Я всю жизнь мечтал стать оперным певцом
вслед за чувствующим музыку отцом.
Папа пел в армейском хоре
и в мажоре, и в миноре,
и считался там по всевозможным ариям спецом.
И хотя он нотной грамоты не знал,
он такой колоратурой обладал,
что солдат и генералов
чуть со стульев не сдувало,
когда си бемоль пять тактов мертвой хваткой он держал.
Говорили ему бабушка и дед:
«Ты давай в Большой… тебе там равных нет!»
А отец в ответ: «Вы что, маман, папан?!
Я ж в сольфеджио – законченный профан!»
«Да на кой тебе сольфеджио сдалось?
Ты и так все песни выучил насквозь».
«Нет! Позора не снесу!» – отец сказал
и талант свой взял и в землю закопал.
Мне пришлось идти по папиным стопам,
Исправляя наш потомственный изъян.
После школы музыкальной
Я окончил курс вокальный,
И вошел однажды в оперный театр, как входят в храм.
Был загадочен и пуст огромный зал.
Где-то рядом за стеной звучал рояль.
И, затишьем околдован,
Я как гаркну «Nessun dorma».
Ох, как голос мой (спасибо генам) в куполе застрял!
Что такое тут в театре началось!
Что-то сыпалось, скрипело и тряслось.
Из кулис на сцену вывалился хор
И из ямы выполз бледный дирижер.
Я стою в проходе и на них смотрю.
«Где начальство ваше?» – скромно говорю.
А они молчат, во всю разинув рты.
«Ну, – я думаю, – сбылись мои мечты».
Я попал на хоровую repeter,
После коей с дирижером тет-а-тет,
В опустевшем сидя зале,
Четверть часа мы болтали
Об устройстве на работу в ихний оперный балет.
И в конце концов услышал я: «Итак,
Что поете вы прекрасно – это факт.
Но, скажите мне, на сцене
Не смогли бы вы при пеньи
Сделать два тройных тулупа после танца краковяк?»
Тут уж мой черед пришел разинуть рот.
Кто из нас, не понимаю, идиот?
«Я вообще-то был отличник по физ-ре,
Помню, делал упражненье на козле…»
«Что – козел?.. У нас новатор режиссер.
Вы должны быть клоун, всадник и жонглер.
Режиссер вам скажет: вот тебе батут.
Прыгай выше, пой потише, падай тут.
Вот недавно «Мистер Икс» прошел у нас.
Вся столица на премьеру к нам рвалась.
Здесь солисты, как мартышки,
С десятиметровой вышки
Приземлялись на слона, в руках сжимая контрабас».
«Вы чего, – я говорю ему, – дружок?
Это ж храм, а не пластический кружок.
Я певец, не обезьяна,
Чтоб, играя Дон Жуана,
Вверх тормашкой повисать, опорный выполнив прыжок».
Он опять свое: «Ну, знаете, друг мой,
Просто петь со сцены может сейчас любой.
Вы попробуйте исполнить мне Гуно,
Перепиливая, например, бревно.
Или лучше – маршируя на коньках,
Иль хотя бы сделав стойку на руках.
Вот тогда, сказал бы я, цены вам нет.
Вот контракт, вот ручка. И бронежилет».
Я не выдержал, я человек прямой.
«Вы чего, – кричу, – смеетесь надо мной?
Я взглянул бы вам на рожу,
Если бы, сдирая кожу,
Вздернули бы вас на дыбу, и сказали: светик, спой!»
«А известно вам, – взъярился этот гад, –
Как шагнул вперед сегодняшний театр?
Если глотку драть вам надо,
Дуйте в бар иль на эстраду
И не суйте даже носа в театральный авангард!»
В общем, мы с ним разругались в пух и прах.
Я домой вернулся весь в его слюнях.
С той поры я больше в оперу не лез.
Черт возьми, как далеко ушел прогресс!
День за днем за оперу мне все страшней.
Что способны сделать жизнь и мода с ней?!
У меня сынишка… Господи прости,
Вдруг, и он захочет в оперу пойти?