Как и все нормальные советские дети, Глеб был отдан в ясли, потом, повзрослев, перешёл в детский садик. Там, как и во всём СССР, было так надёжно, не надо ни о чём думать. Вот тебе какао с пенкой, вот омлет, вот пюре с печенью минтая. Правда колбасы не было, но дети иногда делали её из пластилина, а потом ели по-настоящему. От советского пластилина ещё никто не умирал. И всегда Глебу казалось, что он как за каменной стеной, как за железным занавесом. По часам спешащие на работу родители его провожали, по часам забирали, и он всегда знал, что ровно в пол шестого за ним придёт папа или мама, и они пойдут домой. В свою двухкомнатную квартиру в панельном доме в Н-ске. Но, впрочем, какая разница в стране типовых домов, жизней и голов? Но вот однажды, когда, казалось бы, ничего не предвещало, случилось страшное.
В тот прекрасный день в детском садике закономерно и традиционно после дня настал вечер. Потихоньку разобрали всех детей, все разошлись по домам. Увели даже Вику Родзивилову, которую её полупьяная мамаша забирала всегда позже всех. Ушла нянечка, начинало потихоньку смеркаться. Позже Вики никогда ещё никого не забирали, это был «час икс», последний отсчёт для него перед концом света. Но в этот раз Глеб остался. Один. А с ним только нервничающая и изрыгающая ругательства воспитательница, злая тётка, которая однажды уже стукнула его больно туфлей по голове, да так, что рассекла её и потом долго не могли остановить кровь.
Добрые они были, эти советские служащие, особенно продавщицы в магазинах и воспитательницы в детских садах. Вот уж не знаю, почему они так всех ненавидели и относились ко всем гражданам и их детям не лучше, чем к назойливым насекомым.
Злая воспиталка, худая, разукрашенная, со взрывом макаронной фабрики на голове, модной на тот момент причёской, каждую секунду грозилась плюнуть на всё это дело и уйти, оставив Глеба одного. Ни капли сострадания от неё ждать не приходилось, а своим бесконечным зудением и проклятиями она только больше и больше подливала масла в огонь безысходного детского одиночества. Становилось по-настоящему страшно и пусто. Глеб представлял, как эта злая тётка выставит его из садика, и он столкнётся со злобным недружелюбным миром, населённым маньяками, убийцами и разбойниками, а также страшными монстрами и конечно цыганами. Они, разумеется, схватят его сию секунду и уведут в свои цыганские таборы, где заставят работать и попрошайничать на улице. Это было для советского мальчика смерти подобно.
*****
С младенческих лет Глеб, всосав принципы марксизма-ленинизма с молоком матери, направо и налево проповедовал, ещё толком не слезая с горшка, хорошее, доброе и вечное.
- «Ну чистый генерал!»
Восхищаясь его моральными принципами, говорил, одобрительно кивая, смоля «Приму», дед Иван, старый чувашин, вояка и коммунист, прошедший войну на японском фронте в военной прокуратуре и дослужившийся до чина полковника. Он, своим чувашским лицом с узкими глазами и широкими скулами, а так же военными прокурорскими повадками, был очень похож на татаро-монгольского завоевателя, Чингиз Хана. Жёлтый от сигарет, с больным желудком после армейских сухпайков, который он ездил в конце жизни лечить в Кисловодск, с больным сердцем, исковерканным войной и ползучим инфарктом, каждую секунду приближавшим его смерть, дед Иван всегда был и оставался офицером, полковником, прокурором и истинным советским несгибаемым солдатом и командиром. Закалённый, можно сказать железный или ледяной, мощный коренастый старик, пол жизни прослужил он в военном городке Иман на полуострове Тикси, на Дальнем Востоке, где-то в вечной мерзлоте, снегах и холоде Якутии.
Со временем, застава, где служил дед Глеба, превратилась, как и многое в Союзе, в город-призрак, а его, больного, раненого, после службы в горячих точках и отдалённых уголках на востоке нашей Родины, командировали в относительно спокойный и комфортный город среднерусской полосы с умеренным климатом под скромным названием «Н-ск». За заслуги перед отечеством дед Иван получил двухкомнатную хрущёвскую квартиру на пятом этаже, в тихом спальном районе с тополями, дачу в традиционные шесть соток рядом с городом, на которой он поставил срубовой дом, купленный в ближайшей деревне, и шикарную по тем временам машину – Москвич 412 яркого жёлтого цвета. В придачу он занял должность заместителя военного прокурора Н-ска и получил бесплатный проезд наземным и воздушным транспортом пару раз в год.
В принципе Родина постаралась за все его боевые подвиги, потерянные годы и здоровье расплатиться по тогдашним меркам весьма щедро, жаль здоровья полковнику было уже не вернуть… Чтобы хоть как-то заглушить боль в сердце и желудке, он постоянно пил горькую в гараже со своим приятелем – Чапаем, при чём по странному стечению обстоятельств это была не кличка и не прозвище, а фамилия. Чапай сосед деда Вани по гаражу, был номенклатурным работником в строительной отрасли в каком-то всемогущем СМУ, который с обеда уже был каждый день в те застойные брежневские времена свободен. Его привозила в гаражи чёрная "Волга", которую он тут же отпускал. Чапай снимал костюм, надевал майку, трико, и из чиновника превращался в обыкновенного алкаша, который всегда был не прочь раздавить с заместителем военного прокурора бутылочку «Пшенички» с устатку.
*****
Глеб твёрдо знал, что цыгане поджидали всех оставленных советских детей за воротами детского садика, прячась в подъездах, зарослях травы и помойках. Они высматривали вот таких-же как он брошенных мальчиков, которых не забрали родители и выставили из садика злые бессердечные ведьмы-воспитательницы.
