Жизнь черновиков не имеет. И даже если, сделав шаг, отступить назад, это будет уже другое движение. Увы. Жить следует набело - без клякс, помарок, ошибок. Но секрет, как это сделать, никто пока не открыл.
Вот я вам историю расскажу. Грустную, но рассветную. Это, когда, хоть что-то, из навороченного, удаётся поправить.
Во всякие войны случалось такое: пришла похоронка, глаза все от горя выплаканы, а муж (сын) счастливым "вдруг" возвращается. Супруг Марьи, Степан, был призван на фронт в августе 1941 года. Вместе с другими деревенскими мужиками, он покинул деревню под плач детей и причитания баб.
В чём-то, Марье было тяжелее других. В деревню она попала из города. Стёпа с братом привёз семечки на продажу и решился познакомиться с юной покупательницей. Симпатичная девушка семилетку, курсы закончила и работала на химическом предприятии.
Казалось, недостижимая звезда для малообразованного, деревенского парня. Но Маша жила лишней сиротой в семье тётки. Заинтересованность Стёпана её поманила. Сколько-то раз он приезжал к ней, а потом, женой, в деревню увёз, вопреки активному недовольству родных.
Одинокая бабка, совсем никто, приняла молодых под свою крышу. Им досталась её изба, а старушке - забота до последнего дня. В первые годы супружества, Марья родила двух сыновей, но обоих инфекция прибрала. Тогда с этим плохо справлялись.
Степан стал для неё солнцем, сердцем - самым любимым и близким человеком. И вот такое испытание - расставание. Война. Пришло письмецо, а через полгода - похоронка. Некого стало Марье ждать, не для чего жить.
Людей из деревни отпускали с кровью, но, учитывая обстоятельства, Марье дали "вольную."Заколотив избу, уехала в город. Как там жила - неизвестно, а вернулась весной 1944 года. За спиной плечевой мешок с пожитками, а на руках девчушка - заморыш. Годика два.
"Это дочка моя, Валюшка. Не говорит пока. Довёлся случай - родила,"- коротко дала ответ Марья. Народ, кроме родни Степана, не осудил - как смогла, так с горем справилась. Руки навык дойки не утратили и Марья вернулась на ферму.
И своё хозяйство поднимать начала - теперь было для кого. Деревенские мамки сроду над ребятнёй не тряслись. Марья, с Валюшкой своей, возилась, как заполошная. На ферму идёт или возится в огороде, дочка за спиной бултыхается в приспособлении из мешковины.
Всегда при Марье находилось поесть, попить для Валюшки, платочек на голову, кофтёнка на случай ветра. Не скрывала, что в деревню вернулась, в надежде здоровье дочки поправить. И то сказать, поначалу-то девочка едва на ножках стояла. Рахитный живот и дышала со свистом.
Кашляла с такой натугой, будто богу душу отдаст. Болезнь называлась незнакомо - бронхиальная астма. Местная травница стала готовить для Вали настои. Марья отпаивала дочь козьим молоком. Давала сырые, только выпавшие яички, взбитые со сливочным маслом и ложечкой мёда.
Девочка расти начала, задышала без затруднений. Мать ей платишек нашила, волосёнки заплела в косичку. Похорошела Валюшка. А главное - заговорила. Мамку любила до дрожи и никого ей больше не надо.
Наступил великий день - Победа. Кто сумел - вернулся. Марья дочкой любимой жила. А в конце следующего года, вернулся... Степан. Худой, колченогий, с больным взором. Пока до избы дошёл, раз десять, бесцветным голосом, пересказал про ранение с потерей сознания, плен.
Пришлось стать рабом для врагов. Бежал, с группой товарищей. Несколько месяцев скрывался в какой-то деревне. Попал к партизанам. Командир - был обязан, о нём доложил куда следует. Пришлось Степану держать ответ - времена жёсткие.
Рассказывал сжато, часто повторяя "Я чист перед Родиной." Про Марьину Валюшку никто рта не раскрыл, но деревня ждала: что-то будет?Разбирательств не слышали, но вскоре поняли - Степан Марью бьёт. И Валюшка опять начала задыхаться, глазёнки испуганные.
