Бабушка в ссылке. Казахстан, целинный совхоз Диевский, 1955 год. Фото Аркадия Иоффе
Григорий Иоффе
Ефремова Ксения Герасимовна, 1900 года рождения, уроженка села Губернское Кыштымского р-на Челябинской области, по национальности русская, гражданка СССР, осуждена 22/IХ-1943 г. Военным Трибуналом Войск НКВД Краснодарского края по ст.: 58-1а УК РСФСР (измена Родине) к 10 годам ИТЛ…
По этой статье обычно приговаривали к высшей мере – расстрелу. При смягчающих обстоятельствах – к 10 годам с конфискацией имущества. Конфискации имущества не было, «за неимением такового». Смягчающие обстоятельства были: дочь Евгения и брат Николай служили в Красной Армии.
Не помню никаких разговоров о приезде бабушки. Мне было восемь лет и я понятия не имел, откуда она приехала. И знать не знал ни о каких лагерях. Но запомнилась первая встреча, как образ, как некое смутное облако, живущее в подсознании уже почти семь десятков лет. Гладко причесанная, загорелое морщинистое лицо, темно-синее (так я его вижу) платье, тяжелый, но с какой-то затаенной внутренней искрой, взгляд, она сидит на стуле, нога на ногу, с папиросой в руке, в нашей комнате.
Вместе с ней в доме появилась новая вещь, деревянный, выкрашенный черной краской, чемодан. Всё ее хозяйство. От бабушки и от чемодана пахнет каким-то новым, стойким запахом, ничего общего не имеющим с «Красной Москвой». Из бабушкиных вещей этот запах степей и дорог со временем выветрился, он жил лишь в чемодане, и исчез из нашего дома вместе с чемоданом. Незаметно и неизвестно когда. С вещами такое происходит часто.
И папироса та была единственной ее папиросой, которую я помню. Хотя – никто не был бы против, папа курил, и пара пачек «Беломора» всегда лежала про запас в шкафу, разделявшем нашу продолговатую 14- метровую комнату на две половины.
Бабушка никогда ничего не рассказывала о своем заключении. Так я считал до того дня, когда случилось чудо. Я поверил в него только потому, что эти ее рассказы о лагерях были записаны моим почерком.
На пожелтевших листах… Так обычно пишут, желая подчеркнуть антикварное значение представляемых записок, а заодно нагнать побольше пафосного тумана. Но они действительно пожелтели за четыре десятка лет, девять листочков недорогой, как раньше говорили – потребительской бумаги. Вместо заголовка – дата: 11 марта 1976 года. В качестве преамбулы – несколько строк от себя:
«Разговор зашел случайно. Бабушка решила обрезать волосы. Я сказал, что, мол, плохая примета. Она улыбнулась:
– К смерти, что ли? А если не обрежу и помру – тогда что? Это я сейчас не обрезала, года с 54-го, а раньше-то – все время стригла. “Там”… надо было обязательно. Бывало, по месяцу в бане не мылись…
И пошли короткие истории. Пишу, что запомнил».
«До 47-го года политические сидели вместе с уголовниками, а мужчины – с женщинами, в разных бараках, но в одном лагере. Для детей до 3-х лет был отдельный лагерь – вольный. Матерей отпускали их кормить. После 3-х лет, если мать не освобождалась, их переводили в детдом.
Меня перевели к уголовным – ночной дежурной: ослабла, работать не могла. А они так воровали, отвернешься – нет. За обедом, бывало, обернешься к соседу, ну, сколько времени пройдет? – повернешься, а пайки твоей нет. Или миску украдут. А миски все одинаковые. Перельют себе – иди ищи.
Так вот, не успела я перебраться к уголовным, как меня обокрали. Пока ходила за постелью – а Женя как раз прислала посылку: сахар, бумага, еще что-то, – прихожу, ничего нет. (Женя – моя мама, бабушкина старшая дочь. – Г.И.) Ну, я к старшей, у них там свой как бы атаман был. Так мол и так. Она расспросила: как, что? Мне говорит: ты выйди, мы тут сами разберемся. Пришла обратно – всё на месте.
