(«Свои люди – сочтёмся»)
«Вот злонравия достойные плоды!» Наверное, все помнят эту фразу, завершающую комедию Д.И.Фонвизина «Недоросль». Но в полной мере она может быть отнесена и к пьесе Островского.
Когда цензор писал, что все действующие лица комедии – «отъявленные мерзавцы», он, конечно же, был прав.
Я уже приводила слова Подхалюзина, размышляющего: «Если и попользуюсь в этом деле чем-нибудь лишним, так и греха нет никакого; потому он сам несправедливо поступает, против закона идёт». Полная безнравственность Лазаря в пьесе будет подчёркнута не раз. Но только ли его? Вот разговор приказчика с хозяином в первой же сцене с его участием:
«Подхалюзин. Известное дело-с, стараюсь, чтобы все было в порядке и как следует-с. Вы, говорю, ребята, не зевайте: видишь чуть дело подходящее, покупатель, что ли, тумак какой подвернулся, али цвет с узором какой барышне понравился, взял, говорю, да и накинул рубль али два на аршин.
Большов. Чай, брат, знаешь, как немцы в магазинах наших бар обирают. Положим, что мы не немцы, а христиане православные, да тоже пироги-то с начинкой едим. Так ли? А?
Подхалюзин. Дело понятное-с. И мерять-то, говорю, надо тоже поестественнее: тяни да потягивай, только, только чтоб, Боже сохрани, как не лопнуло, ведь не нам, говорю, после носить. Ну, а зазеваются, так никто виноват, можно, говорю, и просто через руку лишний аршин раз шмыгнуть.
Большов. Всё единственно: ведь портной украдёт же. А? Украдёт ведь?»
Кто бо́льший мошенник? Трудно сказать. Но такое положение вещей вполне устраивает Большова, пока беда не коснулась самого. Моля о помощи, он упрекнёт облагодетельствованного приказчика: «Вспомни то, Лазарь, сколько раз я замечал, что ты на̀ руку не чист! Что ж? Я ведь не прогнал тебя, как скота какого, не ославил на весь город. Я тебя сделал главным приказчиком, тебе я всё своё состояние отдал, да тебе же, Лазарь, я отдал и дочь-то своими руками».
Почему не прогнал? Да только потому, что самому это было выгодно! Сама затеянная им афера – ведь не от бедности, а от желания приумножить и так немалое достояние…
А что говорят о нём? «Ведь какой грех-то: сам-то что-то из городу не едет, все под страхом ходим; того и гляди, пьяный приедет. А уж какой благой-то, господи! Зародится же ведь эдакой озорник!.. Уж мы от него страсти-то видали. Вот на прошлой неделе, ночью, пьяный приехал: развоевался так, что на̀ поди. Страсти, да и только: посуду колотит... "У! — говорит, — такие вы и эдакие, убью сразу!"» Этот рассказ ключницы Фоминичны полностью подтвердится явлением хмельного хозяина с его «Да что ты, старая карга, с ума, что ли, сошла? «, «Да ты белены, что ль, объелась, старая дура!», «Убирайся к свиньям!» И только один Подхалюзин сможет его «разговорить», а жена спрячется, чтобы не попасться под горячую руку.
Или его реакция, когда Подхалюзин признавшись в любви к Липочке, будет «прибедняться»: «Алимпияда-то Самсоновна, может быть, на меня и глядеть-то не захотят-с!» - «Важное дело! Не плясать же мне по её дудочке на старости лет. За кого велю, за того и пойдёт. Моё детище: хочу с кашей ем, хочу масло пахтаю».
Да, в последней сцене Большов может вызвать жалость, но одновременно и чувство, что всё случившееся – закономерный итог всего предшествующего.
Дочь его тоже симпатий не вызывает. Не случайно даже у любящей матери эта «ненаглядная сокровища» подчас превращается в «собачий огрызок». Если в первом её монологе мы слышим речь просто глупенькой девицы, размышляющей, «какое приятное занятие эти танцы», то следующая сцена с матерью у меня снова вызывает в памяти Митрофанушку – это внимание только к самой себе и своим желаниям. Когда мать упрекнёт: «Отец, голубчик, через великую силу ноги двигает, а ты тут скачешь, как юла какая!» - последует весьма циничный ответ: «Подите вы с своими советами! Что ж мне делать, по-вашему! Самой, что ли, хворать прикажете? Вот другой манер, кабы я была докторша! Ух! Что это у вас за отвратительные понятия!» Не уважает Липочка ни отца, ни матери: «Вас на то и Бог создал, чтоб жаловаться. Сами-то вы не очень для меня значите». Но своего она упустить не намерена. Выслушав материнские упрёки и угрозы, она рыданиями (явно не весьма искренними) мать разжалобит. И будет великолепный диалог:
«Аграфена Кондратьевна (стоит и смотрит на нее). Ну, полно, полно!
Липочка плачет громче и потом рыдает.
Ну, полно ты, полно! Говорят тебе, перестань! Ну, я виновата, перестань только, я виновата.
Липочка плачет.
Липочка! Липа! Ну, будет! Ну, перестань! (Сквозь слезы.) Ну, не сердись ты на меня (плачет)... бабу глупую... неучёную... (Плачут обе вместе.) Ну, прости ты меня... серёжки куплю.
Липочка (плача). На что мне серёжки ваши, у меня и так полон туалет. А вы купите браслеты с изумрудами».
Комментарии, как говорится, излишни.
