Северный Ветер для Белокурого – не просто конь. Не просто верный друг и продолжение его самого, его второе я. Этот жеребец – подлинное олицетворение самости господина графа, если говорить по-умному, это Шотландия как она есть, родина, ее дух, как его ощущает Белокурый, патриотическим чувствам вообще-то мало подверженный. Тут необходима ремарка: патриотизм в том виде, в каком его насаждают, к примеру, сейчас – изобретение довольно-таки новейшего времени. Средневековые бароны патриотами не были, они если и были верны какой-то конкретной идее, так это было благосостояние конкретно их земель. Верность королю простиралась не дальше границы той самой личной земли барона, и то, в лучшем случае. Разговоры о чести рыцаря – тоже, скажем так, местами очень риторическая фигура романистов восемнадцатого-девятнадцатого веков. Понятие о благе страны в отрыве от своего собственного блага… да что вы такое гоните вообще, это ж ни в какие ворота! Самым естественным делом было, обидевшись на своего короля, дать присягу соседнему, английскому – безо всякой якобы измены родине – просто признав английского короля за «истинного», а национального – за узурпатора, благо странные моменты в определении сюзеренитета Англии над Шотландией это позволяли.
Вот нечто подобное – с присягой – и провернул в конце 1540-х годов Белокурый. Шалость удалась, но без внимания властей не осталась.
Северный Ветер – конь очень приметный, как и его хозяин. Это обстоятельство Рональд Хей, капитан охраны господина графа и нечисть болотная, умело использует, чтоб отвести от графа погоню и дать ему возможность уйти через границу из-под обвинения (очередного, my darling) в государственной измене. Ветер остается в Шотландии, пять лет граф ездит на ком придется, ничего не зная о судьбе коня – потому что Хейлс сдан англичанам, новый хозяин Хейлса попытался оседлать Ветра, а тот не стерпел…
Поля за рекой были сжаты.
Но кормились от того зерна сассенахи — не люди Хейлса. Людям Хепберна нынче доставалась мякина с примесью зерновой пыли и только, все остальное шло в амбары, под замок, на корм гарнизону захватчиков. Людям Хепберна искренне верилось, что при хозяине было по-иному, и глух, упорно они отторгали чужие лица, чужую речь, чужие порядки. Тем более, то были порядки военных лет — еду и женщин сассенахи брали, как на завоеванной земле. Несмотря на то, что Сомерсет пообещал Босуэллу сохранность его родового гнезда, лорд Грей о таких мелочах беспокоился не слишком. А то, как несколько раз приступали с Джибу Ноблсу с требованием указать тайники прежнего хозяина, говорило само за себя. Старый брауни был в полном отчаянии, когда узнал, что Рональд Хей спешно отбыл из замка — видимо, предчувствовал свою дальнейшую судьбу… На первых порах его прикрыл мастер Роберт Бэлфур, управляющий, сдавший казначею Грея все бумаги по хозяйству замка. Но непокорство бродило в подвалах замка, среди самых малых людей, поваров, шорников, конюхов, птичниц, служанок, бродило и пекло, как лихорадка под кожей больного потницей — чтобы вылиться наружу при удобном случае, благо, новый владелец замка подавал к этому немало поводов. Вот и в тот день, собирая людей для похода к Бервику, к войску протектора, лорд Грей де Вилтон, войдя в конюшни, ткнул рукой воздух в направлении серебристо-серого жеребца:
– Этого!
Северный Ветер, склонивший голову в ясли, едва повел ухом — он ведь не слыхал средь говоривших единственно любимого голоса.
– Этот – конь его милости, – растерянно отозвался один из молодых грумов и тут же получил от господина барона в зубы:
– Мне-то что за дело – этот или другой?! Седлай!
Что-то они последний страх потеряли, при каждом удобном и неудобном случае ссылаясь на «его милость», который сидит в Лондоне без единого пенни в кошеле, полностью на подачках протектора Сомерсета, а дальнейшая судьба его — де Вилтон знал о том достоверно — будет решена только после грядущей битвы с шотландцами.
Старший над графской конюшней Однорукий Том смотрел на это с большой иронией, упрятанной глубоко в складки морщин возле глаз. Он стоял, опираясь на стену стойла спиной, лицо его, мятое, словно печеная картофелина, не выражало никакого неприязненного чувства вообще.
– Седлай! – вдруг сказал он груму спокойно.
Рукавом сорочки утирал парень раскровавленное лицо:
– Но, мастер Томас...
– Седлай, ничего – вот увидишь.