Перетерпев, сколько могла, Марья собрала одежонку и уехала с дочкой - дороже её покоя ничего для женщины не было. В прежнем городе закрепились. Марья устроилась аппаратчицей. Зарплаты хватало. Валя пошла в детский сад, там первый класс подоспел.
Сама Марья, ни налево, ни направо - только домой. Дочь, ласковый котёнок, оставалась светом в окошке. Жильём - малосемейкой, так долго перебивались, что Валентина школу закончила. Тоже на химзавод трудиться пришла.
Тогда, в два голоса, мать и дочь о себе жилищной комиссии напомнили. Уважив терпение, а больше, что мини-династия образовалась, выдали ордер на двухкомнатную квартиру. Счастье, конечно! На мебель пришлось потратиться, на всякие необходимые мелочи.
Поэтому, когда Валин парень предложение сделал, без свадебки обошлись. Обручальные кольца молодым Марья оплачивала. Леонид ничего за душой не имея, признался, что он из многодетной, деревенской семьи и родители его не дураки выпить.
Плохой признак, конечно, но Валя на Леонида смотрела влюблённо и Марья смирилась. Но пошло, как тёща предчувствовала. Лёнька слесарем на заводе работал и в передовиках не ходил. Допускал брак, опаздывал, после жестокого "бодуна" приходил в цех.
Прорабатывали, воспитывали на разных комиссиях, а он на жалость давил:
"С горем в душе живу! Уж какой год женат, а у жены то выкидыш, то замершая беременность. Страдаю я, дорогие товарищи!"
Ну и не увольняли, обходясь выговором. Марья зятя едва выносила. Беспорядок, который он вечно творил можно было убрать. Его небольшой, и частично пропиваемый заработок, восполняли они с Валей своими зарплатами. Никак к ней не обращался - тоже плевать.
Леонид повседневно гнобил жену за проблемы с деторождением. Ворчал, ковыряясь вилкой в котлетах: "Не можешь родить, хоть бы умела готовить!" Морщился, надевая рубаху: "Ни родить, ни постирать, ни отгладить! Никчёмная ты, Валька!"
Валентина на глазах дурнела, становясь жалкой. Виновато обещала "во всём - во всём" исправиться. Тёща могла оторвать зятю башку, как курёнку - ненависть придавала сил, но ограничивалась словами, с целью унизить. Говорила, пристально глядя:
"А сам ты, кто таков, Лёнька?! Даже поливного огорода не нажил. В квартире - мы с Валей хозяйки. Всё, что дороже полтинника, на наши с ней деньги покупается. Понадобилось переставить розетки, пришлось электрика приглашать. Не целый ты, мужик, Лёня, и даже не половинка."
Жёсткая, но правдивая тирада, имела действие ледяного душа. Зять скисал, впадал в хандру на несколько дней и даже мыл за собой посуду. Но это беспокоило Валентину. Она боялась, что однажды мужу чувство неполноценности осточертеет и он ...
Нет, не повесится. Соберёт чемодан и уйдёт туда, где его будут ценить просто за то, что он есть. Поэтому, пометавшись, Валентина выбрала сторону мужа. Кидалась на его защиту только мать рот открывала, просила Марью в своей комнате находиться, когда Леонид дома.
Ушли их посиделки на кухне, дружная "генералка" квартиры и даже совместное приготовление еды. Чуть задержится мать на "территории" Вали, раздавалась твёрдая просьба: "Оставь меня, мама. Сама справлюсь с делами." Марья торопливо кивала: "Ладно, ладно. Понимаю."
Шла в свою комнатку, отрезая себя от дочери дверью закрытой. Беззвучно плакала, одними глазами. Бледные губы шептали:
"Допестовалась. А ведь всё через неё потеряла, приняв чуть живую. Что ж... Лишь бы ей хорошо. Роднее нет."
Отношения мужа и жены, без заступничества тёщи, сгладились, терпимее стали. Свою Вальку Леонид любил. По своему. Вот странная оговорка, да? У него имелся секретик. Нажившись в семье, где каждый кусок на счету и одежду друг за другом донашивали, он желал, чтобы Валентина лелеяла только его.
Для него готовила, покупала рубашки. Даже о лёгком насморке беспокоилась. Отсутствие детей отвечало его эгоизму. А Валю мучал упрёками, чтобы больше ценила и вообще, ему нравилось изображать обиженного судьбой человека. Сочувствие и меньше спроса.
