Бобрый день, дорогие читатели! К нам ненадолго пришла Света, поэтому пользуюсь возможностью и опубликую то, что успел написать. Итак...
Утро
Крокодил сидел на толстой еловой ветке и пил чай. С недавних пор чаепития стали почти принудительными и неизменно привязанными к определенному времени, ибо на Беличьей горке местные шакалы взялись выключать Солнце.
И, да простит меня читатель за тавтологию, в свете того, что весь лес давно привык использовать светило не только для освещения, но и для удовлетворения самых немыслимых нужд, жизнь в эти часы замирала, что на верхнем ярусе, что на нижнем.
Правда, самих себя шакалы солнцем не обделяли, но их было относительно немного, и Крокодил был явно не из них. Не было шакалов и в его семье, как не было и среди знакомых. Вернее, среди знакомых были, но он их сторонился, ибо шакал – он шакал и есть.
Крокодил был белкой пятидесятого уровня. От таких белок шарахались не только шакалы, но и волки, однако, как и большинство белок, он предпочитал проводить свободное от собирания орехов и прыжков по ветвям время вот так незатейливо: сидя на ветвях ели, ставшей для его семьи домом.
Шакалы же обычно были невысокого уровня, что по физухе, что по интеллекту. По здоровью и внутрисемейной социальности они вообще умудрялись в минус уходить, шкала же нравственности у этой породы не закладывалась изначально.
Но зато они работали в стае и были способны изгадить жизнь даже зверью сотого уровня.
Они и друг другу, выражаясь языком местных енотов-матерщинников, со страшной силой в борщ гадили, но против прочего зверья работали слаженно.
Хуже того, для устранения перешедших им дорогу шакалы использовали бешеных собак, с которыми формально должны были бороться, но с коими в реальности образовали столь тесный симбиоз, что отличались друг от друга лишь тем, что сохраняли жалкую видимость соблюдения норм лесного этикета.
Но так было раньше…
С тех пор как вна Опушке окончательно утвердилась волчья власть, главшакалы стали столь рьяно насаждать идеи, напетые им бизоностанскими волками, что в итоге никаких песен, кроме шакальих, в лесу почти никто и не слыхал, и даже слон, если и трубил, то исключительно эти убогие дуделки.
Еще печальнее было то, что примерно тогда же шакалы стали привлекать к устранению всех неугодных не одну, не две, а целые стаи гиен, состоявших на службе главшакалов.
Слухи о гиенах ходили самые разные и их боялись даже главшакалы, понимавшие, что власть последних над гиенами иллюзорна: достаточно, чтобы бизоностанский «Акела» свистнул в свою вштавную челющчь, и гиены моментом сожрут и самих главшакалов. С них станется: шакал для гиены – такой же ресурс, как и все.
Нетрудно догадаться, что связываться с ними никто не желал, ибо челюсти у них были медвежьи, а нравственности – не более чем у паука.
Ума у них было поболее, чем у шакалья, стремившегося главным образом набить свое брюхо, и потому работали гиены тихо, выпуская на поверхность только самое приглаженное.
Так, только в течение последней луны, Крокодил узнал о нескольких белках, которых настигли гиены. Белки были пожилыми, но даже это не остановило лютых шакальих опричников, и кто-то был посажен на несколько лет в зоопарк, где соседи у стареньких животинок были не лучше гиен, а кому-то и вовсе дали продолжительный эцих с гвоздями.
Но ходили слухи, что это еще неплохо, и многих гиены просто жрали, ибо дело это недолгое, экономное и безотходное, так что «никто не узнает, где могилка твоя».
Посему о своих не вписывающихся в опушечный политический мейнстрим симпатиях Крокодил предпочитал не распространяться, ограничиваясь расплывчатыми фразами философской направленности, которые ему, как очень странной твари, сходили с рук, ибо к настоящему времени он наработал себе устойчиво-непостижимую репутацию, которая теперь, что есть сил, вкалывала на Крокодила.
Собственно и такое имя он обрел именно за свою странность, ибо крокодил для рыбы – зверь, для зверя – рыба, с виду – бронированное бревно, но подойди ближе, и глазом моргнуть не успеешь, как это бревно тебя скушает.
Как скушает – поплачет, как поплачет – отправится на солнышке лежать довольный, как теплом насладится – именно бревном по воде и дрейфует, а то так и вовсе камнем на дне обернется, не дышит и не шевелится.
«Ну, наконец-то! Загнулси ирод-драконово семя, прости лесной хосспаде» – пробулькает проплывающая мимо набожная старая щука, чьи никак не желавшие выпадать зубы прошлись по личности каждого обитателя всех водоемов и даже жителей суши. Пробулькает, да и поплывёт дальше, нанося на своё тощее филе таинственные магические знаки по-старушечьи утлым плавником.
Ан нет, полежит "ирод" на донышке, полежит, жмуром прикинется, да и опять на солнце греется.
Ну, вот дивный зверь коркодел и есть, как его называли в древних лесных часословах!
Правда, сам Крокодил крокодилом себя чувствовал не всегда, ощущая себя никак не меньше, чем орлом. Бывало, заберется на сосну или дуб великанских размеров, да как сиганет, благо 50-ый уровень позволял сигать, словно кузнечик-переросток, распушит в полете хвост и мохнатые беличьи штаны, да и парит, словно птица.
Вот тебе и «чому я нэ сокил, чому нэ литаю». «Хотеть – значит, мочь!», как авторитетно нажужжал в его уши гигантский 90-уровневый жук, бывший во дни крокодиловой юности тренером для него самого и для его будущей жены – белки Осы.
Сейчас же стояло утро, и, покуда Оса ходила собирать орешки на зиму, что томной быть отнюдь не обещала, Крокодил (или просто Крок) не хотел ни летать, ни прыгать: хотел только горячего чая с ложечкой вишневого варенья, которое недавно сварил вместе с младшей дочерью – Ухти-тухти.
Спать Крокодил привык круглый год не в дупле, а прямо на ветви и это, несомненно, шло ему на пользу, как для тела, так и для души, ибо закрывать веки и видеть над собой мерцающее в ветвях звездное небо, слышать ночью шум дождя и просыпаться, чувствуя дыхание утра, было сродни ежедневному очистительному обряду.
Минус был только один: в холоде насколько сладко спалось, настолько же неохотно просыпалось. Посему, дабы вытащить себя из воистину крокодильего анабиоза, Крок первым делом неторопливо спускался с дерева, вставал под шумящий рядом ледяной водопад, и (теперь уже стремительно) забирался обратно на ёлку пить горячий чай, завернувшись в теплый шарф и надев пижонского вида тёплые носки.
Продолжение следует…