Некоторые мои комментаторы за Липочку заступаются: тяжело ей было с отцом, вот и нет к нему тёплых чувств. Даже побои отцовские поминают, хотя, судя по рассказам ключницы, «колотит» он только посуду. Да, Липочка скажет: «Тятенька как не пьян, так молчит, а как пьян, так прибьёт того и гляди», - но это именно «того и гляди», к тому же, как мне кажется, она во многом «прибедняется», ведь её слова «у маменьки семь пятниц на неделе» вряд ли правдивы. А фраза её, что «свету не видала», может ли быть принята всерьёз, если мы внимательно посмотрим на все Липочкины претензии?
Не собираюсь идеализировать Большова, но, думаю, что особенно жестоким отцом он не был и дочь «в чёрном теле» не держал. Что же до распоряжения её судьбой – это черта достаточно типичная, и о ней ещё и позднее поговорим.
Очень интересна сцена Липочки с Подхалюзиным-женихом. Начав с оскорбления («Вы дурак необразованный!»), она слышит о банкротстве отца – и жалеет, естественно, только себя: «Что ж это такое со мной делают? Воспитывали, воспитывали, потом и обанкрутились!». А затем весьма милостиво выслушает обещания суженого («А если за меня-то вы, Алимпияда Самсоновна, выйдете-с, так первое слово: вы и дома-то будете в шёлковых платьях ходить-с, а в гости али в театр-с — окромя бархатных, и надевать не станем. В рассуждении шляпок или салопов — не будем смотреть на разные дворянские приличия, а наденем какую чудней! Лошадей заведём орловских… Если вы насчет физиономии сумневаетесь, так это, как вам будет угодно-с, мы также и фрак наденем да бороду обреем, либо так подстрижём, по моде-с, это для нас всё одно-с») – и, поломавшись немного, согласится: «Я совсем, маменька, не воображала, что Лазарь Елизарыч такой учтивый кавалер! А теперь вдруг вижу, что он гораздо почтительнее других».
И в заключительном акте мы увидим уже не Липочку, а Олимпиаду Самсоновну, жалеющую разве лишь о том, что муж танцевать не умеет (на что он сразу же пообещает: «Что ж, нешто не выучимся; ещё как выучимся-то — важнейшим манером. Зимой в Купеческое собрание будем ездить-с. Вот и знай наших-с! Польку станем танцевать»), требующую новых и новых покупок и мило воркующую с супругом:
«Олимпиада Самсоновна. Что это вы, Лазарь Елизарыч, меня не поцелуете?
Подхалюзин. Как же! Помилуйте-с! С нашим удовольствием! Пожалуйте ручку-с! (Целует. Молчание.) Скажите, Алимпияда Самсоновна, мне что-нибудь на французском диалекте-с.
Олимпиада Самсоновна. Да что же вам сказать?
Подхалюзин. Да что-нибудь скажите — так малость самую-с. Мне всё равно-с!
Олимпиада Самсоновна. Ком ву зет жоли.
Подхалюзин. А это что такое-с?
Олимпиада Самсоновна. Как вы милы!»
Где уж ей думать об отце! «Что ж, тятенька, нельзя же нам самим ни при чём остаться. Ведь мы не мещане какие-нибудь».
И, конечно, самая страшная фигура – Подхалюзин, упорно идущий к своей цели. Свахе Устинье Наумовне, чтобы она расстроила сватовство к Липочке «благородного», он посулит «две тысячи рублей да шубу соболью»: «Говорю вам, из живых сошьём» - а отдаст, видимо, пятьсот («Ты мне полторы тысячи обещал». – «Не жирно ли будет, неравно облопаетесь?») и от шубы отречётся («Ты мне еще соболий салоп обещал» - «Ещё рылом не вышли-с в собольих-то салопах ходить».)
Стряпчему Рисположенскому за всю «механику» он пообещает две тысячи рублей – и тоже видимо, ограничится пятьюстами: «А вот возьми ещё пять целковых, да и ступай с Богом». А в финале, услышав от стряпчего «Что, взял? А! Что, взял? Вот тебе, собака! Ну, теперь подавись моими деньгами, чёрт с тобой!» - обратится к публике: «Вы ему не верьте, это он, что говорил-с, — это все врёт. Ничего этого и не было. Это ему, должно быть, во сне приснилось. А вот мы магазинчик открываем: милости просим! Малого робёнка пришлёте — в луковице не обочтём».
********************
Разрешая печатать комедию в первом собрании сочинений автора, цензура потребовала ввести в неё заключительную сцену (вспомним требование Комитета показать, что «злодеяние находит достойную кару ещё и на земле»): к Подхалюзину являлся квартальный и сообщал, что «по предписанию начальства» должен его «представить к следственному приставу, по делу о сокрытии имущества несостоятельного купца Большова». Драматург сокрушался: «Чувство, которое я испытывал, перекраивая "Своих людей" по указанной мерке, можно сравнить разве только с тем, если бы мне велели самому себе отрубить руку или ногу». Однако на премьере в Малом театре П.М.Садовский, игравший Подхалюзина, добавил мимическую сцену: его «герой» совал квартальному взятку – и тот уходил, оставив мошенника на свободе.
Писатель А.Ф.Писемский, восхищённый комедией, писал автору: «Ваш "Банкрут" — купеческое "Горе от ума" или, точнее сказать: купеческие "Мёртвые души"». Да, герои комедии – такие же «мёртвые души», как и изображённые Гоголем помещики. А если говорить о положительных героях… Наверное, нужно вспомнить ответ Николая Васильевича на упрёки, что в его «Ревизоре» положительного героя нет: «Мне жаль, что никто не заметил честного лица, бывшего в моей пьесе; это честное, благородное лицо был – смех».
Если понравилась статья, голосуйте и подписывайтесь на мой канал!Навигатор по всему каналу здесь
"Путеводитель" по пьесам Островского здесь