(основано на реальной истории моей бабушки и посвящается ей)
До конца 1963 года оставалось почти четыре часа. Зина крутилась перед трюмо в новеньком шифоновом платьице цвета спелого персика, и три зеркальные Зины вторили её движениям. Они были невысокого роста («как Мэрилин Монро — женщина для любви, чтобы в карман можно было с собой положить», — повторяла мама), с несколько удивленным взглядом и ниточкой полуулыбки.
Платье ей сшила Аксинья, ее тетя, за кулек «Мишек на севере». Зина была самая модная среди подруг — Аксинья шила ей и юбки, и платья, и сарафаны на лето, только ткани приноси.
— Ну что, Ростова, готова ехать на бал? — в трюмо возникли три Марлен Дитрих в темно-синих бархатных платьях. Тома была старшей сестрой Зины, и уже успела удачно выйти замуж за старшего лейтенанта, а нынче майора, Алексея.
— Сейчас только бусики бабушкины жемчужные надену! Думаешь «бабетта» не растреплется?
— Ты же видела, сколько парикмахер вылил на нее лака. Теперь неделю с ней будешь ходить.
Стукнула входная дверь, в коридоре послышались шаги и в проеме комнаты появился высокий осанистый Алексей.
— Готов сопроводить прекрасных дам на «Голубой огонек» по случаю наступления Нового года, — отрапортовал он и с улыбкой поклонился.
— Леша! Никак не привыкну к этому твоему парадному мундиру и пугаюсь каждый раз, — Тома подошла к нему и аккуратно разгладила рукой идеально лежавшие лацканы.
Где-то в квартире часы пробили восемь раз.
— Так мы же опаздываем!
Зина схватила сумочку, закинула туда зеркальце, платочек с вышивкой, гребешок, замерла на мгновение перед духами «Ландыш серебристый», потом брызнула над головой и решительно закинула их следом. По комнате невидимым облачком поплыл сладкий прохладный аромат.
Потом началась суета в коридоре, заскрипел паркет, замелькали пальто, дубленки, сапоги.
— Туфли? Ты с ума сошла? Утром по радио говорили, что будет под сорок!
— А Лёля ходила в туфлях и ничего! — отмахнулась от сестры Зина.
— Твоя Лёля пару минут в них мелькнула на экране и побежала в гримерку греться.
— А вдруг я своего Гусева по дороге встречу? В валенках он меня точно не заметит.
— Гусев был физиком, он бы и не заметил. А эти красавцы тебя и в валенках, и в унтах не пропустят.
Тома была права: курсанты артиллерийской академии были юны, утомлены учебой и не пропускали ни одной молоденькой девушки. Их занесло в этот городок из всех дружественных стран, и лютые морозы могла скрасить только краса русских женщин. Даже Томе они не стесняясь отпускали комплименты во время урока — она вела у них русский язык. Хотя иначе и быть не могло, она же только окончила институт и имела осанку под стать мужу, а ее васильковые глаза всегда гордо глядели куда-то поверх всего суетного, за линию горизонта. Ее мужа они уважали и побаивались, он преподавал в академии высшую математику.
Зине же только исполнилось 17 лет. Она оканчивала школу и витала в своих фантазиях о медицинском факультете, или юридическом, или даже историческом. Больше всего на свете она любила читать, но идти как сестра на филолога ей казалось скучным и неоригинальным. Будущая профессия ей виделась в романтическом ключе, и обязательно ей хотелось помогать людям, а как — она пока не придумала.
Когда вышли в искристую темноту, Зина сразу пожалела, что не послушала сестру. Каблуки-рюмочки утонули в примятом снегу, а капроновые чулки как будто даже потрескались от холода. Или это ее ноги уже трескаются, и она скоро рассыплется на тысячи льдинок.
— Кто последний, тот тухлый помидор!
И она, скользя и охая, припустила в сторону здания, где гремела музыка и в окнах мелькали стройные силуэты. Тома с Алексеем даже не ускорили шаг, а только снисходительно переглянулись.
