огромного коня всякий раз приводили в трепет, который мальчишка менее гордый честно назвал бы страхом. Кроме того, известно было, что жеребец уже дважды пытался оттяпать конюхам руки за невежливое обращение, а один раз ему даже удалось. А тут этот его новоиспеченный дядя собирается посадить Патрика на Раннего Снега верхом! Патрик сглотнул слюну и приготовился к битве. Ему и в голову не могло прийти, что безопасность коня для графа на данный момент была для Джона делом второй степени, потому что, если Белая лошадь Хепбернов сбросит наследника, то им всем так и так не выжить. И поэтому-то юный граф Босулл не мог, не имел права впервые появиться перед Хепбернами на коне какой-либо другой масти, будь их хоть тысячи, разномастных, в конюшнях покойного приора.
Не сказал Джон Хепберн племяннику и того, что бинстонские уже безо всякого стеснения орали: «сын шлюхи!».
И в итоге именно Ранний Снег становится решающим действующим лицом сражения за власть в Сент-Эндрюсе, в битве кузенов.
- Мои бастарды – по крайней мере, именно мои бастарды, - подтвердил с ухмылкой Морэй. – А вот чьего ублюдка подсаживаешь в приоры Сент-Эндрюса ты, Джон Хепберн? Смотрите, люди, разве это черные волосы Босуэлла? Разве это его лицо? С каким конюхом переспала его полукровка-мать, чтобы принести Адаму такого наследничка?
Это был сильный ход. Теперь отзовутся все из Бинстона, кто еще помнит Адама, и отзовутся не в пользу Патрика, как пить дать. Успев понять характер наследника, Джон мог догадаться, как тот отреагирует на подобный выпад.
И Брихин чуть тронул шпорами коня, чтоб, не испугав Раннего Снега, подъехать ближе к племяннику, протянул руку, чтобы взять Патрика за плечо, но опоздал – рука упала в пустоту. Белая волна закрыла молодому Босуэллу взор, и только огромным усилием он удержался на краю сознания, понимая, что там – безумие, там смерть, а Мэри МакГиллан больше не придет, она умерла, поэтому надобно самому… и словно со стороны Патрик услыхал свой голос. Ледяной, и в этом почти неотличимый от дядиного, но высокий и ясный.
- Не желаешь ли, чтоб я выпустил тебе кишки, кузен Бинстон? Не смей упоминать чистое имя моей матери, ты, жирная скотина!
Рука нашла рукоять палаша, потянула из ножен. Ранний Снег не нуждался в шпорах, чутко понимая одно лишь движение колен. Кажется, сам Брихин был слегка удивлен происходящим.
- Глядите-ка, - криво улыбнулся Морэй, - щенок обучен разговаривать!
Но то была последняя из его шуток, потому что на епископа, неумолимо ускоряясь, надвигалась огромная белая глыба – боевой жеребец покойного приора наконец-то почувствовал себя снова в строю. Морэй, защищаясь, махнул своим – и навстречу графу ощетинилось с полдюжины пик.
- Назад! Пики долой, скоты! – заорал Брихин, в свою очередь обнажая палаш. – Бинстон, за это ты ответишь передо мной лично! Иду навстречу!
И за ним, отозвавшись на клич – «иду навстречу!» - тут же взялись за оружие Хепберны замка Сент-Эндрюс, и до братоубийственной резни дело не дошло только по случаю.
