Он вышней волею небес
Рождён в оковах службы царской;
Он в Риме был бы Брут, в Афинах Периклес,
А здесь он офицер гусарской.
(Пушкин. «К портрету Чаадаева»)
Двухсотлетие со дня рождения Петра Яковлевича Чаадаева (27.05.1794 – 14.04.1856) в России встретили без помпы: несколько журнальных и газетных статей – вот всё, чем отметили этот юбилей. Правда тремя годами ранее издательство «Наука», явно целясь в юбилей, выпустило первое «Полное собрание сочинений и избранные письма» Чаадаева в двух томах, но, как признали сами составители, оно далеко не полно. Мы (Вадим Соколов) с вами попытаемся ответить на этот вопрос, почему столь скудной оказалась дань памяти философу от наших современников. Но сейчас давайте перенесёмся в 1816 год, когда в лейб-гвардии Гусарском полку, расквартированном в Царском Селе, появился молодой корнет Пётр Чаадаев.
Можно предположить, что с ним перезнакомились все лицеисты. Но подружился только один Александр Пушкин. По утверждению другого гусара, Якова Сабурова, Чаадаев «заставлял его мыслить», втягивал молодого друга в споры об очень серьёзных вещах: о самодержавии и крепостничестве, о роли личности и народа в истории, о патриотизме и религии. Для Пушкина Пётр Яковлевич был рыцарем свободы, в чём убеждаешься, Чита пушкинские послания Чаадаеву. Перечитайте его «Любви, надежды, тихой славы», написанное в 1818 году, «В стране, где я забыл тревоги прежних лет» (1821), «К чему холодные сомненья» (1824), и вы убедитесь в этом. Но в одном Пушкин ошибся – в сравнении друга с римским республиканцем Брутом.
Беда Чаадаева состояла в том, что, встав в ряды оппозиции к самодержавной власти, к российской государственности, к официальной идеологии, он так и не пристал к демократическому берегу. Вот почему в «Алфавите» Боровкова о нем сказано без обиняков: «По показанию Якушкина, Бурцова, Никиты Муравьёва, Трубецкого и Оболенского, Чаадаев был членом Союза благоденствия, но уклонился и не участвовал в тайных обществах, возникших с 1821 года».
В этом подвешенном состоянии Чаадаев оказался в результате философских исканий, завлекших его в лабиринт религиозного идеализма. Причём его философия была полна противоречий, из которых Пётр Яковлевич так и не смог выбраться. Рассматривая историю человечества как проявление божественной воли, он тем не менее писал, что провидение «предоставило нас (то есть русских – В.С.) самим себе, не пожелало ни в чём вмешиваться в наши дела, не пожелало ничему нас научить». Уповая на религию как на единственную силу, гарантирующую подлинную нравственность, порядок, прогресс, он, однако, отказал православию в подобном влиянии на историю, зато до небес вознёс католицизм. Как будто не было крестовых походов, в которых бессмысленно гибли люди и даже дети, как будто не свирепствовала в Испании и в Италии инквизиция, сжигая инакомыслящих, как будто в некоторых германских городах не истребляли, и тоже на кострах, поголовно всех женщин, обвинённых в службе дьяволу.
Если же бросить взгляд в наш сегодняшний день, то мы увидим, что многие кровавые войны и стычки и на наших глазах возникают именно на религиозной почве. Убивают друг друга католики и протестанты с Северной Ирландии, католики, православные и мусульмане в бывшей Югославии, мусульмане Азербайджана и христиане Армении. (А, нынешнее стремление радикальных исламистов построить всемирных халифат?) Можно продолжать и продолжать этот перечень, свидетельствующий о том, что религии отнюдь не являются умиротворяющей силой, а скорее наоборот.
