Белый конь в «Белокуром» - не только символ рода. Дело в том, что сам герой по авторскому замыслу – именно «принц на белом коне», причем, «принц» в отношении Патрика Хепберна – наименование отнюдь не переносное, у него крови Плантагенетов вообще почти столько, сколько у Тюдоров, его Эдуард VI Тюдор возлюбленным кузеном именовал. Вот только это тот принц, которого не надо ни за какие деньги. Хотите красавца? Ок. Убойное обаяние, превосходные ТТХ в постели. Но использует свои выдающиеся качества совершенно цинично, расчетливо, как оружие. Хотите властного и неуправляемого? Ок. Только не надо думать, что им сможете управлять именно вы (скорей всего, вообще никто). Хотите идеал придворного/рыцаря? Легко. Вот только он воспитан мужчинами для мужчин, согласно веку и времени, и органически неспособен видеть в женщине человека. Максимум – рассмотреть женщину как способ получения/передачи власти/имущества. Принц? Принц. Отойдите, пожалуйста, отсюда, ваша светлость. Великолепно образован, подкован в придворной игре и утончен в игре любовной, хорош в бою и в дружбе, отвратителен в личных отношениях и любви. Великолепная тварь Божья в там, где дело касается блуда, предательства и убийства – как говорит о нем его же лучший друг. Рыцарь без страха, упрека, стыда и совести. На белом коне.
В общем, как было сказано в моем же о нем стихотворении: «прекрасней ясного дня, страшнее любой войны». Мне хотелось дать слом шаблона внешне «романтического героя» и изобразить довольно типичного ренессансного авантюриста – и вроде бы получилось.
С людьми господин граф Босуэлл позволяет себе вести себя как угодно. Как ему угодно. А вот его общение с лошадьми выходит за грань символьно-образного. Для повседневного использования предпочитает кобыл (ему вообще проще с девочками любого биологического вида), но в его жизни есть два исключительных белых жеребца – Ранний Снег, дедов конь, который мирно умирает в итоге от старости, и Северный Ветер, подарок кузена, который в финале эпопеи погибает под ним в бою.
Вообще граф славится при дворе тем, что отлично находит общий язык даже с норовистыми животными. Уверенно держится в седле – эмблема рода обязывает. О них говорят – Хепберны не падают из седла, пока живы. Кстати, то же относится и к его многочисленной родне. Прадед-приор до самых последних дней ездит верхом – пока подагра уже не берет свое, и мучительная боль побеждает старого Хепберна. Дядя, тогда еще мастер Хейлс, а не лорд Болтон, получив арбалетный болт в рейде, считает своим долгом добраться до Хермитейджа верхом – и только там надолго слечь. Турниры третий Босуэлл не любит, как лишнюю трату сил, времени, денег. Первым из двух фатальных случаев, когда Хепберна все-таки выбили из седла, был именно турнир – точней, его там сбросила лошадь. И неудачно было не то, что сбросила, а в каких обстоятельствах. Символично, опять-таки, повела себя скотина.
Старый дворец в Стерлинге тесен для молодого двора, на новом еще стояли строительные леса Финнарта. Все начиналось так невинно, почти как в рыцарских романах, которые он читал ребенком. Масленичное веселье проводили в турнирах и представлениях, изображающих осаду крепости Любви девятью добродетелями. Прекрасная дама, обернувшись к Босуэллу, перед тем, как выходить ему на поле, спросила, что значит его герб. И маленькая, затянутая в перчатку рука указала на щит в руках оруженосца, где помещались бегущие по стропилам львы, рычащие на розу. Хепберн взглянул на окно в большом зале Джеймса IV, там, в скудном северном солнце, наполнялся цветами полный герб рода.
- Герб четырехчастный, - пояснил Патрик, - два поля багряных, два золотых с синим. Багрянец - цвет крови и власти, серебро - чистоты помыслов. По багряному полю серебряные стропила, по коим - пара львов combatant, то есть, дерущихся за розу, что, с одной стороны, обличает присутствие в роду двух корон, крови королей Шотландии и Англии, с другой - обозначает в Хепбернах неумолимое стремление хищного к прекрасному, - он улыбнулся, - благородного к невозможному. В дедовом, вот в этом – он был мой тезка, Патрик, лорд-адмирал Шотландии - еще и якорь…
- Благородного к невозможному? – переспросила Мари де Гиз, подняла глаза на Босуэлла. – Но что же есть невозможного для благородства?