Ещё бы тёщу куда-нибудь сплавить. Конечно, пенсию, и всё ещё зарплату, в семейный бюджет отдаёт, где-то дежуря. Но смотрит так, что пробирает до пяток. В глазах читается: "Ты здесь, зятёк, не хозяин!" Оно, да - ему было лень затеять ремонт, и квартира выглядела, как пятнадцать лет назад.
И старая мебель, не из той, что может стать антикварной, заработана тёщей. Поднапрячься, купить бы новую, с презрением выкинув хлам. А потом, горделивым соколом поинтересоваться: "Ну, и кто здесь, тёщенька, не хозяин?" Жаль, фантазия - не волшебная палочка.
Незаметно к Леониду и Валентине подобрались сорок лет. А Марья и вовсе стала старухой. Морщины, седая голова, это всё мелочи. Слепнуть она начала. Левый глаз нерабочий совсем. Правый ещё боролся за право видеть свет белый. Врач выписал капли, витамины.
Предлагал операцию, но, в свои преклонные годы, женщина не решалась. К ней пришло грустное понимание, что значит быть ПРИ. При дочке, при зяте. Ну, о последнем больших мыслей не было. Вот Валюша... Когда-то, материнская нежность, опека её убаюкивали, держали на плаву.
Без них она жизни не представляла! Теперь ласка Марьи дочь раздражала. Что в душу заглядывать, если толку от тебя нет? Скорбно поджатые губы, бесцветное лицо. Ужасно, но любовь к ней в Валентине ослабла. Да ещё дурацкая память подбрасывала напряжённые воспоминания, отстраняя бесценное.
Валя себя, ближе к трём годам осознала. До этого - только мамины руки, тёплая спина, к которой была примотана. Ещё голос ласковый: "Валенька, доченька." В деревне, болезнь и страхи девочки отступили и кое-что уже понимала она. Например, что мать в деревне не совсем своя.
"Приезжая, перекати - поле,"- приходилось слышать о ней. А одна тётенька, всегда заходившая без гостинца для Вали, обвинила:
"Да, недолго ты, Машка, траур носила. В 41-м проводила любимого мужа, в тот же год похоронка пришла. А в 42-м ты уже незнамо от кого родила. Хороша! Хоть бы окончания войны дождалась!"
Марья молчала, потупясь. А, когда злая тётка ушла, упала на колени перед иконой и долго молила простить. Знать, чувствовала себя виноватой! Но за что? Ответ пришёл вместе с мужчиной, показавшимся Вале страшным. "Степанушка," - так к нему обращалась Марья, вначале очень обрадовавшаяся.
Он был не гость, а хозяин. И вёл себя соответственно. Позволив себя обнять. накормить, покосился на Валю:
"Прижила?"
"Так случилось, Стёпушка. Пришла похоронка. Не было сил жить одной," - прошептала Марья. "
"А вот у меня сил вернуться к тебе хватило!" - зло крикнул Степан.
Валина мать в ноги упала, но переступив через неё, мужчина в баню направился, бросив через плечо: "Принеси выпить и закусить." Марья кинулась исполнять - под кроватью бутыль с брагой стояла.
"Мама, не ходи. Я боюсь!" - заплакала, неровно дыша Валя. Но женщина пообещав, что "он скоро привыкнет и примет," поспешила за страшным дядькой. Не привык и не принял. Словесные упрёки перестали облегчать обиду. Степан стал побивать жену.
Она не кричала, только постанывала и просила: "Не при Вале, Стёпушка, не при Вале!"
Однажды он бросил: "Погодь, до неё черёд дойдёт! Не успокоюсь пока в детдом не отдашь!"
"Да люди оттуда берут и воспитывают!" - возразила несчастная Марья.
"Это не про меня. Свободных, молодых баб полно. Мне родных нарожают. Я верность теперь хранить не обязан," - ответил Степан.
Уяснив, что на пепелище ничего не взойдёт, Марья уехала с дочкой в город. Там, не сразу, но жизнь их наладилась. Кажется, лет в шестнадцать, Валя спросила про давнее и почему дядька Степан её так ненавидел. Мать ответила без охоты:
"Ты ни при чём. Пережил много. Война ожесточила. Домой вернулся, а тут я - с ребёнком. Похоронка не оправданье - мало ждала и надеялась. Так он решил. Ещё его родня зудела против меня. А я за тебя испугалась. Подумала: "Пусть у Валечки, хотя бы я, родная мама, останусь."
