Летним вечером шел я, разминал суставы после двухчасового сидения в электричке, по родной деревне, приехав на выходные из столицы, где в то время жил. Деревня моя большая, несколько тысяч жителей и десятка два пятиэтажек. Как раз возле одного из таких домов на некрашеных и посеревших от времени деревянных скамейках, вкопанных буквой «П» вокруг такого же посеревшего стола, сидел мой одноклассник с каким-то, видно, своим приятелем. На столе радовал глаз натюрморт следующего содержания: отпитая поллитровка водки (через минуту-другую, садясь за стол, я увидел под ним, на земле, еще одну такую же, только пустую), два пластиковых стаканчика, длиною с полбутылки огрызок колбасы наподобие самодельной пальцем тыканой и ощипанная, окрошенная половина буханки черного хлеба (за неимением ножа отхватывали от нее руками).
Я хотел миновать это почтенное застолье, но одноклассник меня заметил и радостно позвал. Не виделись мы давно, со школы: я учился в университете, после преподавал язык и литературу в другой деревне (там же и жил), позже перебрался в столицу и стал журналистом-газетчиком, а он отслужил в армии, выучился на водителя троллейбуса и получил общежитие — тоже в столице, приженился к горожанке с квартирой, сделался отцом, развелся, вернулся на малую родину и устроился шофером в колхоз. Собутыльник его оказался и коллегой — крутил баранку в том же сельхозпредприятии.
Только что я пытался остаться незамеченным, но мгновенно заразился приподнятым настроением старого знакомого и охотно присоединился к компании. В советские времена и лет десять после них в деревне действовала, как называли ее в народе, «опорка» (слово образовано по аналогии с формами «учебка», «пожарка» и др.) — опорный пункт милиции от районного отдела внутренних дел, занимавший два кабинета с отдельным входом в здании музыкальной школы (круглосуточно там дежурил хотя бы один милиционер), — но теперь того пункта уже не было, и, сидя за бутылкой в общественном месте, никто ничем не рисковал (шла середина двухтысячных, эпоха смартфонов, соцсетей и массовой распространенности систем видеонаблюдения еще не настала, во всяком случае в провинции).
Бутылку опорожнили быстро, и крошки хлеба подобрали, и от колбасы только запах остался на кончиках пальцев. Сходили в магазин и взяли еще — опять литр и закуски кое-какой.
Слово за слово, друг моего одноклассника посетовал на беспредел в колхозе: начальство, мол, вытворяет что хочет, имуществом казенным словно собственным распоряжается (зерно, стройматериалы, топливо тащит, технику эксплуатирует), премии себе начисляет астрономические, а работяг за людей не считает, вкалывать заставляет без отдыха, платит гроши и с задержками, и народ трудовой слово поперек промолвить не осмеливается, и сам он, парень этот, язык за зубами держит, потому что если рот раскроет, ему тогда жизни не будет.
— А что конкретно тебе могут плохого сделать, чем к стене припереть? — поинтересовался я. — Может, уволить угрожают?
— Нет, увольнять они сами не заинтересованы, — уверенно ответил собеседник. — Людей не хватает, на мое место с ходу не найдешь кого посадить.
— Так что же тогда, если не увольнение? — допытывался я.
— Ну, например, буду я везти зерно от комбайна и где-то рассыплю немного. А они тогда на меня такие недостачи навесят, что заработка не увидишь.
— Но этого же можно избежать, — рассудил я. — Тебе поручили сыпучий груз, так укрой его брезентом и вези осторожно, на ямках притормаживай, на поворотах замедляйся — короче, выполняй обязанности надлежащим образом, и не к чему будет придраться. Разве не так?
— Ну, так.
— Хорошо, и какие же в таком случае у них еще козыри против тебя?