Вся жизнь в Хейлсе прошла перед его глазами в этот миг. Отсюда он уходил на Флодденское поле с графом Адамом, сюда, еле живой от лихорадки в гниющей руке, привез изрубленное тело господина, отсюда когда-то отправился в Сент-Эндрюс учить графа Патрика держаться в седле. Здесь и умереть хотел мирно, среди детей и внуков, а вон что вышло — знать, не судьба. Однорукому было уже к семидесяти, но он до сей поры управлялся с лошадьми, как не всякому молодому под силу. И мало кого ненавидел он столь люто, как сассенахов.
– Дай-ка сам проверю подпругу для его милости лорда Грея...
И – затянуть всего на одно отверстие в ремне меньше, чем это можно для такой зверюги, как Ветер.
– Извольте, все в лучшем виде...
С недоумением принял на себя жеребец нового человека и вынес его из-под сводов конюшни во двор, но дальше все пошло как по маслу. Этот болван сразу пустил в ход шпоры. Шпоры! Когда сам граф позволял себе такое считанные разы... От оскорбления и боли Северный Ветер взвился на дыбы. Де Вилтон, мужчина плотный и грузный, раза в полтора тяжелей того, к кому привык жеребец, не обладал сноровкой прежнего седока и его чувством равновесия, но какое-то время еще держался на коне, пока, при следующем резком рывке подпруга не лопнула, седло сорвалось – и спесивый англичанин рухнул в грязь, закрываясь руками от нацеленных в его голову копыт осатаневшего зверя... на глазах у всех обитателей Хейлса, у всех солдат своего гарнизона.
Поднялся крик. Кто-то бросился поднимать командующего, достоинство и роскошный костюм которого пострадали больше, чем он сам, кто-то кинулся к жеребцу. Дурачье, они ожидаемо ловили его у главных ворот, но Ветру была известна и другая дорога – опрокинув троих солдат Грея, конь повернул к воротам на воду, те оказались распахнуты. Гром подков по булыжнику, прыжок вниз с крутого берега, и он уже в реке. Быстрое течение Тайна ударило его в бок, захлестнув по шею, конь зажмурился, прижал уши... но одолел и воду, и обрыв, выбрался на другой берег, и вот уносится прочь – туда, в поля, в сжатые поля, более никому не подвластный.
– Знаешь, что особенно хорошо во всем этом, мастер Бэлфур? – спросил Томас у побелевшего лицом управляющего, выскочившего во двор на шум. – На том свете раны не болят!
И похлопал себя по пустому рукаву дублета.
К Однорукому уже бежали несколько сассенахских солдат.
Старик не шелохнулся.
Читавшие «Младшего сына» без труда узнают в Одноруком мальчишку Тома Престона, при ампутации остатка руки которого помогает Джон Хепберн, когда в Хейлс привозят с Флоддена раненных и мертвых. Том Престон, ставший из-за Флоддена калекой, не мог не отомстить англичанам, ныне добравшимся до самого Хейлса – так, как мог отомстить.
Пять лет проведя в Англии, Белокурый возвращается домой. И это отнюдь не то дерзкое и прекрасное возвращение, что он отыгрывал десять лет назад, еще при Джеймсе. Теперь Хейлс разорен англичанами и войсками регента, его люди выбиты, его поля вытоптаны, Хермитейдж снабжен артиллерийской батареей – лично против него. Он, король холмов, низвергнут с высоты величия своей невероятной удачливости. Его близкие мертвы либо разобщены, фамилия разорена. И он сперва выходит на Хермитейдж, затем приезжает в Крайтон и долго медлит с посещением Хейлса – потому что увидеть бестрепетно пепелище родного дома дано не каждому. Он оттягивает свидание с неизбежным, потому что боится. Боится посмотреть в глаза правде – он перестал приносить удачу своей фамилии, он более несостоятелен как вождь, как граф, как лэрд.
Больше двадцати лет прошло с тех пор, как Патрик Хепберн впервые увидел долину Тайна — взрослыми глазами, господином своих земель возвращаясь от короля из Стерлинга. Сотни раз он мчался этой дорогой из Эдинбурга. Сейчас же названия мест, имена урочищ, местные словечки всплывали сами собой у него в памяти, едва встречались они по пути — всплывали так, как называл когда-то ему Йан МакГиллан, сопровождавший молодого графа домой. Но теперь другой МакГиллан, более не носивший присловья «младший», покашливал на ветру у него за спиной. Снова граф Босуэлл возвращался в Хейлс — всего-то с пятью против двадцати, с которыми уходил отсюда: Хэмиш Молот, Хэмиш МакГиллан, Майк Бэлфур, Джон Прингл и «мальчишка» Бернс, которому уже двадцать пять, а он седой на всю голову. Все, что осталось от лучшей двадцатки своры Хермитейджа — все, что осталось от его лютой и удачливой приграничной молодости.