И теперь, много лет спустя, Валентина воспринимала мать через эти воспоминания, да перепалки с зятем. Это очень убедительно складывалось:
"Видно ветреная мать была. Мужа не дождалась, похоронке сразу поверив. И неуживчивая. Даже подруг не имела. И с тем, от кого она меня родила, не сложилось. Лёню принижала, чтоб бросил меня и я жила к её юбке пристёгнутая."
Вот так. Матери строгость, мужу - милость. А ведь сорокалетний муж добавил Валентине тревог. Уезжая на рыбалку с ночёвкой, возвращался без рыбы и с запахом сладких духов. И в выходные уходил "проветриться." А у жены всё валилось из рук и, едва темнело, дежурила у окна.
Не стерпев, мать встряла: "Что ты всё рвёшься за ним. Тебе ребёночка надо."
"Счас, из-под юбки достану!" - окрысилась Валя.
"Прими маленького, отказного. Не заметишь, как станет родным. Вот я о чём, доченька."
"Ну, да. А он окажется больным или непутёвым. Вспомни, как я болела. А если б чужая была? Сама бы меня в детдом сдала, когда муж живым заявился. А ты тумаки терпела потому, что я - родная. Вынашивала, в муках рожала меня. Так что, дурацкие советы оставь, мать, при себе."
И таким холодным отчуждением от неё повеяло, что Марью охватил озноб. Побрела к себе. Вдруг сообразила новое для себя:
"Уйти надо. Не дожидаясь пока пенять не стали: "Зажилась!" А вдруг ослепну совсем или ноги ходить перестанут? Нет, сейчас надо. Вот только куда? Комнату в общежитии не добиться. Тётка померла, а её дочкам-внучкам себя не предложишь."
Но стало легче. И она даже сходила на кухню, мимо недовольной спины дочери, прилипшей к окну. Навела чай в свой "ведёрный" бокал, взяла несколько карамелек и вернулась к себе. Мозг, благодарный за сладкое, подсказал кое-что.
С другого дня, удивляя дочь, Марья где-то пропадала. Обрубая концы, выписалась из квартиры и объявила странное Валентине:
"Мне адресок подсказали. Такой же бабки, как я. Сумела познакомиться съездить. Теперь уезжаю в деревню. Будем вскладчину жить, в огороде копаться. Она уже ждёт - не дождётся. Домаша зовут. Проживу, сколько Бог даст. Вам со мной тяжело, мне с вами. Пора расставаться."
И надо бы начать отговаривать, просить не глупить, может повиниться в чём-то. А у Вали в голове крутанулось:
"Сделаем ремонт в её комнате, получится спальня. А то, всю жизнь, спим с Лёней в зале. Чёртовы проходные комнаты!"
Вслух произнесла:
"Надеюсь, ты всё обдумала, мать. Что за деревня? Не та, из которой нас почти выгнали?"
Марья подковырку не приняла, ответив миролюбиво:
"Не та. Скорее поселение, чем деревня. Всем, кто пожелал, квартиры дали в двухэтажках, что в Центральной Усадьбе построили. Вот там колхоз - с размахом. Но пока, оставшиеся старики, упрямцы, не померли, приезжает продуктовая лавка и соцработник. Газа нет, но другие живут и я справлюсь.
Невозможно поверить, но полуслепую старуху отпустили в свободное плавание даже не удосужившись записать точный адрес! Лёня - молодец. Придумал вызвать такси и лично оплатил тёще дорогу, тайно надеясь, что в один конец. Смотрел вслед победителем.
Валю вдруг на слезу, крокодилью, пробило: "Лёнь, она сказала названье - Песчанка. Надо бы записать. Хорошо, хоть область наша."
"Угу. Не впервой в деревне. Не пропадёт! Съездим, когда заскучаем," - хохотнул Леонид.
Три года спустя, ранним субботним утром доставили телеграмму.
"Марья Ильинична Иванова скончалась. Похороны завтра. Кладбище жилого поселения Песчанка. Соцработник," - прочитала Валя и сердце перевернулось тяжёлым камнем.
