Вязкая и липкая грязь пристаёт к ногам, липнет так, словно хочет никогда больше с тобой не расставаться. Мрачные пики облысевших сосен острыми клыками торчат повсюду. Порывы ветра пробирают до костей, настигают в любой точке, не дают спрятаться от них ни слоями одежды, ни естественными укрытиями. Они безраздельно властвуют в этих гиблых местах, имитируя движение там, где всё подчинено затхлому смирению.
Он уже который день идёт по влажному и скользкому пути, истончающейся тропинке, осторожными шагами, постоянно оглядываясь по сторонам, вздрагивая от каждого шороха, будь то уханье филина или треск ветки под собственными ботинками. Одежда отсырела от ночёвок в сырой колючей траве, на маленьких островках относительной сухости посреди царства леденящей липкой влаги, саваном плотным пристала. Кажется, что лишь ножом можно срезать её с продрогшего тела. Ноги скованы холодом, словно два замёрзших ведра с водой, тянут вниз, туда, где сомкнутся мёртвые воды и скроют от глаз редких пролетающих птиц. Всё чаще он оступается, срываясь в гнилую жижу: брызги вырывают его из сомнамбулического состояния движения, заставляют сердце биться чаще, напоминают ему, что он ещё жив, идёт по этой топи, пытаясь выбраться, что она – не его среда, что он должен её покинуть. Тем временем, тонкая тропинка истлевает окончательно. Впереди – только кочки, вода, свалившиеся деревья, да гнилые пни. Ноги переплетаются, словно отсыревшие канаты, каждый следующий шаг даётся труднее предыдущего, всё чаще в голове появляется назойливая, писклявая мысль: «Ты отсюда не выберешься, ты не знаешь, куда идти, ты идёшь уже который день практически вслепую, последняя тропка растаяла у тебя на глазах, у тебя не хватит сил, чтобы одолеть эту топь. Она была здесь до тебя, будет и после. Ты сам в неё зашёл, где были твои глаза? Зачем ты продолжаешь изнурительный и бессмысленный путь вместо того, чтобы отдаться топи, слиться с ней воедино, перестав бороться со своей кричащей слабостью и её молчаливой силой? А если ты чудом пересечёшь её, что ждёт тебя за ней? Вдруг то, что откроется твоему взору после болотистых пейзажей, окажется куда страшнее, мучительнее и окончательно погубит твоё сердце? Не лучше ль сразу избавить себя от страданий здесь и сейчас, остановившись, оставшись…» – череду наваждений прерывает кваканье лягушки, пощёчиной отрезвляя от дурмана гнетущих мыслей. И здесь есть жизнь. И здесь её дом, её пространство, её стихия. А он чужд ей.
Оранжевый закат кляксой стёк за лысые верхушки деревьев. Плотный мрак заполняет собой всё вокруг, превращает деревья и кочки, пни и валежник в молчаливых чудовищ, поджидающих всюду, ожидающих, чтобы схватить путника своими кривыми пальцами и поглотить без остатка. Идти дальше – не пережить эту ночь в неравной схватке с обитателями топи, с темнотой, пришедшей им на подмогу. Уставшие тяжёлые глаза вяло ищут пятачок, на который можно прилечь, переждать ночь, чтобы с утра двинуться дальше в неизвестность. Робкая луна ладонью холодного света указывает на ближайший островок относительной сухости, почти уюта. Еловые лапы с пожелтевшими иголочками заменяют одеяло. Ещё одна ночь в липких объятиях топи. Хаотичными вспышками возникают и угасают мысли в судорожно пытающейся уснуть голове: «А проснулись ли я завтра? А будет ли завтра дождь? Надеюсь, что нет. Хотя, с другой стороны, я настолько отсырел за эти дни, что какая разница? Будет, не будет – всё едино. Но грязь станет грязнее… Нет, не грязнее, мокрее, липче. Кочки станут более скользкими, я не смогу на них удержаться, обязательно поскользнусь. Головой ударюсь о какое-нибудь полусгнившее бревно. И всё. Конец. А если бревно гнилое, то, может, пробью его просто головой, встану вновь, но весь в трухе, личинках жуков, спрятавших там своё потомство. И как в таком виде продолжать идти? Но тут и нет никого, кто меня осудит, кто косо посмотрит? Лягушки? Проносящиеся изредка птицы? Никому ведь нет до этого дела…»
***
Рассвет. Глаза открываются и закрываются вновь. Призрачная надежда на то, что это был лишь сон, исчезает с первыми лучами нового дня на болоте. На коже какая-то тина и грязь, словно засохшая сперма, плёночной коркой покрыла конечности. Нечем её смыть – всюду затхлые воды топи. Утро без утренних процедур вызывает ещё большую ненависть к окружающему: может, простая привычка, устоявшаяся модель, а, может, попытка сохранить остатки человеческого, даже когда ничего человеческого вокруг не осталось. Кажется, на траве остались капли росы, он безразлично проводит по ней, перенося их себе на лицо. Толика свежести, практически неуловимое мгновение. Ноющая от неудобной позы после сна, истыканная корнями и сучьями спина разгибается, ноги вновь начинают свой вялый шаркающий ход.
Топь в солнечную погоду даже чем-то прекрасна, в ней есть своё обаяние и шарм, она может очаровать своей молчаливой красотой и размеренностью, она даёт почувствовать себя в безопасности на маленьких и ограниченных островках, с которых и шага не ступишь влево или вправо, она властвует своей безграничностью и непредсказуемостью: никогда не знаешь, какой шаг окажется роковым. Сколько здесь сгинуло до него? А сколько сгинет после? А он сам сгинет или выйдет из неё, и можно ли из неё выйти?
Раздумья снижают концентрацию, стоит только погрузиться в них слишком глубоко, как местная флора тотчас же подставит под ноги кочку, гнилой пень или корягу; лицо встречается с уже ставшей привычной застоявшейся водой, вонючей бодростью возвращающей из размышлений к его опостылевшему пути. И снова всё внимание лишь под ноги, держаться земли помогает спасти жизнь, держать голову пустой помогает держаться земли.
***
То солнечный, то дождливый день сменяется влажной и холодной ночью, сил становится всё меньше, а путь всё трудней. Отчаяние время от времени прогоняется ощущением того, что осталось пройти совсем немного, ещё чуть-чуть. Он идёт и с каждым днём всё больше сомневается, а стоит ли покидать топь, почему не остаться в ней и не попытаться как-то научиться жить в этом вязком и чужом мире? Спрашивает у пролетающих птиц, у мерно качающихся деревьев, у проплывающих в даль облаков – все молчат, никто не даёт ответа: не знают или не хотят говорить. Даже когда он кричит, никто не внемлет его крику, лишь эхом возвращаются обрывки его слов, а болотный марш всё продолжается, длится. И только то, что размером с крупицу, греет светом своим не взирая на ночь и на ливень, освещает опасный, извилистый путь, не давая рухнуть в пучину забвенья бескрайних, безжалостных вод, поднимает с каждой новой пощёчиной утра и ведёт путеводной звездой из болотного мира к иному.