Из печати впервые вышла книга воспоминаний Ариадны Эфрон — дочери Марины Цветаевой. Издание включает 24 рассказа, 7 из которых посвящены ее парижской жизни в 1930-е годы, а остальные повествуют о 16 годах в лагерях и ссылках. Проведя в тесном общении с Ариадной Эфрон последние 6 лет её жизни, Елена Коркина, исследователь творческого наследия Цветаевой, записала услышанные истории и подготовила собрание устных рассказов. К презентации книги публикуем несколько рассказов.
Сон
Этот сон приснился мне перед отъездом в Россию в 1937 году.
Снится мне, как будто я иду глубокой ночью по кладбищу, — а я кладбищ вообще не боюсь и никогда не боялась, — так вот, иду. Ночь осенняя: темная, беззвездная, но тихая и теплая. И чувствую, что рядом, бок о бок со мной, идет кто-то. Я иду, не поворачивая головы, посмотреть — кто это, потому что во сне этого не полагается, потому что у снов свои законы. И вот доходим мы до темного спуска под землю — как вход в парижское метро (там так: идешь-идешь, и вдруг просто лестница вниз, а внизу дверь — внутрь). И вот такой же вход под землю посреди кладбища. И мы туда спускаемся. И там длинный-длинный, тускло освещенный коридор, по обеим сторонам которого — келейки, разделенные перегородками, или просто маленькие ниши в стене. И в каждой сидит человек.
И мы идем и идем по этому коридору — я и некто рядом, — плечо в плечо, шаг в шаг. И я вижу, что все эти люди сидят не просто так, а каждый что-то делает. Каждый занят какой-то работой и углубленно и сосредоточенно делает ее. Но вся их работа до ужаса бессмысленна: у них в руках какая-то кладбищенская утварь — кресты, венки, искусственные цветы и т. п. И вот они — при этом тусклом свете —расплетают венки, сматывают проволоку от цветов, лепестки — пыльные, бесцветные и полуистлевшие — складывают отдельно, снизывают бисер с различных кладбищенских украшений и делают тому подобную странную работу.
Наконец коридор кончается, на другом конце кладбища — такой же выход, как из парижской подземки. Мы выходим в ту же темную, тихую ночь.
— Что же они все там делают? — спрашиваю я.
— А разве вы не знаете, что не все люди воскреснут? — отвечает мне мой невидимый спутник.
На этом сон кончился.
Тюрьма
Когда попадаешь в тюрьму, сразу прекращается поток впечатлений — любых, которых в обычной жизни не замечаешь. Здесь сразу — всё, четыре стены между тобой и миром, и абсолютный досуг, которого тоже не бывает в обычной жизни. Поэтому обостряется слух: ты слышишь, как звякает ключ, хотя он совсем не звякает, слышишь, как где-то открывается дверь, хотя все там делается абсолютно бесшумно.
И вот, казалось бы, в этой обстановке можно было бы читать все подряд, лишь бы как-то занять себя. А оказалось наоборот — плохие книги там читать абсолютно невозможно. Книги проходят там свою проверку на настоящесть. Например, Пушкина там можно читать сколько угодно и что угодно, Маяковского тоже, Лермонтова тоже, хотя я как-то не очень его люблю. А Пушкина можно читать без конца, как Евангелие, и даже лучше, как менее открытое, он неисчерпаем, и можно открывать его для себя все глубже и глубже. А вот Байрон — я читала, правда, плохие переводы, но все-таки Байрон, — не идет совсем. Странно, правда?
И вообще, за счет оттока всех внешних впечатлений человек начинает развиваться по своим внутренним законам, без помех; он начинает жить тем, что он есть, что в нем есть, а не доставляется ежеминутно извне. И развивается не вширь, а вглубь.
И после этого у меня уже на всю последующую жизнь определился вкус к настоящему: читать, видеть, слушать, смотреть — только настоящее.