Зина влетела вихрем в Дом культуры, повиснув на спасительной дверной ручке. Всюду были свет, смех и серпантин, а под ногами валялись пестрые кружочки конфетти. Она одним махом скинула платок и пальто на руки гардеробщице, и уже хотела бежать по лестнице к музыке, как перед ней вырос невысокий молодой человек в форме. Глаза его были раскосы, волосы черны.
«Так, кто же у нас сейчас в союзниках? Китай? Корея?»
— Добрый вечер! Могу ли я узнать ваше имя? — проговорил он на чистейшем русском языке.
— З… Зина, — промямлила она и смущенно поправила причёску.
— А меня зовут Вьен. Могу я ли сопроводить Вас наверх?
Она аккуратно взяла его под локоть, и он повел ее к лестнице.
— Зинка! Ты уже принца себе нашла? Не забудь хоть на пять минут присесть за наш столик, а то знаю тебя, протанцуешь всю ночь.
Тома подмигнула сестре и пошла в гардеробную.
Оркестр разыгрался, разогнался и стал позволять себе вольности. Тома и Алексей сидели за столиком с другими преподавателями у сцены, по периметру зала были студенческие столы. В музыку замешивался смех и говор на немецком, болгарском, румынском, чешском. Между мундирами мелькали как бабочки платья, путался под ногами серпантин, то там, то здесь салютировали бутылки Советского, сталкивались бокалы. До нового года оставался почти час.
Зина подбежала к столику, скинула на ходу туфли и плюхнулась на свой стул, жадно допивая выпустившее все пузырьки шампанское из своего бокала.
— А я сейчас в окошко видела, как какие-то курсанты в серых шинелях идут к нам и один нес гитару, укутанную в одеяло! Вьен говорит, сейчас концерт будет, а он будет тоже петь. Он оказывается певец, три года в консерватории отучился во Вьетнаме, учил русский, знает наши песни, но потом война, и правительство сказало, что им больше не нужны музыканты и певцы, а нужны офицеры.
Она раскромсала мандарин и жадно отправила сразу три дольки в рот.
— Вон эти серые курсантики с гитарой!
Зина чуть не поперхнулась, привскакивая со стула, чтобы лучше разглядеть входящих в зал светловолосых молодых людей. Один из них на ходу бережно освобождал от одеяла гитару.
— Так это ГДРовские ребята, сейчас какую-нибудь балладу снова затянут, они любят, — усмехнулся Алексей, и подлил Томе еще в бокал шампанского.
И действительно, шестеро голубоглазых как на подбор студентов поднялись на сцену, вынесли из-за кулисы скамейки и расселись. Оркестр смолк, в зале раздавались только шелест и полусмешки. Тот, что был с гитарой, прикрыл глаза, наощупь перебрал струны, и затянул какую-то старую балладу. Все остальные немцы подхватили, и вот они уже положили друг другу на плечи руки и раскачиваются в такт.
После них еще пели югославы, плясали румыны, потом болгары, чехи. А потом на сцену вышел Вьен. Он взял гитару и запел «Сулико» да таким высоким тенором, что Зина подумала, сотни колокольчиков зазвенели разом.
Увидал я розу в лесу,
Что лила, как слезы, росу.
Ты ль так расцвела далеко,
Милая моя Сулико?
И тут он посмотрел на Зину. У нее даже дыхание перехватило — это он для нее пел. Зина покраснела и начала ковыряться в конфетнице, с серьезным видом перебирая «Красную шапочку» и батончики. Когда-то в музыкальной школе она играла эту песню на фортепьяно, и каждый раз не могла понять, отчего же Сулико уже нет? Почему возлюбленный не может ее найти?
Зина уже пятый раз пересчитывала с серьезным видом конфеты, когда у стола появился Вьен.