Как же так? Собиралась - собиралась, а не съездила к маме ни разу. Три года не великий срок, но не для старого человека. Это он сегодня здесь, а завтра может ТАМ оказаться. И вот мама умерла на чужой стороне, среди посторонних людей. А она, Валя, своя?!
Раскаяние, задним числом, штука бессмысленная. Ничего не изменить, не переписать. Недовольный Леонид выполз из спаленки.
"Кто трезвонил в такую рань?"
"Телеграмма. Мама умерла. Видимо, у соцработника был наш адрес, она и прислала. Завтра похороны. Я поеду сегодня."
"А обед есть? Жалко, конечно, но пожила, надо признать! Сколько уж ей?"
"Осенью - восемьдесят. Обед сам сваришь. Подскажи, как позвонить в такси, я от соседки вызову."
Песчанка, оказалась поселением в десяток живых изб. Остальные заколочены. Белый, как лунь старик, указал Вале избу, в которой три года прожила ей мать.
"Покойницу забрали в морг. Причину смерти устанавливать для заключения. Дурачки! Меня бы, спросили - одной ногой там же, где Марья. Завтра с утра привезут. Батюшка будет. А как же. Всё по-людски. Переночуешь у Домнушки. Они жили дружно, как сёстры."
Жгучий стыд охватил Валентину: как посмотреть в глаза женщине, её мать приютившую? Но бабушка Домна оказалась простой и всепрощающей. Догадавшись, кто перед ней, заулыбалась беззубым ртом:
"Валя? Сказывала Марьюшка про тебя. Заходь, не стесняйся. Я картох наварила, шкварок нажарила. Наливочка есть. Мы баловались с Марьей - по напёрсточку. Не переживай, она хорошо тутось жила. Пенсий нам хватало, дрова привозили, работой не убивались.
Мои-то все давно в городу живут. Раз в год не видимся (соврала, Валю жалея). В Усадьбу всех приглашали. Не захотела. Чего уж трогаться! Вот с Марьей пожить довелось. Она старше, потому ушла раньше. Хорошо ушла - во сне..."
Бабушка Домаша сыпала словами, мудро принимая смерть пожилой подруги, с аппетитом ела и "напёрсточек" наливочки опрокинула. Вале кусок в горло не шёл.
"А где комната мамы? Можно мне там побыть?"
"Нужно, милая. Там и постелю тебе вечером. На сундуке - всё ж после покойницы надо дать отдохнуть постели."
Валя вошла в мамину комнату. Жёлтые обои в цветочек добавляли ей солнца. Светлые занавески. Кровать, накрытая одеялом лоскутным. Сундук у стены. Рядом крашенный шкаф. У окна старый письменный стол под зелёным сукном. Сладко пахло ладаном и горела лампадка возле икон.
"Ты не тушуйся. Здесь всё её. Я не касалась. А может, что важное оставила для тебя," - прошелестела сзади Домаша и больше уж не мешала.
Валентина присела к столу. Открыла ящик. Кошелёк. Сберегательная книжка. Не проверив итог, бросила в сумку. Молитвослов с закладками. Открыла наугад. "Дух же целомудрия, терпения и любви даруй ми..."
Вера и церковь, в те времена не поощрялись, и мать обзавелась иконами только к старости. Молившейся её Валя не видела. А вот здесь, видно, Душа попросила. Дочь забрала книжицу со святыми словами. Всё?
Но приподняв стопку пожелтевших газет, обнаружила два письма, сложенные, как фронтовые - треугольниками. На одном выведено "Валентине," на другом - "Стёпушке." Вале стало страшно. Наверняка мама, вполне справедливо, нашла слова, после коих не захочется жить.
Можно просто порвать или забрать с собой в город и прочесть, когда-нибудь, под валерьянку. А что делать с письмом, адресованным "Стёпушке"? Не позволяется читать личное, но Валя решилась. Раскрыв треугольник, первой, увидела справку.
Она разрешала Марии Ильиничне Ивановой удочерить девочку, найденную на вокзале. Ставивший подпись и печать, уполномоченный представитель власти, указывал, что необходимая проверка проведена, девочка родных не имеет.
Так запросто? Хотя шла война и бюрократию разводить было некогда. А может такой "представитель" человечный попался. И тут Валя охнула: "Господи, да не обо мне ли идёт речь в этой справке?!"