Очень своеобразно, а точнее своевольно, трактовал Пётр Яковлевич и отеческую историю: если-де у других народов Европы после юности с её войнами и кострами наступила пора благоденствия, то Россия была лишена и той, и другой. А что же было? Оказывается, вот что:
«Сначала дикое варварство, затем грубое суеверие, далее иноземное владычество, жестокое и унизительное, дух которого национальная власть впоследствии унаследовала, - вот печальная история нашей юности. <…> Окиньте взором все прожитые века, все занятые нами пространства, и Вы не найдёте ни одного приковывающего к себе воспоминания, ни одного почтенного памятника, который бы властно говорил о прошедшем и рисовал его живо и картинно. Мы живём лишь в самом ограниченном настоящем без прошедшего и без будущего, среди плоского застоя».
Своих бывших единомышленников-декабристов Чаадаев конца двадцатых – начала тридцатых годов тоже не очень-то жаловал. Всю эту «затею» с тайными обществами и выступлением 14 декабря он считал делом не просто пустым, а гибельным.
«…Великий монарх, приобщая нас к своему славному назначению, провёл нас победителями от края до края Европы; вернувшись, домой из этого триумфального шествия по самым просвещённым странам мира, мы принесли с собой одни только дурные идеи и гибельные заблуждения, последствием которых было неизмеримое бедствие, отбросившее нас назад на полвека».
В октябре 1836 года Пушкин получил от автора оттиск первого чаадаевского «Философического письма», опубликованного в «Телескопе» (и рассмотренного нами выше). Прочитал – и сел писать ответ-рецензию. Уже в самом начале его Александр Сергеевич «застолбил» главный вывод: «Что касается мыслей, то вы знаете, что я далеко не во всём согласен с вами». Пушкин был, прежде всего, не согласен с утверждением о том, что отставание России от европейских стран объясняется какими-то чертами русского характера, а не объективными причинами исторического развития.
«Это Россия, это её необъятные пространства, - писал поэт, - поглотили монгольское нашествие. Татары не посмели перейти наши западные границы и оставить нас в тылу. Они отошли к своим пустыням, и христианская цивилизация была спасена. Для достижения этой цели мы должны были вести совершенно особое существование, которое, оставив нас христианам, сделало нас, однако, совершенно чуждыми христианскому миру, так что нашим мученичеством энергичное развитие католической Европы было избавлено от всяких помех».
Шутливо реабилитировав российских священнослужителей («Согласен, что нынешнее наше духовенство отстало. Хотите знать причину? Оно носит бороду – вот и всё. Оно не принадлежит к хорошему обществу»), Александр Сергеевич высказал одну очень хорошую мысль, весьма злободневную в наше время:
«…Я далеко не восторгаюсь всем, что вижу вокруг себя; как литератора – меня раздражают, как человек с предрассудком – я оскорблён, - но клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество или иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой, какой нам бог её дало».
Письма своего Петру Яковлевичу Пушкин, подумав-прикинув, не отправил; перехваченное почтовыми чиновниками и переданное в Третье отделение, оно могло ещё более навредить Чаадаеву, который николаевским правительством и так-то был объявлен сумасшедшим и, по сути дела, посажен под домашний арест.
Мы его таким, конечно, не считаем. Однако чаадаевские идеи созвучны настроениям лишь очень немногих наших соотечественников. Видимо, поэтому двухсотлетний юбилей мыслителя, стоявшего у истоков отечественной философии, разбудившего как славянофилов, так и западников, искренне желавшего счастья и процветания Отечеству, был отмечен скромно, тихо, словно для «галочки». К сожалению. И всё-таки имя Чаадаев будет жить вечно, ибо ему адресованы бессмертные пушкинские слова:
Товарищ, верь; взойдёт она,
Звезда пленительного счастья,
Россия вспрянет ото сна,
И на обломках самовластья
Напишут наши имена!
Подготовил Борис Евдокимов,
апреле 2016
Использована литература:
- Вадим Соколов, "Рядом с Пушкиным" часть вторая.
Издательство «Тверская 13». Москва. 1998г.