— Могу ли я пригласить девушку на медленный танец? — обратился он к Алексею. Тот официальным тоном ответил:
— Разрешаю!
Все захохотали. Зина всё еще с розовеющими щеками встала, глядя в пол и будто во сне поплыла в центр зала. Он бережно взял ее за талию одной рукой, в другую она вложила свою холодную ладонь. Форма с серебряными галунами сидела на нем как с иголочки, Зина разглядывала его шею и аккуратно подстриженные черные волосы. Под конец их молчаливого кружения Зина осознала, что они одного роста.
Уже засыпая, она вспомнила его смешной чубчик и глаза-рыбки, и улыбаясь, прыгнула в сон. Ей снилось теплое море, покрытые мохнатой зеленью каменные глыбы, цветы розового лотоса и салатово-зеленые ступенчатые террасы риса. Было хорошо и спокойно, как будто в мире больше никогда не будет никаких войн.
***
День пролетел незаметно, сверкнул солнечным бликом на окне и потух. Часов в семь вечера пришли с работы Тома с Алексеем, Зина уже заварила для них чай и поставила розетки с вишневым вареньем. Они только присели за стол, как внезапно в дверь постучали. Все переглянулись, Алексей пошел открывать.
— Товарищ майор, разрешите пригласить Зину на свидание в парк. Я купил два билета на фильм «Девять дней одного года», — Вьен протянул два билета.
Зина аж ахнула — ее любимый фильм! Алексей заморгал своими белесыми ресницами, а потом подобрался и сказал:
— Разрешаю. Я знаю, что вы вьетнамцы — скромный народ. Но смотри, ты за нее головой отвечаешь. Чтобы дома были ровно в десять. А сейчас снимай шинель и пошли пить чай. Пока не съешь все варенье, никуда не пойдете.
И он захохотал басом и пошел обратно на кухню. Зина смотрела исподтишка, как Вьен обжигался чаем и пыхтел, как тщательно и осторожно пережевывал сахарные вишни и вытаскивал двумя пальцами косточки, выкладывал их на блюдечко друг за дружкой. Потом спохватилась и побежала в комнату переодеваться. Вышла она в алом костюме из китайской тонкой шерсти: жакет и прямая юбка до колена сидели по точно по фигуре — Аксинья постаралась. Вьен чуть не проглотил последнюю косточку, и пройдя наконец испытание, поспешил накинуть пальто на плечи Зине.
После кинотеатра они шли по уснувшему парку, снег ложился на ее локоны, на его ресницы. Они обсуждали, почему Гусев так поступил с Лелей и почему многие ученые жертвуют собой ради науки. Зина говорила, что ради Лели мог бы и не жертвовать, а Нгуен сказал, что Гусев делал это для своей страны. И рассказал, что он сам сын высокопоставленного чиновника, и тоже должен служить своей стране, и поэтому ушел из консерватории. Зина даже вздернула от гордости головку и поправила прическу. Она, дочка простого рабочего, никогда не встречалась прежде с «верхами общества».
На следующий вечер Вьен снова пришел, и они снова гуляли в пустом заснеженном парке. Он рассказывал о детстве и учебе в консерватории, она читала ему наизусть Блока и Заболоцкого, они почти не замечали холода подсвеченных теплым светом фонарей вечеров. На пятом свидании он ее поцеловал.
— Леша, ваша разведка все врет — вьетнамцы совсем не в день свадьбы целуются, — смеялась утром Зина на кухне.
Вьен предлагал ей уехать с ним во Вьетнам. Но она только смеялась, а потом укатила в Москву через две недели, и он ей звонил, писал открытки. На них были полевые цветы: васильки, маки, незабудки. Он писал ей стихи, на манер японских, без рифмы: «Вьен без Зины как река без воды, как земля без травы, как цветы без солнца». Так прошло несколько месяцев. А потом появился Олег.