- «Наверное что-то случилось. Что-то непоправимое, страшное. Не могли же они просто меня забыть, они не такие!» - думал с ужасом Глеб о родителях.
От этих мыслей становилось горько и обидно, страшно и безумно одиноко. Слёзы жгучей предательской струёй подступили к глазам, он готов был расплакаться от жестоких слов злой воспитательницы, крывшей его родителей благим матом, за то что они куда-то запропастились и сломали все её вечерние планы.
Лица суровых, никогда не улыбающихся на улицах при встрече, советских людей всегда были диссонансом с фальшивыми улыбками Запада. Так вот, Глеб бы ни за что на свете не променял эти суровые уставшие лица советских тружеников, с их простой русской добротой, неприкрытой, надёжной, истинной, без наигранной театральщины, на улыбчивые маски-гримасы западников.
В тот сумрачный вечер Глеб познал своё первое чувство одиночества. Оно было таким необычным, неприятным и болезненным, что комок подступал к горлу и хотелось выть на луну от обиды и тоски. Несмотря на то, что его садик был буквально в паре кварталов от дома, он не представлял, как туда дойдёт один. Как перейдёт страшную улицу с несущимися в никуда машинами и огромными красными трамваями-гильотинами. Как сбежит от шныряющих тут и там в поисках добычи цыган в цветастых длинных юбках и платках, то и дело кричащих «Позолоти ручку!».
Вдруг Глебу показалось, что он еле уловимо услышал голос своего деда, прошедшего войну, а перед глазами в дымке наворачивающихся слёз появился его образ в парадной военной форме и при полной амуниции, с орденами и медалями, который всё явственней стоял у него перед глазами. В голове зазвучали слова:
- Ну чистый генерал! Не бойся, я с тобой! - сказал Глебу неизвестно откуда материализовавшийся дед.
Это точно был он, с неизменной дымящейся сигареткой в зубах и доброй советской улыбкой на знакомом с младенчества лице. Глеб оторопел. Помощь пришла откуда не ждали. Дед стоял перед ним и улыбался, совершенно реальный, живой, и он уже не был один. Теперь злой тётке - шиш с соплями, а не слёзы, он не отступит ни шагу назад. Поэтому Глеб только с ненавистью смотрел, сжав кулачки на крашеную гидру, изрыгающую потоки ругательств и молчал, готовый ко всему.
- Врёшь, не возьмёшь, - шептал он про себя, глядя в её размалёванные глаза и силой воли удерживал поток детских слёз.
- Вот нарожают вас, иждивенцев, а самим потом дела нету. А нам что, личной жизни не иметь? - продолжала орать воспиталка, - Ну всё, пошли! Я тебя выпровожу из садика, ждать больше не могу. И делай что хочешь, ты уже мужик большой, разберёшься.
«Большой» трёхлетний мужик, в лице Глеба, намертво вцепился в свой детский шкафчик с нарисованной красной звёздочкой, всё-таки не удержал пару скупых мужских слезинок и, глядя на неё исподлобья, прошипел:
- Никуда я отсюда не пойду! А ты… ты… Ведьма!
- Что? Что ты сказал, маленький негодник? Ты кого ведьмой назвал? Да за такие слова знаешь, что я с тобой сейчас сделаю!
Ведьма уже начала было снимать свой колдовской башмак с острым каблуком, чтобы, по всей видимости, пробить хрупкий детский черепок, но её страшному замыслу не суждено было сбыться. В этот самый момент, улыбаясь и шутя, совершенно беззаботно, в комнату группы вошли глебовские папа и мама. Он сначала не поверил своим глазам, так как был уверен, что никогда их больше не увидит. Но их образ не исчез и не развеялся, родители продолжали стоять в метре , такие светлые и воплощавшие в себе всё добро этого мира. Ведьма-воспиталка сразу поникла, осела и начала что-то бурчать, клокотать и квакать как жаба.
- Что ж вы, родители, на часы не смотрите? У нас рабочий день до 6, а время сколько!
- Сколько?
Воспитательница посмотрела на часы, висящие на стене. Время-то было всего-навсего пять минут седьмого. Она скривила рожу. Вся её истерика и бесконечные события длились ровно пять минут.
- Вы уж нас извините, тут накладка вышла. Жену на работе задержали, а я думал она ребёнка заберёт. А потом мы как-то вот вместе встретились и сразу пошли за Глебом. Собственно, опоздали-то всего на пять минут, о чём разговор?
Ведьма не знала, что сказать, весь свой яд она уже выплеснула на беззащитного мальчугана, а со взрослыми защитниками ей не хватало силёнок тягаться и спорить.
- Ну ладно, забирайте своего… - она явно хотела назвать какой-то гадкий эпитет, но её связки словно кто-то придушил невидимой рукой, и изо рта только вылетело шипящее, змеиное, - ребёнка-а-а-а.
- Мама, папа! А ко мне дедушка приходил! – радостно известил Глеб родителей, - он мне помог не бояться!
Родители озадаченно переглянулись.
- Да вон же он, смотрите, - Глеб потянул их за рукава в то место, где только что стоял, улыбался и цедил цигарку дед Иван, блистая орденами.
Но там уже никого не оказалось. Лишь лёгкий, неуловимый запах сигарет таял в воздухе, да растворялись в пространстве следы улыбки, словно у чеширского кота.
- Глеб, ну что ты выдумываешь… Мы же говорили тебе, дедушка умер…
Отец с сожалением погладил сына по голове и повёл за руку на выход. А тот всё не верил, оборачивался, в надежде доказать всем, что не выдумывал, что дедушка жив, что он ему помог…