Глава тринадцатая
Случилось это через неделю после того разговора с матерью про неведомого мужика, что по деревне баламутит народ. Лешка работал на огороде, жег оставшуюся после уборки урожая ботву, траву и наводил порядок на зиму, чтоб огород ушел под снег чистым. Присел отдохнуть перед разгорающимся костром, глядя на жадно пожирающее сухую ботву пламя, он вдруг подумал о том, что неплохо было бы закинуть туда картошки и испечь ее в костре. Вспомнилось вдруг забавы детства, когда пекли картоху в таких же вот кострах, карауля, когда отец начнет жечь ботву на их огороде. Тогда уж высыпали все на огород, вроде как помочь отцу в таком увлекательном деле, в котором конечно же батя ни черта не соображал, поскольку давно уж вышел из того возраста, который нужен для такого важного дела.
Это же во первых надо все обставить так, чтоб каждый костер был не такой, как у брата или сестры, а то же вовсе никакого кайфа нет от костра. Потом надо постоянно следить, чтоб твой костер горел пожарче и сильнее, может даже тайком от бати добавляя туда щепок и хвороста, тайком от отца конечно, ну конечно, чтоб он не видел. Это же еще надо умудриться проволочь мимо всевидящего родителя хворост или щепки, причем надо найти еще оные. Так что вот и превращалось такое простое с виду занятие в нечто такое, за что можешь и быть вовсе изгнан с огорода, коли батя увидит твои совсем ненужные занятия. Но и батя был не лыком шит. Поняв, что костры под их контролем начинают гореть сильнее, чем надо, он шел домой и выносил набранное в погребе ведро картошки. Тут уж все подпрыгивали от такого подарка и начиналось новое увлекательное действо, после которого руки, мордашки его помощников сверкали свеженанесенной на лица, вкруговую вокруг рта, маскирующей краски из обгоревшей до угля картошечной шкуры. И ведь не было больше вкуснее ничего на свете после той картохи, испеченной самим в костре на огороде.
Тень воспоминаний легла на его лицо, растянув в улыбке его губы, затянув глаза каким - то туманцем, отключив на какое - то время его от реалий жизни. Вернул его с небес на землю сильный лай цепного пса Шайтана, что сидел на цепи в ограде, охраняя проход в дом. Лешка поднялся на ноги, отряхнул сзади штаны, от приставшей за время сидения земли, потом пошел в ограду, посмотреть на чужака, что вошел в ограду. Но мама вышла раньше, так что когда Лешка вышел во двор, она уже вела его к крыльцу, видимо пригласив его в дом. В их селе, ведущем свое существование с кержацких, старообрядских времен, было не принято запускать незнакомцев не только в дом, а вовсе во двор. Потому Лешка и удивился, увидев маму, которая вела его в дом. Услышав скрип калитки, что вела с огорода во двор, мама повернулась к нему и сказала, видимо стараясь сразу пресечь все его вопросы по поводу незнакомца
- Прохожий человек, попить попросил, дам воды да и уйдет.
Тут Лешка удивился еще больше, так как заводить незнакомца во двор только за тем, чтоб напоить его и вовсе было ни к чему, вынес ему воды к калитке и достаточно, иди куда хошь. Но надо отдать ему должное, видимо не зря он походил по селу, узнал все порядки его селян, потому как сказал, что он подождет ее с ним, заодно и поговорят с молодым хозяином. Присев на лавочку у крыльца, он обратился к Лешке с вопросом, как его называть. Парень не спешил с ответом, так как догадка о том, кто сидит на лавочке кольнула его в сердце, он почти догадался, кто он есть такой. Ладно, вот и послушаем, что он глаголить начнет.
- Звать меня Алексеем, для мамы и друзей Лешка, Леша. Что Вам надобно у нас, что вы имеете сказать, что хотите спросить?
- Да вот хожу по вашему селу, разговариваю про жизнь в селе и в России, про порядки. Рассказываю про то, что сейчас в России появилась новая сила, которая хочет поменять существующий порядок вещей и про то, что надо в первую очередь скинуть с престола царя, что нужна новая власть.
- И что, все это произойдет в нашей стране без боли и войны, что царь сам слезет с трона и отдаст его вам? - Лешка с удивлением смотрел на нового оракула, что сидел перед ним и говорил о том, как он будет его спасать, Лешку от царя.
- Ну почему, война скорее всего будет, даже точно будет, но ведь нового ничего не бывает без крови, разве не так?