Отложив послание для Степана, своё открыла дрожащей рукой. Мать, отвыкшая ручку держать, писала неуверенным почерком:
"Дочь моя дорогая, Валечка! Обо мне не печалься. Мне здесь было спокойно и хорошо. Домаша мне открыла святые молитвы. По праздникам на богослужения ездили в церковь. Для души радостно.
Я умывалась святой водою, усердно молилась, и мой рабочий глаз прояснился. Вижу значительно лучше. Вот и по строчкам пишу. Трудно перейти к особенно важному для тебя и меня.
Получив похоронку на Стёпу, я будто лишилась ума. Не могла оставаться в деревне. Вернулась в родной Чапаевск, у знакомой остановилась. У неё муж на войне, и она горе моё понимала.
Взяли на химзавод - я там до знакомства со Стёпой поработать успела. Это были другие условия, не "мирная химия." Производили химснаряды и мины. Работала на износ, а всё равно спать не могла. Страдала по Стёпе.
В голове билось, что совсем одна я осталась. Смотрела, как к подруге ластится дочка и завидовала. Так почти два года прошло. В редкий выходной, гнало меня на вокзал. Я будто что-то искала или ждала.
Однажды, за зданием вокзала, увидела сваленный мусор. Глаза, как прилипли. Какое-то шевеление под ним уловила. Откинула картонку и обомлела - девочка! Это была ты, Валечка! Глазёнки заплывшие, ротик сухой и сил плакать нет. Я тебя забрала, заметалась.
Хотела просто уйти. Но, как даже ребёнку, без документа жить? К начальнику вокзала направилась. Там ещё, какой-то военный о местах в вагоне вопрос решал. После моего разъяснения, тебя осмотрели на предмет, какой-то зацепки, но ничего не нашли. Начальник почесал лысину:
"Вот забота. Надо милиционера дежурного звать для составления протокола. Изымать, оформлять, куда-то девчонку сдавать. А всё одно - помрёт. Уж глазки закатывает."
Я давай умолять, чтоб тебя мне отдали с какой-нибудь справочкой разрешающей твоей мамой назваться. . Начальник упёрся: Не положено. Не уполномочен." А военный, уж не помню звания, но не рядовой, вступился:
"Пусть дитя возьмёт. Может, выходит. А справку я могу выписать. Вот-вот снова на фронт - ответственности не боюсь."
Достал из планшета бланк и написал, что сообразил. Штампик пришлось поставить начальнику. Поклонилась им в пояс и ушла. Матерью.
При регистрации вопросов не задавали - у них и так делопроизводство не поспевало за всякими случаями. По твоим зубкам, врач прикинула возраст и я сказала, какую дату рождения записать в свидетельство.
Хотелось мне тебя записать за Степаном, но не посмела. Так ты стала Валентиной Ивановной Ивановой. Имя... Так маму мою, покойную, звали. Сколько-то ещё помаялись в городе. Из-за работы некогда было тобой заниматься.
Тут ещё эта астма. Давала микстурки, ингаляции, а толку немного. С трудом получив открепление от завода, вернулась с тобой в деревню. Все поверили, что я тебя родила и быстро подсчитали, что верность после похоронки, я недолго хранила.
Тайну, что ты у меня недавно, я берегла. Сама росла сиротой и знала, как это необходимо - мама родная. Возвращение Степана было счастьем. Недолгим, правда. Он настрадался. Был унижен - врагами, своими. Время военное, очень строгое.
Чуть не сразу потребовал, чтоб я тебя в приют отдала. Бил меня. Не раз рвалось правду сказать и справка имелась, припрятанная. Не смогла я, Валя, лишить тебя родной матери, каковой себя объявила. Так и уехали. И ни о чём не жалею.
Я тобой была очень счастлива, доченька. И ты не упрекай себя. Только здесь, в Песчанке, поняла про тебя и Лёню. Разных, и по разному, любят. Третий - не лезь! Только одно снова советую: решись взять ребёнка. Перечитай моё письмо и решись. Остаюсь навеки твоя. Мама
Если читаешь, значит меня на белом свете нет. Я заранее дала Домнушке распоряжение, насчёт похорон."