А через несколько дней у одной ночью пропала пайка хлеба. Утром проснулась – и на меня: ты украла! Шум подняла. Я ей говорю: зачем мне твоя, у меня своя есть. Шумели, пока их на работу не увели. Ну ладно, прошло несколько дней. Сижу ночью, вяжу, приходит женщина знакомая – сидим, разговариваем. Вдруг откуда-то мышей – целая стая, и пищат, дерутся. Разогнали – пайка обглоданная. Та самая! – думаем. Ну, убрали. Теперь-то уж мы двое видели. Утром показываю той, у кого пропала: твоя пайка? – Моо-я!?! Так и нечего было напрасно шум поднимать. Они, видно, затащили ее куда-то, под тумбочку или под кровать, а тут дележку начали…
Зиму жили в лагере, а летом – в летних лагерях, косили. Однажды до самой зимы, до морозов косили – кому это надо? Может, на подстилку?.. Часто бывало: нет работы. Копаем траншею, назавтра закапываем. Послезавтра – опять копаем. Однажды повели на сенокос – вчера косили, сегодня переворачивать. Только пришли – дождь. Пошли обратно. Пришли – дождь кончился. Опять на сенокос… И вот так нас пять раз туда-сюда водили. А пришли обратно – обыск устроили. Работать-то не успели, что могли украсть? Ну, им главное время протянуть до конца дня. Так весь дождь на улице простояли. Больше часу обыскивали. Потом уж в зону пустили, стали сушиться…
В Серове было уже легче. Хороший начальник был и начальник политотдела тоже. Но начальник санчасти была настоящая змея. Как-то идем с сенокоса – 18 километров. На пути говорят: в лагерь не ходите, там карантин, идите в летний лагерь. Пошли. Но там нас что-то не пустили. Сказали: идите в детский. Туда – тоже не пустили. Дальше – в летние свинарники. Конвою надоело, да и мы устали, с инструментами – у меня коса, да постель. Пришли к своему лагерю и сели на тротуаре. А там тротуары деревянные, высокие – место болотистое. Сидим – человек триста. Идет начальник санчасти. Спрашиваем, почему не пускают. Говорит: карантин, и не думайте. И пошла. Так мы часа три сидели. Пока не шел мимо начальник политотдела. Он ко мне хорошо относился. Спрашиваю: гражданин начальник, долго мы тут сидеть будем? Он: а что такое? Узнал, пошел выяснять. И скоро – открыли ворота, пустили всех…
Как-то утром пришли косить. Вдруг трубят сбор. Начальство приехало. Проверочка. И к каждому: ты убил охранника? Как ты его убил? Да зачем же, отвечаем, нам его убивать? А мы этого охранника как раз встретили, когда на работу шли. Я еще у него время спросила, а он ответил: половина первого. А тут с перепугу и память отшибло. А соседка и говорит: что ж ты не сказала про него? Ну, я: гражданин начальник, так и так, видели, он в ту сторону пошел. А они нам уже кричали: всех расстреляем, только выясним, как убили! Ну, построили нас рядом – пошли лес прочесывать. И нашли. Он, вроде, говорил, что за зайцем погнался, да в лесу заблудился. Ну, больше мы этого охранника не видели…
Однажды погнали нас на прополку – далеко, километров 18. Устали, ну, дали бы день отдохнуть. Нет – с утра погнали на работу. А я слабая была. И с каждым днем все хуже – на коленях-то. На третий день пошел дождь, нас погнали обратно. А я едва иду. Отстала. А охранникам это не нравится, дождь идет, торопятся. Ну, одного оставили меня подгонять. А они с собаками. Кричит: давай, бабка, скорей! Я: видишь, не могу.
– А я тебя сейчас пристрелю и скажу, за попытку к бегству.
– Да куда ж я убегу, все видели, какая я.
– Ничего, спишут.
И целится. А не стреляет. Я говорю: чего ж ты не стреляешь, стоишь, издеваешься? Потом начал собаками пугать: сейчас спущу! Спускай, говорю. В конце концов – шли там сзади, тоже в лагерь, – поручил меня одной девушке. Так мы с ней и дошли…
Перевозили нас баржами из одного лагеря в другой. Дали сухой паек. А он такой маленький – можно за день съесть. А давали на пять дней. В первый раз – хлеб, все, как положено. Через пять дней пришли в одно место – нету хлеба, дали муки. И вот на стоянках вечером каждый себе варил: из картошки, крупы, муки варили болтанку. Вот уже к концу – осталось два дня, – сижу вечером на берегу, костёрик разожгла, готовлю, думаю, как ее завтра на день разделить. Многие-то с утра съедят, в потом весь день голодные ходят. Подходит женщина. А в темноте не видно – кто. Просит мыла: помыться хочу. Я: да берег-то высокий, как спустишься? Просила, просила. Тьфу, думаю, только отстань. Полезла в мешок – обернулась – ни ее, ни болтанки.