Ранний Снег, увидев нацеленные на него острия, яростно заржал и вскинулся на дыбы. Патрик ощутил себя так, словно земля под ним вдруг ожила, встряхнулась и встала вертикально – в одной руке у него был обнаженный палаш, другой мальчишка намертво вцепился в конскую гриву, всем телом приникнув к шее коня, пока тот наносил удары копытами по головам и рукам нападавших. Подобраться к Раннему Снегу теперь было немыслимо так, чтоб от злости он не скинул седока… С губ разъяренного жеребца летела пена, глаза его, налившись кровью, стали багровыми. Графа мотало из стороны в сторону, он задержал дыхание и молился только о том, чтоб сохранить равновесие любой ценой, он не думал, что будет, если Ранний Снег все-таки сбросит его, он закрыл глаза и слился с жеребцом в единое целое… Брихин, наступая, орал и бранился такими словами, каких вовек не услышишь от духовного лица, Морэй с копейщиками отходил шаг за шагом, опасаясь и разгневанного Джона, и копыт бешеного белого коня, площадь, полная студентов и горожан, вопила, каждый за своего… когда, наконец, спустя долгие, долгие минуты Ранний Снег с громом опустил передние ноги на мостовую, и уже воцарилась тишина, и вот…
- Он наш, - внезапно раздалось где-то в толпе, отчетливо и громко. – Он, конечно, белокурый, но он наш, Хепберн. Гляньте-ка на него! Как он держится в седле!
Как всегда, никто после не знал, кто сказал это первым, но всем казалось, то был сосед, буквально по правую или по левую руку. Умение правильно расставить в толпе своих людей, которые вовремя кинут клич – очень правильный навык, существенно облегчающий жизнь, думал преподобный Джон Хепберн, с удовлетворением слыша, как возрастает волна народного одобрения при виде юного графа.
- Вы что, согласны мириться с бастардом на приорате и графстве только потому, что эта тупая дьявольская скотина не сбросила его со спины? – возмутился Морэй из-за строя своих копейщиков. Лицо его побагровело, несмотря на ноябрьский холод – вот-вот хватит удар, митра сидела криво.
Патрик, прикусив губу, чуть тронул конские бока коленями, и жеребец снова пошел прямо на Бинстонов. Толпа начала было сжиматься вокруг коня, но тут Ранний Снег, давно прядавший ушами и недружелюбно косившийся на громкоголосых, дурно пахнущих горожан, улучил момент и с наслаждением цапнул руку, протянувшуюся к графу с горшком помоев. Раздался вопль, полилась кровь из рваной раны на предплечье какого-то подмастерья, белый конь помотал головой, злобно фыркнул и выронил из зубов кусок человечьей плоти и ошметки платья… горожане шарахались от окровавленной конской морды, а потом кто-то захохотал, указывая пальцем на ближайшего бинстонского копейщика, с ног до головы обрызганного дерьмом. И смех этот подхватила половина городских и студентов.
Когда драма переходит в комедию, значит, она стремится к развязке.
Над площадью в ослепительно синей, холодной вышине трое серо-белых голубей трепетали крыльями, выписывая дугу по направлению к замку. Брихин, прищурясь, проследил их полет, но знал уже, что за весть они несут. Где-то на границе города и слуха взорвались воем волынки – снова «Бег белой лошади», но с такими вариациями, которые услышишь только в Долине. По рядам бинстонских, как волны ветра по ячменному полю, покатилось недоумение, площадь наполнил тревожный ропот. Джон Хепберн подождал, пока все и каждый расслышат то, что ему было так знакомо, и завершил диалог:
- А если у кого-то из вас, друзья мои, остались какие-либо сомнения… вопросы… то Уильям Ролландстон с удовольствием поможет их прояснить!
Сцена прощания Адама Хепберна с Хейлсом рифмуется с той, в которой спустя пятнадцать лет в Хейлс возвращается сын Адама, третий граф Босуэлл, Патрик «Белокурый» Хепберн. Я не могла отказать в удовольствии построить ее зеркально к той, что дается в приквеле (хотя да, знаю, что вряд ли кто заметит симметрию).