***
Около девяти вечера в квартире раздался звонок. Она накрыла крышкой кувыркающиеся в кастрюле овощи, вытерла руки полотенцем и пошла снимать трубку. Наверное, Олег звонит, опять на работе задержится. Он переехал к ним недавно, но видела она его только утром за завтраком и перед сном. Она привыкла. Зачем-то у зеркала поправила прическу.
— Алло, Олеж, можешь не торопится, я всё равно ещё ужин не доварила.
— Алло, это Вьен. Я на Казанском вокзале. Я здесь ещё где-то час, потом в аэропорт. Уже не вернусь. Хотел с вами попрощаться, приезжайте, пожалуйста. Зина.
В трубке донеслось отраженное эхом до-ми-соль и «Внимание! Скорый поезд из Казани прибывает на пятый путь». В гостиной бормотал телевизор. На кухне крышка с металлическим стуком подпрыгивала на кастрюле.
— Скоро Олег придет, я не могу. А что я отцу скажу? Да и поздно же уже. Как я доеду?
— Поймайте такси, я оплачу, пожалуйста, я хочу вас видеть. В последний раз.
Она теребила кольцо на безымянном. Посмотрела на свое отражение как будто искала в зеркале поддержки. Нет, ну как она так всё бросит и помчится к нему. Там же темень, зима, и где она будет такси искать. А до метро идти далеко, страшно одной. Да и отцу как она всё это объяснит, а Олегу?
— Я не могу, простите.
В трубке снова раздались три вопрошающие ноты. Может она все-таки приедет?
— Это очень жаль. Но я вас понимаю, Зина.
В гостиной закашлялся отец. На кухне кастрюля яростно пыталась сбросить с себя надоедливую крышку. Зина снова посмотрела на себя в зеркало — тушь комками сбилась у внешних уголков глаз, надо будет умыться и подкрасить глаза перед приходом Олега.
— Я правда не могу. Хорошо долететь тебе, Вьен. Спасибо за всё.
Она не знала, что ещё сказать. Что говорят, когда прощаются два еще недавно близких человека навсегда? Какие-то банальности, шаблоны.
В трубке что-то щёлкнуло, и на одной тоскливой ноте пошли гудки. Она медленно положила трубку на телефонный аппарат.
Не глядя больше на свое отражение, прошла через кухню к окну. Из черноты неба кто-то сыпал пух. В доме напротив загорались по очереди желтые окошки. В соседской квартире приглушенно запел радиоприемник: «Сердце мне томила тоска, Сердцу без любви нелегко …»
***
Май 1965-ого выдался теплый. Гроздья сирени за ночь лопнули на кустах, яблони обсыпали двор белым конфетти. Зина с трудом выкатила из подъезда коляску, платок на голове почти съехал на макушку, пояс серенького пальто норовил ускользнуть на асфальт. Одной растить ребенка оказалось нелегко, когда ты еще учишься институте. Когда Олег ушел, с малышом оставался ее отец, а она бегала на экзамены, всегда шла первой в аудиторию и сразу домой.
— Зин, постой!
Ее догнала Тома. Опустила голову слегка, ищет взглядом на асфальте слова.
— Я тебе не дозвонилась, решила забежать.
Тома посмотрела ей в глаза, Зина прочитала в них сочувствие и сожаление.
— Я только вчера приехала, хотела тебе при встрече сказать. Ребята из моей группы сказали, что месяц назад Вьен погиб. И еще трое его товарищей. Прямое попадание.
Зина подумала только, что не успела с ним попрощаться. И что с тех пор никто стихи ей больше не писал. Ей стало жалко и его, и себя, и ту непрожитую до конца короткую молодость, что так быстро ускользнула от нее, оставив одни заботы и сожаления. И несколько открыток с полевыми цветами.
Яблоня сыпала свой белый цвет на асфальт. Из открытого окна лилась с шипение песня, поднималась до верхних этажей, уносилась в небо. А эхом вторили ей, рассыпаясь прозрачными колкими льдинками, тысячи невидимых серебряных колокольчиков.
