8Идешь с плеером в ушах. Вокруг осень. Лужи. Отражения фонарей. Морось какая-то в воздухе, в руках зажат мокрый зонт. Бестолково держать его над головой, если это не дождь а просто мерзотная взвесь.
Воскресенье. Прохожие. Взрослые, дети, собаки, коляски. Курят навстречу, не таясь. Болтают по телефону. Держатся за руки. Никуда не спешат.
Шаги пружинные, асфальт легко несет ноги в модных бордовых ботинках. Под шапкой промокли выкрашенные почти в белое волосы. Мне оборачиваются вслед. Я цепляю. Передо мной тормозят машины на переходах. Я привычно хороша, приметна и знаю это. Я почти улыбаюсь. В этот промозглый осенний вечер у меня почти все хорошо.
И вдруг эта музыка в наушниках. Нежно и так пронзительно... Черт ее знает. Как называется, но она из той, из прошлой жизни. В которой были живы те, кто сейчас уже умерли.
Бабушка и собака. Неравноценно? Да вы можете мне не верить, но поймете когда-то сами: главное не то, кто это, зверь или человек. Главное что они меня любили. И я любила.
А больше всего помню запах: от бабушки сладковатый, немного странный. Запах немолодого тела. И кожа ее под рукой тонкая, слишком тонкая. Теплая безмерно, гораздо теплее моей.
А собака... Она и не собака почти, и до кончиков когтей самая настоящая собака. Гораздо больше. Чем просто, но пахла она собакой. Обыкновенной собакой. А шерсть была жёсткая. Короткая и даже колючая. Короткие немного смешные лапы и взрослое, массивное туловище. Я помню собачий живот, в пятнах, белый, а просвечивал он розовым. И теплая кожа. Горячая и сухая... Опять тепло.
Боже, до чего эта большая собака любила меня! Меня, маму, папу, всех нас, всех людей... Сколько в ней было ума, особенного, чисто человеческого такта и бесконечной нежности! Таких собак не бывает. Но она же была!
А я... Я сойду с ума от того, что этой упругой с прогибом, в жесткой шерсти спины больше не существует, что мне не погладить нашу собачку, не поцеловать ее в выпуклую макушку.
Прости меня! Прости если слышишь! Я непоправимо виновата перед тобой, я не смогу забыть тебя. Это не заживет. Я до сих пор не могу видеть собак твоей породы.
У меня теперь другая собака. Ей не так много осталось. Я приду домой и поцелую ее, и стану ждать тихо тихо пока она заснёт рядом, сощурив выпуклые влажные глаза. Я поглажу ее, пока это возможно. Пока она еще жива.
Я плачу. Вытираю слезы платком, не снимая своих колючих серых перчаток. Жестких, как твоя шерсть.
Вечер, вечер... Совсем стемнело. Я тихо плачу. Похожие не видят моих слез. Они видят лишь мой силуэт и легкие шаги. Моя походка упруга, я по прежнему гордо держу голову. Я кажусь им уверенной в себе и счастливой. Они любуются мной. Музыка поет о вечности, о красоте и невозвоатном. Но я не выключаю. Нет...
Горе сдавило мне горло и выкручивает мозги. Заставляет глаза снова и снова слезиться. Если я продолжу вспоминать теперь уже бабушку, ее тепло, ее улыбку и вечные маленькие гостинцы я сойду с ума и сорвусь. А этого не должны видеть.
Время неумолимо.
Там, на другой стороне города сейчас долго и мучительно умирает моя тетя. Этого не изменить. Она тоже утратит тепло и осязаемость и станет воспоминанием. После я потеряю маму. Мне нельзя об этом думать. Я не стану думать о том, что ее метастазы могут вернуться в любой момент.
Я не умею смиряться со смертью. И мне везёт на людей и животных. Когда умерла моя рыбка, от неспособности ее оживить я едва не сошла с ума и заработала лунатизм. Вставала по ночам, не просыпаясь и ходила по квартире. Это от нервов. После мой лунатизм прошел. А я так и не научилась правильно проходить те самые шаги... Шаги, ведущие к смерти.
И отчего никто и ничто нас не может спасти? Это мир слишком печален. Он непозволительно несправедливо устроен. Должен быть выход, но его нет. Мне остается только мечтать.