От земли его тоже осталось в сохранности не так много — разве что сама земля. Овчарни разорены, фермы опустели, мост через Тайн неподалеку от замка разрушен — по нему не пройти… Рональд Хей повел их для переправы на броды выше по течению, через поля, когда нечто привлекло внимание графа, и он осадил кобылу, привстал на стременах:
– Рон, что это?
Хаулетт прищурился, впившись взором в горизонт:
– Похоже, он ждал тебя…
Сперва они услышали ржание. В нем была тоска, как у человечьего существа, но в нем была и сила, огромная сила ярости, упорства и воли, несмотря ни на что. Он утратил всяческий вид, не говоря уже о прежнем сиянии, он был сер и грязен, и по бабки в засохшей глине, и наверняка придется долго и мучительно для него лечить копыта, выводить вшей, стричь спутанный в полный войлок хвост — но он был жив, он был на свободе!
Это Северный Ветер шел галопом наперерез кавалькаде Босуэлла.
В свите графа загалдели ребятки, прежде чем он сам понял, в чем дело. Рейдеры свистели, улюлюкали, подбадривали, ликовали, но не трогались с места. С их точки зрения, для Хепбернов то была добрая примета, и они очень боялись его спугнуть.
Хей пояснил:
– Внук Однорукого Тома первое время кормил его, пока в Хейлсе еще был человек при конюшнях, а когда регент снял ворота замка, поставил своих людей — так наши-то почти все разбежались. Его пытались подманить, да он не давался никому, кроме Однорукого, ты же помнишь. Злобный стал, каким и никогда не был. Пытались его, говорят, и подстрелить тоже — когда начался голод среди вилланов — но не преуспели, хотя однажды и ранили.
Но Патрик уже спешился, видя только коня, не слыша слов, хотя Хей и пытался предостеречь его — мало ли что взбредет в голову этой зверюге через столько лет, Ветер никогда не отличался легким нравом. Хепберн пошел напрямик через поле, проваливаясь в кротовьи норы, проламываясь сквозь заросли папоротника и чертополоха, глядя только на серую тень, которая все приближалась, обретая вес, плоть, мощь, которая была — прошлое, но обещала стать и грядущим. Холмы не могли выслать ему более верного знака. Он протянул руку коню еще прежде, чем тот остановился, протрусил навстречу, все замедляя шаг, коротко заржал, подошел, ткнулся носом в подставленную ладонь.
Там не было яблока.
Конь фыркнул.
Обеими руками взял Белокурый конскую морду, притянул к себе:
– Мальчик мой, мальчик хороший…
Лоб в лоб стояли они, Хепберн и конь, несколько мгновений, и Босуэлл обнимал голову Ветра, как обнимал бы любимого человека — с невыразимой нежностью. Ветер возился, переступал с ноги на ногу, пофыркивал, тепло дышал в плечо – он понимал. И тут накрыло так, как не накрывало в Лондоне при известии о разорении Хейлса, по смерти сестры. Кираса треснула, сорвалась с груди, из раны хлынуло, и из глаз тоже. Объяснял что-то Ветру по-гэльски, зажмурясь, стыдясь, благодаря Бога, что и свора, и Хей — на отдалении, и не заметят… так прошло несколько минут. После утерся рукавом дублета, ухватился за спутанную гриву, припал лицом к грязной шкуре коня, в одно движение оказался у того на спине — без стремян и седла. Ветер всхрапнул, покосился, снова заржал — он не забыл. И не шелохнулся под ним, и только бережно тронулся с места, почуяв нажатие колен седока.
Свора разразилась воплями, свистом, благословениями всаднику на белом коне.
Теперь он в самом деле мог вернуться домой, мог увидеть свой крах, позор, принять свое унижение.
Среди людей Босуэллу, по сути, теперь и обнять некого, кроме Хея да Брихина. Поэтому он обнимает коня. Конь становится опорой его духа и приветствием холмов – здесь его помнят и ждут. Значит, он имеет право на власть, но должен отплатить защитой и заботой – тем, чем раньше частенько пренебрегал, принимая службу как само собой разумеющееся. Я совершенно серьезно считаю, что у господина графа одна из самых искренних, мощных лирических сцен в этой книге – не с женщиной, а с конем.
Ветер и Босуэлл больше не расстаются, и Северный Ветер погибает под графом в бою. И следующей смертью после Ветра становится смерть его хозяина, хотя в том сражении Белокурый и уцелел. В том же бою он теряет дедово кольцо-печатку – с головой белой лошади. Что тоже весьма символично.
