Не люблю февраль. Гробоносный месяц.
Не люблю всю эту стылую-постылую тройку – январь, февраль, март, - открывающую новый год, как дверцы в печи крематория, исполняющую что-то шопеновское, траурно-непреложное.
Бабушку похоронили в январе. Отца – в феврале. Маму – в марте.
Костромское кладбище, плотно засеянное крестами и стелами, поставленными, чтобы отличать могилы, где лежат родственники и однофамильцы, молодые и преклонных годов, умершие при разных обстоятельствах, по разным причинам, ставшие, не желая того, навсегда соседями.
За тех, кого опускали в мёрзлую, сразу не продолбишь, землю, копали получали две добавочные бутылки водки – «за труды». Перекрестились, поклонились прикрытому венками холмику и пошли поминать, домой или в столовую, по пути рассказывая, что вот летом-то провожали такого-сякого, так никто не спешил, сердечно хоронили, с настроением.
Кто-то вспомнит, как в феврале 84-го, под скорбную музыку и пугливые слухи хоронили Андропова, последнего из советских вождей, умевшего управлять державой, даже когда рука ослабела.
Зима, стужа, стихи Некрасова про смерть крестьянина и вдову, которую Мороз-Морозко к себе прибрал.
«Тепло ли тебе, молодица?»
А ещё Блок с его «Снежной маской», с лёгким сердцем, что просит гибели…
А ещё Февральская революция…
Роковой месяц.