Гулко отдавались шаги по плитам пола церкви Пресвятой Девы Марии, что в Хаддингтоне, настоятель почтительно пропустил вперед его милость, сам шел следом, поглядывая на молодого Босуэлла с любопытством — настоятель тоже был из дальней родни, из тех самых Хепбернов Крейгса. Долгие шаги в прохладном нефе, где тишина лежала на каждой плите, долгие шаги, неторопливые, как капли, журчащие в чаше со святой водой. Здесь лежали они, первые и из первых - и сам родоначальник, и его потомки, отец и сын, герои Оттербурна. Патрик Хепберн словно собирал себя по кускам, прикасаясь к могильным камням предков, становясь цельным и настоящим, но действительное настоящее ждало не здесь — и даже не в часовне францисканского монастыря. Прадед, прапрадед, дед… вот он, первый Босуэлл, чей плащ сейчас на его плечах, тезка, Патрик. Вот двоюродные деды, Адам и Джордж. Когда-нибудь и ему самому найдется здесь место. А вот и отец… постоял у могильной плиты в полу несколько мгновений, не зная, что говорить, о ком молиться. Очень странно было ощущать себя, живого, продолженьем того, мертвого. От плиты шел леденящий холод даже среди жаркого полдня, и, встряхнувшись, третий граф Босуэлл покинул последнее пристанище графов первого и второго, вышел на солнечный свет, вздохнул полной грудью, мигом оказался в седле.
Петляя по долине Тайна, следуя изгибам реки, граф Босуэлл сейчас направлялся туда, откуда для Хепбернов началось все – в Хейлс, родовое гнездовище. Патрик никогда не считал себя особо чувствительным, но по мере приближения к землям отцов его охватывало волнение. Йан МакГиллан, на полкорпуса позади графа, хотя удержаться в галопе подле Раннего Снега для галлоуэя – та еще задача, выкрикивал названия местечек, урочищ, ключей, лощин… и под эти восклицания граф, казалось, обретал свою землю заново. Сам замок, великий пятибашенный Хейлс, окруженный и рвом, и ручьем Олд-хейлс, лежал на покатом берегу Тайна, словно зверь, затаившийся в засаде — со стороны Трапрейна его могучая сила была почти не видна, не считая крепостной стены. Вон она, Восточная башня, где вырос Джон Хепберн, вон часовня и крыша большого холла, две воротных башни, меж ними — стрелковая галерея, на которой по мере приближения штандартов Босуэлла началась суета… Вот башня Западная, из которой его годовалым несмышленышем увез тот самый Йан МакГиллан, который почти невозмутимо шмыгает носом у Белокурого за спиной… там, в третьем ярусе, обращенные на юг, должны быть узкие окна спальни его родителей, графских покоев Хейлса, где он был зачат, куда и сам однажды приведет молодую жену. Со скрежетом опустился надо рвом подвесной мост, поползла вверх кованная решетка, взвыли волынки семейный пиброх, и суматоха началась среди дозорных на стене, во внутреннем дворе, в покоях замка… прибыл господин, господин возвратился! Это было странное ощущение. Очень странное. Словно Белокурый вошел в реку возвращенного времени, и приливной волной выбросило его на каменистый берег… туда, где его не было полтора десятка лет. На ступенях часовни, поддерживаемая под локоть камеристкой, показалась высокая худая старуха, вся в черном с головы до ног. Она оттолкнула руку служанки, выпрямилась, напряженно всматриваясь в рослого всадника на белом боевом жеребце, не узнавая его, пока полуденный луч не зажег ярким золотом растрепанные волосы Белокурого.
Старуха молчала. Ее пальцы комкали и терзали край вышитого откидного рукава старомодного, тяжелого вдовьего платья. По белому пергаментному лицу скупо и медленно текли слезы.
Старая графиня на самом деле в этот момент видит не внука, которого и не может узнать (она его не видела с младенчества), она видит в нем мертвого сына… до тех пор, пока не понимает, что волосы у того светлые. И те, кто читали «Младшего сына», отдельно заценят накал этой сцены, потому что высечь слезы из Маргарет Хепберн, вдовой графини Босуэлл – все равно что выжать воду из камня.
Сын не вернется никогда. Но вернулся старший внук, вернулся от двора в полном праве наследства, это дает опору семье.