Белокурый заглянул в эти темно-серые очи, чуть раскосые, миндалевидные, уголком приподнятые к вискам. Наверное, именно тогда он и просчитался в игре, потому что увлекся. Глаза у нее были, точно у фейри, это правда. Чудесные, восхитительные глаза. Королева ждала ответа.
- Я полагаю, благородному человеку следует знать пределы своих возможностей, - отвечал он вполголоса. – Божий промысел, который предоставляет каждого своей судьбе и доле, я изменить не в силах…
- Да, - подтвердила Мари, опуская взор, - вы правы, граф. Грех было бы и думать о таком…
К невозможному.
- …но я мог бы носить ваши цвета в турнире, если будет на то ваша милость, моя прекрасная госпожа, - произнес Патрик без улыбки.
Беспечный безумец. Эти слова едва не стоили ему жизни. Во-первых, он рухнул с седла, потому что турнирная лошадь под ним внезапно взбесилась, испугавшись фанфар. Во-вторых, потому что король заметил и оценил ленту на шлеме. Мария де Гиз искренне наслаждалась боем и своим рыцарем, в том числе. Греха в том нет – муж сам без ума от кузена:
- Как метко он целит!
- Да? Но не слишком ли высоко? – холодно уточнил Джеймс.
Королева взглянула на него с изумлением, а затем радость померкла в ее лице.
С той поры прошло три года. Король умер, оставив на престоле восьмидневную девочку Марию Стюарт. Мария де Гиз в титуле королевы-матери год боролась за права дочери против регента королевства и двоюродного брата покойного короля графа Аррана. А Босуэлл, вернувшийся из-за границы без пенни в спорране, тем временем лавировал между интересами англичан Шотландии, французов там же, королевы, регента и своих собственных – лавировал, лавировал и вылавировал. Жеребца по кличке Северный Ветер Босуэллу подарил кузен и придворный подельник граф Хантли. К моменту, когда граф сел в седло во внутреннем дворе Стерлинга на дареного коня – да на такого попробуй сядь еще! – Мария де Гиз уже честно призналась себе, что проиграла в этой войне.
Далее – объемная сцена из «Грубого сватовства», заодно в этой сцене возвращаемся к родоначальнику Адаму де Хиббурну, удержавшему узду взбесившейся лошади – потомок его изящно косплеит.
В полях под скалой стада коров пролеживали бока, долгое мычание наполняло августовский теплый воздух, медленно сады опускали к земле ветви, отягощенные плодами, вечера становились длинней и сумерки – слаще, темнее. И, казалось, никому при дворе всерьез не было дела до повисшего на волоске мира в стране, до тюдоровских войск на границе, до угроз старого дьявола Гарри… Босуэлл проводил на скале столько времени, сколько угодно было молчаливой госпоже, еще справлявшейся со своими демонами – при помощи целомудрия, молитвы и чувства долга. С азартом, какой настигал его только в преследовании – кого бы то ни было, любой цели – ловил он в лице женщины малейшие оттенки чувства, прежде ей не знакомого... И все было прекрасно, кроме дыры в спорране, куда утекало все больше денег на поддержание лица в придворных забавах, не всегда ведь можно отговориться от карт простым вызовом на бой графа Леннокса. Он был уже должен даже мальчишке Сазерленду, даже прижимистому Ситону, а добрый друг Хантли денег в долг больше не давал, предпочитая отдариваться предметно. Хантли прекрасно понимал, куда целит кузен и, не заявляя того открыто, был полон сочувствия к его планам, ибо подобное возвышение Босуэлла сулило ему почти непоколебимое положение при дворе королевы-матери.
– Послушай, Патрик, у меня ведь припасен подарочек на твое рождение.
– Вспомнил! Тому уж дней десять прошло.
Оба сей момент вышли из общего холла нового Стерлингского дворца, из приемной покойного короля. Хантли развел руками в ответ на упрек:
– Только сегодня доставили, да по дороге он скинул с себя двух конюхов.
– Подарочек с норовом, надо полагать?