А потом время повернулось вспять — так внезапно, что Босуэлл осадил коня, встал в гуще боя, как вкопанный, когда понял, кто приближается к нему, раздвигая галлоуэем пеших, сшибая конных… его бывший капитан, канувший в пену минувших лет!
Это был Полуухий Клем Крозиер собственной персоной, седой, заросший клочковатой бородой по самые глаза, полный лютой силы и зла, несмотря на возраст. Клем, которого он так и не взял на Спорной земле, Клем, ушедший в шайку «конченых» к Армстронгам, Клем, чье гнусное мясничество открыло путь на виселицу для Роберта Эллиота. Клем Крозиер — и всё то, что Патрик Хепберн, третий граф Босуэлл, вчерашний, ненавидел бы в себе, сегодняшнем, если бы из прошлого довелось взглянуть в будущее через волшебное зеркало фей. Клем всегда был крепок, но теперь стал велик, словно минувшая четверть века прямо напитала его кровью и мясом жертв. Он не мог быть до сих пор жив и в седле, но еще прежде, чем щербатым ртом в осколках гнилых зубов проорал Крозиер прямой вызов Босуэллу, Патрик понял, что это все-таки он – и двинулся навстречу.
Они сошлись жестко, грубо, без пощады, и Босуэлл неприятно подивился чудовищной силе Крозиера, неустрашимости, негасимой за годы злобе. Даже если удастся завалить хотя бы Полуухого, весь рейд Лейтенанта границы уже не будет бессмыслен, несмотря на число жертв, но лучше бы взять живьем… но ни живьем, не завалить не получалось. Ребятки вокруг Босуэлла редели с каждой секундой, а Грэмы и Армстронги прибывали словно из-под земли. Поток грязнейших ругательств сопровождал их бой, сливаясь с губ Полуухого, и он торжествующе завыл, опередив Босуэлла в скорости на четверть мгновения, и был готов прикончить противника, когда лейтская секира из рук Хэмиша-Молота с противным хрустом вошла в бок его галлоуэю.
Конь рухнул под старым рейдером, но Полуухий успел, сверху вонзил дагу Молоту над краем джека, у горла. Молот пошатнулся, пал и ушел на небо безмолвно, как большей частью и жил, но смерть слуги дала мгновение жизни господину, который тотчас по рукоять всадил в Клема Крозиера бастард — глаза Полуухого, полные ненависти, уже начали гаснуть, но хваткой мертвеца вцепился он в гарду меча, стягивая Босуэлла с седла, на себя.
И прежде чем Патрик Хепберн выпустил клинок, в грудь Северного Ветра пришло копье.
Ветер содрогнулся, вскрикнул совсем по-человечьи, захрипел и стал заваливаться на левый бок. На седока его сыпались удары со всех сторон, один из них, дагой, пришелся в кисть, едва не пронзив насквозь — безделица помешала. Мягкое серебро расплющилось от удара, смялось, скатываясь с руки... очень старое кольцо, еще деда, первого Босуэлла. Его – и рубин – он носил с восемнадцати лет, не снимая. Это был дурной знак, очень дурной, хуже не придумаешь, но некогда было и размышлять об этом. Последним усилием освободил он ногу из стремени, прежде чем тяжелое тело коня грянулось оземь, но не успел соскользнуть с седла до того, как, пропарывая стеганый джек Белокурого, справа, снизу до тела его пришел клинок…
Они легли друг на друга, и кровь человеческая и конская смешалась, впитываясь в землю холмов, становясь частью этой земли… легли, как пали – Северный ветер, мертвые Полуухий и Молот, едва живой Белокурый.
Последние слова Босуэлла в книге «Засветло вернуться домой» (и в цикле вообще):
- Хэмиш, седлай, нам пора в дорогу!
Хепберны не падают из седла, пока живы. В финальных строках «Засветло вернуться домой», книги, в которой обрывается жизнь героя, Белокурый, несмотря на то, что испытывает лютую боль, сам сходит с коня, а уже потом падает замертво. Дальше впадает в беспамятство и видит «ветер и свет в лицо – все, что он так неистово любил».
Этот образ – ветер и свет – на самом деле я встретила в подвале его замка Крайтон. В пустое окно летел ветер с долины Тайна, и выл, и свет бил в глаза. Так что эту строку я привезла из Шотландии и до сих пор считаю ее лучшим отражением духа героя.
«Свет в конце тоннеля» для Хепбернов выглядит именно так.
Читать "Засветло вернуться домой"