- А нужно ли оно, такое новое, коли за него надо ведрами свою кровь лить? Разве сейчас мы живем совсем плохо? Я так и не обижаюсь, мне так и такая хороша, зачем ее менять - то? И потом, у нас вон и так война с 14 года идет и не знай, когда и как закончится. Разве мало одной, или мало еще крови пролито, еще больше надо? Чем же мы вас так обидели, что вы стали звать народ к новой войне, теперь вы хотите, чтоб русский убивал русского? И вы говорите, что вы все это делаете для блага народа? То есть начнем новую войну и станем жить лучше? Прям, сразу щастие всем придет? Ты смешнее ничего не мог придумать?
- Да, ты прав, но придется потерпеть, даже в Библии записано, что Бог терпел, и нам велел. Разве не так?
- Знаешь что я тебе скажу, вот только Библию ты не трогай, понятно тебе? Потому как исповедующий войну и пролитие крови невинных, не имеет права говорить о Библии. Хорошо тебе говорить о терпении, а сам то согласен терпеть? А если с тебя будут шкуру твою живьем снимать, тоже терпеть будешь? А вот наш народ, я уверен, терпеть такое не будет, возьмется за оружие, что тогда? Что тогда ты сможешь ему сказать?Что ты сможешь сказать молодому парню, который еще даже не знает, что делать с девушкой, оставшись с ней наедине, а он уже умирает, глядя на тебя? Чтобы он тоже потерпел? Что ты сможешь сказать тем, кто погибнет в этой войне, не изведав радости материнства, не ведающим первого поцелуя девушки?
Лешка с каждым словом распалялся все больше, он уже стоял перед этим оратором во весь свой рост, сжав кулаки и смотря на него с нескрываемым презрением. От природы и по своей комплекции он имел рост под два метра, широкие и сильные руки и плечи, он стоял перед ним и тот терялся в его тени. Казалось, что он просто испугался его и просто молчит, ждет, когда Лешка успокоиться. Но когда Лешка наконец замолчал, переводя дыхание, тот по новой начал свою агитацию.
- А что ты знаешь про меня? Почему ты так говоришь, про человека, про которого ты совсем ничего не знаешь? Как ты можешь обвинять меня в том, чего я пока не совершал?
Вдруг он начал раздеваться, срывая с себя пиджак и рубашку, потом повернулся к нему спиной. Вся его спина была покрыта страшными шрамами, потом стал снимать с ног сапоги, размотав портянки, он показал ему шрамы, что были у него вокруг щиколотки на ноге. Потом сел на скамейку и стал крутить самокрутку, руки его дрожали, весь он тоже как бы дрожал. Сделав несколько крупных затяжек, он снова заговорил
- Мне было только 16 лет, когда я стал участвовать в акциях большевиков, в 20 меня посадили в тюрьму первый раз, потом в 30 лет посадили на каторгу, уже второй раз, вот эти шрамы на спине от той поры, а на ногах следы от кандалов, с царской каторги. Это все мне нарисовали за то, что я уже тогда старался найти жизнь для наших людей хоть чуток полегче, чтоб над ним не измывались все, кто имеет силу, жандармы, чиновники, царские прислужники. А ты мне про то, что буду ли я сам терпеть, если с меня шкуру снимать будут. Да я УЖЕ это терпел, когда тебя еще и на свете поди не было. Я уже в 16 лет познал, что такое казачьи нагайки, и как в карцере сидеть, как лихо отбивают на твоей спине плетками все желание искать лучшую долю для таких, как вы тут все, простой народ. Вот так то. И тем не менее я не перестал этим заниматься, только стал еще злее на них, еще сильнее стало желать смерти всем царским приспешникам. И теперь уже не брошу никогда, пока меня не убьют. Ну а теперь пора мне уходить, прощай, жаль, что мы с тобой не поняли друг друга, потому как я вижу, что ты вовсе не похож на всех, более грамотный что ли, во всяком случае, знаешь, что говорить в споре со мной. Прощай.
Он поднял с лавочки свой пиджак, одел его, застегнулся, поклонился Лешке и пошел за ворота, сразу как то согнувшись и подволакивая ноги, как будто у него к ногам были привязаны гири по пуду весом. Лешка стоял и долго смотрел ему вслед, пока мог еще видеть через свой забор его согнутую спину. О чем он думал, узнав его тайну и увидев его покалеченную спину, что он решал или уже решил для себя, после такого откровенного разговора с ним? Мы этого никогда не узнаем, потому что такие вещи никто ни кому не рассказывает.
