Яркое зеленое лето. Опушка леса, и полянка совсем рядом с нею. Пушистая кошка мейн-кун сидит рядом с тремя, пойманными в ряд мышками и умывается. Кажется, у нее завтрак, и она выглядит на своем месте — лесная красавица в лесу, все правильно. Но подойдя чуть ближе я узнаю знакомую белую мордочку и длинные вредные усы, и понимаю, что передо мной никто иной, как Урсула, только почему-то не в квартире перед холодильником, а в лесу. И, кажется, на дворе был февраль?
И тут я услышала окрик:
— Эй, ты чего там стоишь? Иди ко мне, вон, тут даже пень есть, чтоб ты уселась!
Пень по форме подозрительно напоминал мое компьютерное кресло, и совсем-совсем озадаченная, я подошла ближе. Говорила… кошка. Я посмотрела на нее во все глаза, а та приложила лапку к морде.
— Вот что мне за двуногая досталась? Сядь на пень! Как к клавикотуре меня пускать, так ты первая, а пень ее удивляет, понимаешь ли. И говорящая кошка удивляет! Чем говорящая кошка хуже печатающей?
— Меня больше удивляет лето посреди февраля. И что ты делаешь на улице? Мы тебе прививки пока не поставили!
— О, дурная ты Саша, дурная двуногая! Не будь с тобой так уютно спать, я бы тебя сейчас за нос укусила! Спишь ты, спишь. Брысь на пень!
От удивления, я даже честно села, куда велели. Хотя котики мне еще «Брысь!» не говорили. Так, стоп. Котики со мной еще вообще не говорили! Даже во сне. Но почему сон почти не чувствуется сном? Летнее солнышко греет, ткань красивого синего платья льнет к телу, как довольная кошка, деревья шелестят, и пахнет теплом и свежестью. Готова поставить Урсулий хвост, что если я себя сейчас ущипну, то и боль почувствую!
— И не надо никуда мой хвост ставить, как ты его ставить собралась вообще, он же хвост, он мягкий, его можно только положить! — недовольно проворчала кошка, и слопала одну из мышей. — Но правда, если мне на хвост наступить, будет больно и тут тоже. Поэтому ты не наступай!
— Но это же сон? — я с удивлением потрогала пень. Дерево как дерево, только гладенькое, как будто плотник ошкурил и потом лаком покрыл.
— Это особый сон, дурная! Специальный, чтобы нам с тобой говорить! А как тут все выглядит решаю я, представляешь? Так что тут у меня будет вообще что угодно, даже тепло, когда холодно! И никакой белой штуки, которая становится водой, когда падает на нос!
— Так, стоп. Тебе надо со мной говорить. Зачем и почему, если уж ты умеешь, нельзя делать этого наяву?
Урсула посмотрела на меня со всем презрением, на которое способна. Зевнула, потянулась, демонстративно вылизала длинный пушистый хвост, и сказала:
— Вот говорят среди усатых и хвостатых, что двуногие чему-то там в своих стаях учатся. Но ты у меня — неуч! Как же я наяву буду говорить, если я кошка, и мое горло умеет только по-кошачьи говорить? А ты кошачий не понимаешь почти никогда! У вас же какая-то котология должна быть, а?
— Биология, — автоматически поправила я. Наука о жизни. А персонально кошек изучает фелинология, но ее учат только те, кто хочет работать над изучением кошек.
— Да хоть собакология. Ты ничего умного спросить не хочешь, дурные твои две лапы? — она недовольно распушила хвост и хмуро посмотрела на меня. Я начала догадываться, что, наверное, мне нужно удивиться.
— Ну… почему ты вообще все это умеешь, Урсулин?
— Вот! Наконец-то! Просто я — твой фамильяр. И буду теперь к тебе ходить и учить тебя правильно жить. А сестра моя будет фамильяр Грозного, а то ему без своей кошки тоскливо, я все вижу! И знаю, знаю, что ты ее привезешь. Не хочется, конечно, но как этого большого мягкого без своей умной головы оставить? А сейчас просыпайся. Сама мне всегда говоришь, если ты проспишь работу, то не сможешь меня кормить. Подъем, дурная моя двуногая!
Как по волшебству, я тут же услышала будильник и обнаружила мирно спящую в ногах Урсулу. Ни одна шерстинка не дрогнула и не выдавала в ней сновиденческую гостью. Разве что когда я гладила ее утром, как всегда, Урсула открыла сначала один глаз, и хвост свой от меня подтянула подальше…