– Еще с каким. Подстать твоему, – и Хантли свистнул клансмену. – Эй, Колин, выводи!
Паж бросился к замковым конюшням, но «подарочек» они раньше услыхали, чем увидели – и такого яростного ржания, полного гнева, Босуэллу не доводилось слышать уже давно. А после появился и он сам.
– Вот это чудовище! – восхитился Белокурый. – Откуда ты его взял, Гордон?
Огромный светло-серой масти жеребец мотал на поводьях пару конюхов, как котят. Шерсть его лоснилась от хорошего ухода, отливала старым серебром.
– Вообще, если честно, я приберегал его для себя, да жаль ноги ломать… хантлейский боевой, наверное, лучший из всех моих трехлеток. Зовут его Северный Ветер. А тебе он впору, ты же любишь объезжать норовистых…
– Вообще, я больше по девочкам, ты же знаешь, – рассеянно отозвался Хепберн, любуясь жеребцом, – но могу попробовать и на мальчике.
– Особенно на глазах у твоей дамы сердца! – подколол Хантли, мельком бросив взгляд на окна покоев королевы-матери. – Очень удачная скотина: если сбросит, сразу шею свернешь – не будешь мучиться… ну что, берешь подарочек?
– Ты так умеешь уговаривать, Джорджи… я бы не смог отказаться! Скажи, а ты нарочно велел этим болванам его раздразнить?
Улыбаясь, Босуэлл выступил вперед, он уже забыл о том, что королева в самом деле может увидеть его из окна. Его манила к себе другая, ближайшая цель, вернейший соблазн поединка.
Конюхи по сигналу Хантли бросили поводья.
Северный Ветер всхрапнул, заржал, встал на дыбы, с громом опустил копыта на камни мощеного двора, напомнив Патрику старую, очень старую сцену – и тем сразу пришелся ему душе. Жеребец сделал несколько шагов и встал, как вкопанный, поводя головой, встряхивая гривой, оглядываясь. Это было новое место, чужое место, полное незнакомых запахов и звуков, и оно было Ветру не симпатично. Он прядал ушами, искоса взглядывая на человека в черном, который приближался к нему медленным, спокойным шагом. Голос у незнакомца был низкий, мягкий, но когда он попытался протянуть руку к морде коня, Ветер отступил и снова заржал – с возмущением. Босуэлл отдернул кисть, которую едва не захватили длинные лошадиные зубы, отпрянул назад, уклонившись от удара копыт, но не перестал разговаривать. Брови на лице его сошлись к переносице, Патрик весь был – облик сосредоточения, силы, облик выслеживающего, охотника. Он и не ощущал на себе взгляд Марии де Гиз, в самом деле замершей у окна приемного зала. Интуитивно граф перешел на хайленд-гэльский. Королева слышала, что он говорит, но не понимала ни слова, эти хриплые, гортанные звуки казались ей тягучими колдовскими заклинаниями. «Люцифер», – снова произнес в голове голос покойного мужа. А Люцифер тем временем уговаривал жеребца – тот всхрапывал, бил копытом по мощеному двору, косился свирепо, прижимал к голове чуткие уши – и кружил возле него. Возле окон приемного зала и под стеной дворца, казалось, уже собрался весь двор – еще бы, кто захочет пропустить такое представление, как Босуэлл в седле бешеного хантлейца – дамы шептались в веера за спиной королевы, лорды обменивались мнениями и делали ставки вслух. Зрители так увлеклись сплетнями, что пропустили внезапный бросок, которым Патрик Хепберн наконец поймал свободные поводья Северного Ветра… и Сазерленд испустил восторженный вопль, увидав, как беснуется жеребец и как человек сопротивляется его первобытной ярости. Ярость против ярости и сила против силы.
– Бог мой, как он красив! – откровенно молвила Анабелла Гордон, не уточняя, который из двух.
