Это не нон-фикшен. Не бизнес-книга. Не книга по психологии.
И все же я говорю: эта книга дала мне больше, чем любая другая в 2022 году, а может, даже чем любая другая за несколько последних лет.
Азар Нафиси — иранская писательница, профессор, преподаватель. Ее отец когда-то был мэром Тегерана, ее мать была одной из первых женщин, которых избрали в иранский парламент. Она училась в Швейцарии, Великобритании и Соединенных Штатах, получила степень магистра и, окрыленная, приехала на родину, в Иран, чтобы преподавать в университете. И в тот же самый год случилась Иранская революция, которая откатила страну на уровень практически средневековья.
О чем эта книга? О внешней несвободе, которая влияет и на свободу внутреннюю. О бунте, который не заткнешь даже пытками и тюрьмами. О том, как горько вспоминать утерянную свободу, но еще горше — когда ты уже рождена в плену. О том, что такое родина и о верности родине. О хиджабе, который должен был быть предметом веры, неким интимным, личным знаком о твоих собственных отношениях со Всевышним, и о хиджабе, который в результате стал инструментом угнетения, а затем и пиара. Об обретении себя, об обретении «самости» — через нечто личное, через приватный уголок, через размышления. О том, каково жить в стране-изгое. О том, каково жить в городе, который бомбят, и правительство ничего не делает для того, чтобы тебя защитить, только орет с телевизора пустые и яростные лозунги о мучениках и «правильном» исламе. О том, каково не спать от бомбежек, дежурить под дверями детей и читать художественную литературу. О том, как тоталитарный режим убивал всех активно несогласных, и о том, как втайне несогласные выживали и бунтовали, пусть и в мелочах.
Читать одновременно легко и тяжело. Тяжело — потому что невозможно не проводить параллели с Ираном времен революции и ситуацией в современной России. Легко — потому что Нафиси пишет искренне и талантливо, увлекая в чисто литературоведческие изыскания по поводу великих романов: «Лолиты», «Великого Гэтсби», «Дейзи Миллер», «Гордости и предубеждения», «Приглашения на казнь», «Грозового перевала» и многих других; увлекая — а потом внезапно и столь же естественно увязывая содержание романов с тем, что происходило тогда в Иране.
Книга начинается с того, как Нафиси рассказывает о своем тайном литературном кружке, который она организовала в середине девяностых, но, вопреки ожиданиям, этому уделена даже не большая часть книги. А большая часть — это воспоминания о годах после революции. О том, как Нафиси, только-только получив степень магистра, в Тегеранском университете рассказывала студентам про романы Фицджеральда и Джеймса, а вокруг уже пламенел пожар революции и многих сажали в тюрьму, а потом казнили. Затем из Тегеранского университета ее уволили за отказ носить хиджаб. Затем было несколько лет, когда она не преподавала, затем началась война с Ираком и ежедневные бомбежки, затем ее вновь пригласили преподавать — в так называемый «либеральный», «прогрессивный» университет, чья либеральность состояла только в том, что ее не увольняли за выбитую из-под хиджаба прядь волос, а только мягко укоряли. Потом она уволилась и оттуда, и собрала свой кружок из бывших студенток. А потом власть начала устранять творческую интеллигенцию, и Нафиси с семьей все-таки покинула Иран.
Почему именно «Лолита» вынесена в название? Потому что Нафиси увидела явную параллель судьбы Лолиты и всех иранских женщин, что были вынуждены жить по гнетом новых законов, которые издал аятолла Хомейни, полуслепой, жестокий король-философ, мечтатель и палач. У Лолиты нет никого, кроме Гумберта, ей некуда идти и не к кому податься, Гумберт, как и все агрессоры-абьюзеры, пытается все преподнести так, что она сама его соблазнила, и тем самым лишает ее даже права защититься, лишает ее права голоса. Как, собственно, тоталитарный режим тоже лишил права голоса всех несогласных.
И хотела бы я закончить обзор на обнадеживающей ноте, но ее нет, как не нашла ее и сама Нафиси, которая в конце концов все-таки была вынуждена покинуть Иран. Все, что она смогла — заинтересовать великими англоязычными романами, научить своих студентов и студенток думать, приучить к гибкости и другому взгляду на мир, отучить от категорий «мы — они», «хорошие — плохие». Потому что любой великий роман, так или иначе, учит эмпатии, а значит, является врагом любого тоталитарного режима.
Цитаты из книги
* * *
Жители Исламской Республики Иран осознавали трагизм, абсурд и жестокость ситуации. Чтобы выжить, нам приходилось смеяться над своим несчастьем. Мы также инстинктивно чувствовали пошлость не только в окружающих, но и в себе. Именно по этой причине искусство и литература стали такой важной частью нашей жизни: они являлись для нас не роскошью, а необходимостью.
Стоя на краю бездны, я могла позволить бездне себя поглотить, а могла взять в руки скрипку.
На первом снимке, в черных платках и покрывалах, мы являемся воплощением чьей-то чужой мечты. На второй мы предстаем такими, какими видим себя в собственных мечтах. Ни там, ни там нам на самом деле не место.