Валентина сидела оглушённая. Высота поступка Марьи поражала. Вспомнилась одноклассница, узнавшая, что родители ей не родные. Стала плохо учиться, сбегала из дома, находила тысячу подтверждений, что к ней относились, как "к неродной."
Её трепетно любили, а воспитание и строгости требовало. Но девочка слышать ничего не хотела. И вся её последующая жизнь нехорошо сложилась - без родной надёжности. Пример этот Валентина теперь хорошо понимала.
В свои "за сорок," она и то комфорт потеряла от неожиданной правды. Будто только что крепко на табурете сидела, а его выдернули из-под неё. Невольно в голове промелькнуло: "Кто я? Откуда?" Посидела, прикрыв глаза. Мать не хотела ей боли. Открылась, чтоб убедить отказного ребёнка принять.
А что же она написала бывшему мужу? В письме к Степану, её мудрая мать не разливалась любовью и лаской. Текст был коротким:
"Надеюсь, ты ещё здравствуешь, Стёпа, и всё у тебя хорошо. Я тебе до конца жизни оставалась верна. Первый и единственный ты для меня. Удочерение Валечки не считаю изменой. Признаться тебе побоялась. Ты вернулся совершенно другой, будто без сердца.
Не твоя вина, но и не моя. Почуяла, что дочку мою можешь обидеть. Станет жить клятой и битой даже, если ты узнаешь, что не я её родила. Но тогда для чего было матерью становиться? Мы с тобой двоих схоронили. Помнишь наше горе?
Меня берегла вера, что я ещё стану матерью. Бог послал Валю. Чуя опасность, я выбрала спокойствие дочери потому, что по - настоящему свята только любовь матери к своему ребёнку. А справку всё же прочти. Это не для тебя важно. Мне необходимо, Стёпушка. Помнящая тебя, Марья."
На другой день Валентина хоронила маму. На удивление, прибыл Леонид. Прощавшихся было немного. Леонид привёз деньги - сберегательную книжку Валентина намеренно поддержала завести на него, чтоб хозяином себя чувствовал. И вот, снял приличную сумму, привёз и готов отдать за похороны, поминки.
Ещё привёз пироги из кулинарии - специально заказывал. Но, последних стариков Песчанки, хоронили за счёт правления. Так распорядился председатель. Пироги пошли на стол, но и соседи пришли не с пустыми руками. Мать Валентины вспоминали со светлой печалью и верой в бессмертье души. На том стоит человек.
Уезжая, Валентина обещала Домне, что навещая могилку матери, будет и к ней заходить. Старушка делала вид, что верит: "Ну, а как же. Буду ждать." Старики они мудрые и прозорливые. Но кое-что, Вале, действительно, удалось выполнить. Она разыскала Степана - бывшего мужа мамы своей.
Как он, без Марьи, прожил свой век, не спрашивала. Но поняла, что не один, локти кусая. Вон в доме сколько народу! Хотя не это показатель комфортного счастья. Старик, с тяжёлым взглядом казался Вале весьма неприятным. Кажется, сердце так и не вернулось к нему.
Кое-как разобравшись, кто перед ним и что нужно, нехотя принял письмо. Долго читал - послание, справку. Догадался: "Померла Маша?" Валентина кивнула. Старик криво улыбнулся:
"Земля пухом. Все там будем. Чем тебя гонять - перетерпела бы ещё несколько лет, да сама, при встрече, оправдалась.
Старый дурак, визит Вали понял по своему. Мужики всегда себе кажутся центром женских рефлексий. Могла, но не стала разводить демагогию, что мать перед ним не оправдывается.
Марья хлопнула своего бывшего "Стёпушку" по носу справкой. И тогда, когда посчитала возможным. Не сожалела, не плакалась. Очистилась. А вот ему, если нахлынет позднее осознание зряшной категоричности, написать будет некому. Впрочем, Валентине тоже.
Но слово можно успеть заменить действием. Через год Леонид и Валя стали родителями. В их жизнь вошла дочь. Исполнила Валентина материнский совет.
от автора: Эта история из письма, присланного в редакцию с которой я сотрудничаю, как внештатный корреспондент. Мне его предложили для преобразования в публикацию. Получилось вот так. Отправила редактору и вам, дорогие читатели.
Благодарю за прочтение. Пишите. Голосуйте. Подписывайтесь. Лина