Босуэлл удержал поводья и устоял на ногах, хотя Северный Ветер попытался сорвать и опрокинуть его, волочь за собой, а после того принялся тихонько выбирать поводья, понемногу подходя ближе к хантлейцу. По шажку, словно по тонкому льду, едва-едва шевелясь. И – непрерывно разговаривая, что-то втолковывая тому мягким, низким голосом. Патрик потянулся к морде жеребца – Джордж Гордон, лучше прочих знавший характер хантлейцев, замер на месте. Белокурый, в опасной досягаемости для лошадиных зубов, еще приблизил лицо – и легко подул жеребцу в ноздри. Северный Ветер фыркнул раз, другой, настороженно, но без враждебности, помотал головой, запоминая запах высокого человека в черном. Так же осторожно граф протянул яблоко – конь подумал и взял его большими мягкими губами, однако отдернул голову, когда Патрик попробовал погладить его, коротко заржал. Босуэлл зашел сбоку – очень осторожно – взялся за упряжь и… опять едва увернулся от лютого укуса. Снова – монотонное гэльское заклинание, новое яблоко – в морду коню, а граф, пока тот занят лакомством, ухватился за луку, подтянулся и лег животом поперек седла…
Северный Ветер всхрапнул и потрусил по двору с наездником наперевес.
– Что делает! Ах, что делает, черт белокурый! – шептал восхищенный Хантли.
А Босуэлл, выждав, пока жеребец привык к его весу, уперся ногой в стремя, другую перекинул через седло… Джордж Гордон затаил дыхание, маленькая леди Ситон, стоя за его плечом, слабо ахнула от страха.
И была права – Ветер встал на дыбы, силясь сбросить с себя наглеца.
Женщины, наблюдающие из окон дворца, визжали от ужаса, мужчины на дворе вопили от восторга.
– Боже милосердный… – только и сказала вслух королева, уже не заботясь, что ее услышат. На это она имела право, как государыня – проявить беспокойство о судьбе одного из своих безрассудных баронов. Но губы ее побелели, а пальцы, помимо воли, вцепились в четки на поясе. Она и сама была ошеломлена своим внезапным волнением. – Пресвятая Богородица!
– Он – фейри, зачарованный, – произнес чей-то голос у нее за спиной. – Суки, кобылы и женщины его обожают.
Королева обернулась – мастер Эрскин смутился.
Томас Эрскин дорого дал бы за то, чтоб о его сомнениях, как и об их мнимом разрешении никто не узнал. Он поверил Белокурому – Патрику невозможно было не верить, но втайне терзался все-таки вероятной изменой жены… и вот эта самообличающая фраза, сказанная почти про себя, вырвалась при королеве.
– Быть может, кобылы, – без улыбки отвечала та. – Но этот – жеребец графа Хантли, это заметно даже мне, мастер Томас. И Босуэлл зачем-то рискует головой…
– О нет, Ваше величество, – попробовал спасти положение Эрскин. – Вы не знаете его, как знаю я. Хепберны не падают из седла, пока живы.
Но королева помнила тот самый один-единственный раз, когда Патрик Хепберн все-таки рухнул с коня – в злосчастном турнире, с ее лентой на древке копья, не принесшей ему удачи.
– Все равно, да остановите же кто-нибудь этот ужас! Если графу угодно похваляться своей удалью, так пусть избавит меня от этого зрелища!
Но прежде, чем Эрскин, поклонившись, поспешил исполнить веление госпожи, она сама, взмахнув колоколом жестких юбок, ринулась вон из покоев – вниз, во двор, где Патрик Хепберн, казалось, уже с трудом держался на спине лютого Ветра.