На другой день ничего не ела. А и так слабая была, а тут совсем. Приехали – повели к врачу. Он глядел, глядел, спрашивает: а как вы питались? Вы, говорю, у наших начальников спросите, чего нас спрашивать. – А все-таки? Ну, рассказала. Потом: Ефремова, у тебя дети были? – Были, двое. – А чем же ты их кормила, когда они родились? – Грудью. А я такая худющая была, одна кожа, грудь совершенно плоская, как будто ничего и не было, вся кожа высохла.
Ну, определили меня в 4-ю категорию. Самая последняя, ни какой работе не годные. Отправили в дом отдыха. (Тут я невольно задал вопрос: там и дом отдыха был? Да, говорит, был.) Сначала издеваются, потом лечат. Не били, правда, и то ладно…»
В основополагающих документах, на базе которых основывалась система ГУЛАГа, было понятие «больничные и оздоровительные учреждения». Видимо, «оздоровительно-профилактический пункт» или нечто подобное бабушка и назвала домом отдыха. Можно допустить, что такие пункты домами отдыха называли сами заключенные на своем сленге – как труднодостижимую мечту, как отголосок нормальной жизни.
«…А там (в доме отдыха) парень был за старшего, из военных, дезертир, что ли. Вот ему сразу мои валенки приглянулись. Говорит: я тебя возьму посуду мыть. Какую, говорю, посуду, еле на ногах держусь. Ничего, отвечает, я тебя подкормлю. И вот, вымою кое-как, а у меня кувшин такой большой был, наложит полный каши, а я и есть не могу. Отнесу к себе – там подруга была, учительница иностранных языков и художница, – она мне всё открытки рисовала, я их домой посылала. (Домой – это значит, старшей дочери, моей маме. Открыток этих я не помню, не сохранились. Зато уцелели сделанные папой мои детские фотографии, которые мама посылала бабушке. – Г.И.) Тоже дохлая была. Так она этот кувшин – раз, и съест! Ну, потом и я ничего, поправилась. Полтора месяца там была. А когда стали выписывать, парень этот говорит: давай валенками меняться, у тебя в зоне все равно их украдут. И пристал, пристал. Ну, и отдала. Хорошо еще, просил. А мог бы ночью взять, да и всё. Он мне в придачу еще сахара, продуктов дал. Валенки хорошие достать было трудно. А сахар у него был. У нас же и воровал…»
Одна из первых моих фотографий, отправленных бабушке. Надпись на обороте: «Дорогой бабусе от Гришеньки. Возр. 5 мес. Ленинград. Февр. 1948 год». Папа сфотографировал нас с мамой в нашей комнате.
Эти желтые листочки, о которых я напрочь забыл, пролежали в моих бумагах 40 лет, и обнаружились именно тогда, когда я сел за книгу о бабушке. Думал, получится небольшая брошюрка. Но за пять лет работы написалась толстенная книга о всей нашей семье, в которой рассказам о бабушкином житии посвящены несколько глав.
А листочки эти нашла Люба, моя жена, когда стала разбирать чемодан, не раз переезжавший за эти годы с квартиры на квартиру...
Бабушка отсидела полных 10 лет, до марта 1953 года, после чего была отправлена на 5 лет в ссылку на поселение в целинный совхоз Диевский Семиозерного района Кустанайской области. Именно там летом 1955 года произошло ее знакомство со своим зятем – моим отцом. Взяв очередной отпуск, папа отправился в Казахстан, к теще… Но это путешествие – история отдельная.
Остается добавить, что в октябре того же года бабушка была амнистирована, приехала к нам в Ленинград, и уже здесь получила справку о полной реабилитации.
Книгу "100 лет с правом переписки. Народный роман" можно приобрести в интернет-магазине OZON и в магазине "Фаланстер" в Москве, а в Санкт-Петербурге – в издательстве «Петербург – ХХI век» ( peterburg21vek.ru ), в ИЦ «Гуманитарная академия», Арт-пространстве "Марс" (Марсово поле, 3), в магазинах "Подписные издания" и "Кот ученый", а также на Книжной ярмарке в ДК Крупской: секция 27, со двора.