Тут нас перебил мой одноклассник, до тех пор молча дымивший сигаретой:
— А я вам вот что скажу, — торжественно, пафосно, категорично и горделиво-авторитетно, словно обесценивая, отклоняя наши некомпетентные рассуждения и открывая нам, невеждам, глаза на истину, провозгласил он. — Как писал Пикуль в своем романе «Порт-Артур», порядка в России не было, нет и не будет!
— «Порт-Артур» написал Степанов, — поправил я и хотел присовокупить еще пару слов насчет неуместности отождествления современной Беларуси с Россией начала прошлого столетия, но не успел, потому что одноклассник поспешил возразить:
— Нет, Пикуль написал!
— Так ты, может быть, «Нечистую силу» имеешь в виду? — предложил я версию. — В этом романе Пикуль действительно показывает деградацию царской власти незадолго до большевицкого переворота.
— Нет, Пикуль я тебе говорю, и «Порт-Артур»!
Что ж, фамилия Пикуль, пожалуй, по сравнению с нехитрым Степановым звучит солидно, даже загадочно и мистически, пиковую масть напоминает, и, видно, моему однокласснику приятно было ее произносить, тем самым смакуя свою приобщенность к чему-то высокому, мудреному, элитарному, так что я не стал лишать его этого удовольствия:
— Хорошо, — сказал, — Пикуль так Пикуль, «Порт-Артур» так «Порт-Артур». А кто конкретно в этом произведении говорит об отсутствии порядка — сам автор, от своего имени, или какой-то персонаж, а то я что-то не припоминаю, давновато читал.
— Я тоже не помню, поручик какой-то. Этот, как его… Нет, полковник. Тот, который, ну…
Я принялся перечислять фамилии персонажей «Порт-Артура», которые помнил. После каждой одноклассник отрицательно качал головой: нет, не он. Когда соответствующие персонажи в моей памяти закончились, я стал предлагать действующих лиц «Нечистой силы» под видом порт-артуровских. Собеседник не заметил подмены, однако искомой фигуры в представленной мною галерее не признал.
Короче, без пол-литра не разберешь, и мы решили налить, но обнаружили, что наливать уже снова нечего.
— Пойдем возьмем еще, и потом мы с тобой поспорим! О жизни! — заявил он горячно, жаждая борьбы, бескомпромиссно и ультимативно, вытянув над столом правую руку и направив указательный палец мне в грудь (сидели мы друг напротив друга).
Я уловил в его тоне неадекватные нотки, желание одурманенного спиртным и куревом человека спровоцировать конфликт на ровном месте, и насторожился, но тут вмешался и принял удар на себя третий из нашей компании. Пока мы с одноклассником дискутировали, его друг и коллега высосал пару сигарет и обвял, задремал, заклевал носом, а при словах о добавке встрепенулся (не знаю, совпадение это, или именно содержание услышанного пробудило в нем некие импульсы), обвел нас пустым осоловевшим взглядом, потянулся обеими руками к моему однокласснику, вцепился в его одежду, что-то забормотал, пуская по бороде слюну.
— Отвали! — оттолкнул его тот, вместо слова «отвали» употребив нецензурный глагол.
Расслюнявившийся бормотун вскипел, напрягся и устремился к однокласснику более энергично, порывисто, а интонация его стала отчетливо возмущенной и агрессивной (слов по-прежнему было не разобрать).
— Я сказал отвали! Что тебе надо?! — теперь уже мой одноклассник не отталкивал его, а схватил за грудки и привлек к себе, лицом к лицу.
Начали бороться, силясь встать, но тщетно, поскольку каждый использовал другого в качестве опоры.
— Эй, что вы творите, уймитесь, пойдемте лучше за добавкой, пока магазин не закрылся! — воззвал я к их разумам, но не был услышан и умолк.
Немного повозившись, кувыркнулись со скамейки и продолжали бороться, катаясь по траве (стол со скамейками располагались на дернистом участке среди молодых лип). Я вскочил и поспешным шагом направился домой: «опорки» в деревне нет, но народ потешать я не нанимался.