Белокурый в тот момент вовсе не размышлял ни о неравнодушных дамах вообще, ни о переживаниях королевы в частности. Едва увидев Северного Ветра, он думал только о нем – об их нарождающейся связи, о необходимости подчинения этой зверюги, о том, что Ветер, конечно же, не любит подчиняться… это их роднило, это позволяло проникнуться симпатией друг к другу. В седле граф переживал чувства порой столь же острые, как на женщине, ибо этот восторг покорения, это ощущение живого тела под тобой, поначалу сопротивляющегося твоей власти, но после податливого, движущегося в унисон – суть чувства, проистекающие из одного источника в сердце мужчины. Когда Ветер поднялся на дыбы, когда стал подбрасывать круп, пытаясь сбросить всадника, Патрик чутьем нашел точку равновесия, слился с конем в одно, вцепившись в гриву, коленями нажимая на бока Ветру, продолжая уговаривать на гэльском – уши коня теперь не были прижаты к голове, и укусить седока он старался уже значительно реже. Граф нарочно не надел шпор, да и нежный рот жеребца старался не рвать уздой без необходимости. Здесь же, как в любви, насилие – не способ. После десятка лет верхом на галлоуэях Белокурый знал о том, как управлять животным без боли, почти все. Когда же Северный Ветер пустился в галоп, высекая копытами искры из мощеного двора, граф и тогда тянул поводья по-прежнему мягко, только чтобы конь чувствовал его присутствие, его власть, поглаживал того по крутой шее, и все говорил, говорил, говорил… Вот ход коня стал медленней, вот еще тише, вот он уже не вздрагивал, когда граф пробовал приласкать его, вот прекратил попытки скинуть седока. Последние два круга по двору Босуэлл сделал под аплодисменты и улюлюканье мужчин, празднующих победу человека над животной сутью природы. Шагом подъехав к крыльцу, на котором поджидал его восхищенный кузен, граф тронул узду – и, фыркнув, хантлейский боевой склонил голову перед своим прежним хозяином:
– Отличный подарочек, Джорджи, спасибо – потешил, как давно не случалось!
И, спрыгнув со спины примирившегося с наездником коня, Патрик Хепберн кинул поводья подбежавшему белому от испуга молодому конюху графа Хантли:
– Веди его медленно, ты, олух, не дергай попусту…
Мария де Гиз возникла во дворе замка в сопровождении озадаченного Эрскина, графини Эррол и леди Драммонд внезапно, с глазами, полными слез и ненависти:
– Милорд!
Сражение завершилось.
Босуэлл стоял, отвесив поклон, в трех футах от Ее величества, тяжело дыша после единоборства, с непокрытой головой, без плаща, с дублета поотлетали пуговицы, и он более, чем обычно, распахнулся в груди, исподняя сорочка интимно белела напоказ, на загорелой сильной шее тонко билась жилка, отмечая удары горячего сердца, и острый запах пота двух племенных жеребцов – вольного Хепберна и укрощенного хантлейского боевого – настойчиво напоминал ее обонянию о звериной природе обоих. А тут еще все разговоры дам и сплетни мужчин, все дни нашептываний и обольщений, когда он был непристойной притчей во языцех, все дни скрытой тяги и наружного безразличия, когда Мария де Гиз, благочестивая вдова, из последних сил оборонялась от диавольского искушения – все разом вскипело в ней, лишая ясности мысли.
И страх за него, и страсть к нему у королевы вылились гневом:
– Вам очень нужно было убиться под моими окнами, граф?!
Хепберн едва повел бровью, в глазах его мелькнуло что-то, сродни недоумению:
– Право, я об этом не думал, Ваше величество… прошу прощения, не уверен даже, что отсюда найду с первого взгляда окна вашей спальни.
Отличная оговорочка.
Мария де Гиз задохнулась от этой уверенной наглости:
– Что вы себе позволяете, Босуэлл?!
На дивном, совершенном в своей красоте лице перед нею – только удивление, такое искреннее, без тени насмешки:
– И снова прошу простить меня, госпожа моя, не был осведомлен, что объезжать лошадей во внутреннем дворе замка Стерлинг непозволительно.
– Довольно! Мне надоели ваши выходки, милорд! Вашей дерзости нет предела! Я не желаю видеть вас вплоть до Успения Божьей Матери – возможно, хотя бы эти святые дни сподвигнут вас подумать не о мирском – немедленно покиньте замок! Сейчас же!
– Как будет угодно моей госпоже, – спокойно отвечал Патрик, любуясь разгневанной дамой.
Но когда Босуэлл, в другой раз коротко поклонившись, уже прошел мимо, унося с собой горячий мужской запах, влагу и жар сильного тела, только один его взгляд, мельком, искоса брошенный на королеву из-под темных, по-женски длинных ресниц, настиг ее и теперь горел на лице Марии, словно ядовитая слюна гадюки.
Королева на мгновенье прикрыла глаза – ее бросило в дрожь.
Матерь Божья, да ведь он понял, как бесстыдно она его хочет.
Вот такая история о жеребце, в укрощении которого предсказано неизбежное падение королевы.
Продолжение следует – о том, что на самом деле этот конь значил для Хепберна.