Смогла бы она когда-нибудь, как я, — жить сама по себе, подолгу гулять, держась за руки с любимым человеком, может, даже завести маленькую собачку? Она не знала. Хиджаб больше ничего для нее не значил, но без него она почувствовала бы себя потерянной. Она всегда носила хиджаб. Хотела ли она его носить? Она не знала.
За два десятилетия тегеранские улицы превратились в зону боевых действий, где молодых женщин, не подчиняющихся правилам, затаскивают в патрульные машины и отвозят в тюрьму, подвергают порке, штрафуют, заставляют мыть туалеты и унижают. Однако, отбыв наказание, эти женщины возвращаются на улицы и делают все то же самое.
У девочек отсутствовало четкое восприятие себя; они могли видеть себя и составлять представление о себе лишь чужими глазами — как ни парадоксально, глазами людей, которых они презирали.
Как и все нормальные иранцы, мы были не совсем чисты перед законом и нам было что скрывать.
Самое страшное преступление, совершенное тоталитарными умами, заключается в том, что те вынуждают своих граждан — и своих жертв в том числе — участвовать в собственной казни.
А можно ли вообще написать роман, никого не оскорбив?
Превратив ислам в инструмент подавления, Исламская Революция нанесла исламу больше ущерба, чем удалось бы любому ее врагу.
Способность поставить себя на место другого человека, понять его во всей его сложности и противоречивости и воздержаться от излишней безжалостности может развить только литература.
Суровый аятолла, слепой и безумный король-философ, решил насадить свою мечту целой стране и целому народу и вылепить нас в соответствии со своим близоруким замыслом. Он сформулировал некий идеал меня, мусульманской женщины, учительницы, и хотел, чтобы я выглядела, вела себя и жила в соответствии с этим идеалом. Отказ принять этот идеал для нас с Лале не был актом политического неповиновения; для нас это был экзистенциальный бунт. Я могла бы объяснить Бахри, что отвергала не тряпку, а трансформацию, которой меня хотели подвергнуть.
Биджан считал, что мы должны служить своей стране независимо от того, кто ей правит. Моя же проблема заключалась в том, что сам смысл понятий дом, служить, страна для меня потерялся.
В Иране люди часто плели себе коконы и сочиняли многоэтажную ложь, чтобы себя защитить. Чадра тоже была таким коконом и ложью.
Правительственные чиновники и некоторые бывшие революционеры наконец поняли, что исламский режим не сможет сделать так, чтобы интеллектуалы просто исчезли. В подполье интеллигенция стала опаснее и, как ни странно, сильнее, а принадлежность к интеллектуальной среде приобрела романтический флер. Нас стало меньше, но из-за этого спрос на интеллектуалов вырос. Вот они и решили нас вернуть, отчасти чтобы убедиться, что нас по-прежнему можно контролировать.
Люди вроде Гоми умеют только нападать, боясь всего, что не могут понять. Они говорят «нам не нужен Джеймс», что на самом деле означает «мы боимся Джеймса»; он сбивает нас с толку, запутывает, заставляет чувствовать себя не в своей тарелке.
Хомейни попытался построить реальность на основе своей мечты, и в конце концов, как Гумберт, уничтожил и реальность, и мечту.
Они отрекаются от своих слов чаще, чем переодеваются. Ислам превратился в бизнес, добавила она; ислам для Ирана — как нефтеторговля для компании «Тексако». Торговцы исламом пытаются продать его в более привлекательной упаковке. А нам никуда от них не деться. Думаете, они когда-нибудь признают, что прожить можно и без нефти? Думаете, кто-то осмелится сказать, что управлять государством можно и без ислама? Нет, но реформаторы умнее; они продадут вам нефть чуть дешевле и и пообещают очистить ее от примесей.
Я хочу остаться, потому что люблю эту страну, сказал он мне. Мы должны остаться в знак сопротивления, показать им, что нас не перехитрить. Само наше присутствие здесь — ложка дегтя в их бочке меда. В какой еще стране мира лекция о «Госпоже Бовари» собирает такие толпы и почти провоцирует бунт?
Когда зло персонализируется и становится частью повседневной жизни, сопротивление злу также переходит на индивидуальный уровень. Естественно, возникает вопрос — как выживает душа? Ответ прост: ей помогает выжить любовь и воображение. Сталин лишил души Россию, «рассеяв старую смерть». Мандельштам и Синявский воскресили эту душу, читая стихи сокамерникам и описывая пережитое в своих дневниках.
Саназ сказала, что выбирая между двух зол, мы выбираем меньшее, а Манна ответили, что ей нужны не вежливые тюремщики, а освобождение из тюрьмы.
В игре жизни не было невиновных, в этом я не сомневалась. Платить придется всем, но не за преступления, в которых нас обвиняли. Нам придется выплачивать другие долги. Тогда я еще не знала, что моя выплата уже началась.
Все великие романы, которые мы читаем, бросают вызов правящей идеологии.
Людмила Прима
помогаю обрести опору на себя