Не помню, писал ли я об этом где-то и когда-то, но именно потому, что не помню, напишу все-таки…
Одним из первых больших и значимых для меня текстов в самом начале моей журналистской работы стало интервью с Леонидом Филатовым. Его, к сожалению, не найти в интернете: тогда, в 1991 году интернета еще не было. Но сам я мысленно обращаюсь к нему достаточно регулярно. По многим причинам. И потому, что оно правда было хорошим, важным для меня в то время и не потерявшим своего значения сегодня. И оттого, что сам Леонид Алексеевич – человек незаурядный, глубокий, неординарный.
Несколько моментов из врезавшегося в память – личных и общих.
Увидев меня перед входом в Театр на Таганке, он с недоумением сказал:
- Надо же! А я ожидал увидеть человека в красной рубахе и с топором.
(Родион Морозов в его сознании как-то быстро и незаметно сплелся с Родионом Раскольниковым, но ненадолго).
Разговор начался сразу – без разминки и разогрева, очень живой и очень открытый.
И, забегая вперед, это был один из тех случаев, когда мне не пришлось отправлять текст на согласование: когда я позвонил Леониду Алексеевичу сказать, что готов привезти (привезти, конечно, как я его, собственно, мог отправить…) текст для ознакомления, он попросил его прочесть по телефону – «с чувством, с толком, с расстановкой». И ему так все понравилось, что править не пришлось ничего.
В разговоре возникла общая тема, мы договорились встретиться и обсудить ее, но этого так и не произошло – то одно отвлекало, то другое.
Но вот несколько цитат из интервью:
«Человек проговаривается чужими словами» (об актерах, но не только).
«Талант тяготиться грехами – это и есть святость» (как-то мы заговорили с ним и о о вере).
«Человек суесловит, балбесничает, прыгает, а потом делает перед камерой серьезную физиономию и говорит: «Я – верующий!» (это не забылось, потому что наблюдать приходится так емко описанное им всю жизнь, а подчас и в себе).
«Невозможно играть картонные страсти» (с таким заголовком интервью и вышло, а мой заголовок был другой – про «талант»).
Думал продолжить этот ряд, полез искать пожелтевшие от времени вырезки и расстроился: оказалось, что и интервью это, и вырезка давным-давно существуют уже только в моей памяти. Ну и, может быть, в библиотеке газеты «Труд», поскольку опубликован был текст именно там. Хотя надеюсь, что и в чьей-то памяти еще чудом каким-то что-то из нашей беседы сохранилось.
Мы так никогда больше и не увиделись с Леонидом Алексеевичем. Только услышались. Зная, что он тяжело болен, уже незадолго перед его смертью раздобыл у кого-то его телефон и позвонил ему – с Подворья лавры в Москве, насельником которого в то время был.
Зачем? Он ведь и не помнил меня, и было ему очень плохо, болезнь совсем не щадила его. Мне просто очень захотелось с ним попрощаться и сказать ему что-то важное и хорошее – о том, что среди прочего сделанного им в жизни, не пропали и слова, услышанные когда-то мною от него, те чувства, которые вызвало наше недолгое общение. И я до сих пор рад тому, что мне удалось это сделать.
