Евгений выделил мне отдельный ключ от святая святых «Скифа» – комнаты с рядом металлических шкафов, называвшихся электронно-вычислительной машиной, где я, закрывшись от коллег, продолжал тренироваться в управлении космическим модулем. Компьютерная игрушка увлекала настолько, что я оставался и во вторую, и в третью смену, лишь бы добиться хороших навыков. Наконец настал день, когда я почувствовал просветление: точно так же, как и в преферансе, я научился принимать решения за секунду до того, как мозг успевал осознать правильность моих поступков. Другими словами: теперь мне не нужно было лихорадочно перебирать все возможные варианты действий, искомый ответ открывался сразу, а осмысление происходило позже. Если, конечно, оставалось время на осмысление.
Я заявил Евгению, что готов к настоящему полёту, но он скептически покачал головой и переключил игру на новый режим: теперь числа, выдаваемые программой, мелькали в два раза быстрее. Я стал быстро утомляться, но не сдавался. Через неделю скорость прохождения игры увеличилась в десять раз: цифры невозможно было различить, они превратились в стремительный, бурный поток, поэтому управлял модулем интуитивно - просто-напросто чувствовал его, мы с ним сделались одним целым. Напряжённая работа в течение часа меня вырубала напрочь, требовался отдых, но я был молод и азартен и продолжал тренировки до изнеможения. Однако настал момент, когда я ослаб настолько, что заболел.
Это случилось 25 июля. Валера Калачёв долго стучал в дверь, пока я не открыл ему.
– Выходи спирт пить, – хмуро сказал он, будто потребовал.
Я выглянул в комнату, коллеги уже сидели за столом, уставленным стаканами с прозрачным напитком.
– Не могу, – сказал. – Занят сильно.
– Человека помянем, – пояснил Валера.
– Что случилось? - Угрюмость никогда не унывающего товарища не могла не встревожить.
– Высоцкий умер.
Я сник. Как же так? Высоцкий с детства был моим кумиром. Да не только моим – молодёжь крутила катушки с его записями с утра и до вечера. Такая всенародная любовь выпадает не каждому. И вдруг умер.
Я прошёл к столу. Молча выпили по четверти стакана.
– Откуда информация? – поинтересовался Анатолий.
– Узбеков сказал, что передали по «Голосу Америки».
«Нельзя умереть неудачнее, чем Высоцкий, – подумал я. – В день, когда всенародный праздник».
В Москве только-только начались Олимпийские игры, и, разумеется, каждый из нас был наполнен гордостью за советскую державу: как ни старался Джимми Картер испортить нам праздник, объявляя бойкот за бойкотом, весь мир съехался в Москву, и весь мир воодушевлённо следил за спортивными событиями.
Выпили ещё. Валера был мастак не только пить, но и петь красиво. Он, как и все мы, был подавлен печальным известием, расчувствовался и густым завораживающим голосом завёл песню: «Не жалею, не зову, не плачу. Всё пройдёт, как с белых яблонь дым…» Песня на Есенинские стихи была излюбленной в его репертуаре, и пел он её особенно душевно. Я внимательно слушал, но в какой-то момент выпитый спирт послужил катализатором, запустившим процесс отключки «аппаратных ускорителей» моего мозга. Резко накатила усталость от изнурительных недель, проведённых за лунной программой, и я не заметил, как потерял сознание.
Очнулся лежащим на столе всё того же «Скифа». Рядом стояла заводская медичка и водила ватой с нашатырём у моего носа. Ничего ещё не понимая, я отвёл от себя её руку и попытался встать. Это не понравилось врачихе. Она закричала что-то зло и, наверное, громко. Голоса я не расслышал, в голове стоял плотный шум, и казалось, что он исходит от стен, которые могучий Голиаф сдвигает на меня одновременно со всех сторон.
Постепенно я пришёл в себя и увидел встревоженные глаза коллег. Медичка удалилась, продолжая ругаться.
– «Телегу» накатит, – сказал Валера.
Так оно и случилось: в партком ушло заявление, что на «Скифе» спаивают молодого инженера. Это было несправедливо: во-первых, никто никого не собирался спаивать – выпивка была лишь данью заводской традиции, а во-вторых, в происшедшем надо было винить лишь мой безудержный интерес к управлению космическим модулем, который довёл меня до нервного истощения и болезни. Но на заводе существовала и другая традиция: если на кого-то поступала бумага, то её требовалось рассмотреть и сделать соответствующие выводы.
Уже через день, то есть по горячим следам, состоялось комсомольское собрание. Ельцин объявил повестку дня. Я, провинившийся разгильдяй, стоял перед насупившимся коллективом и ждал суда. Выступающие один за другим резко и гневно клеймили мой проступок, недостойный комсомольца, а я смотрел на них и ничего не понимал: это были те же самые ребята, которые глушили вместе со мной спирт после комсомольского субботника, и делали это от души, не таясь – радостно и весело. Теперь они единодушно осуждали пьянство в моём лице. Они обвиняли меня в том, чем не брезговали сами ежедневно во время рабочего процесса. Даже так – и особенно во время рабочего процесса, лишь бы был подходящий повод.
– Какие будут предложения? – спросил Ельцин, и я вспомнил, как его самого кантовали бесчувственного до автобуса. И никто из нынешних обличителей пьянства ни слова не сказал ему - не укорял и не журил.
– За антиобщественный поступок предлагаю исключить из комсомола, – мрачно предложила художница Рая.
– Поступило предложение... - уверенно и привычно подхватил Ельцин, и я встревоженно заёрзал, всматриваясь в ребят.
Исключение из комсомола вполне могло означать и последующее увольнение, да ещё и с «волчьим билетом». Рая не могла не знать этого.
И тут неожиданно пришло спасение.
– Я вам исключу! – раздался угрожающе низкий голос Клары. – Видали? – над головами комсомольцев взметнулся её гневный кулак – но пасаран! Берём его на поруки, и всё тут. О чём говорить? Помянуть Высоцкого - это дань уважения любимому артисту. А вы сами что, не выпили? Тогда кто вы после этого? Дань уважения - это уважительная причина! Кому не понятно?
Комсомольцы загалдели, а Ельцин сразу струхнул, поскольку принял Кларин кулак исключительно на свой счёт, и «уважительная причина» сработала. Она была понятна простым работягам, и те, кто только что меня осуждал, тут же дружно и поддержали. В результате мне даже порицания вынесено не было, а вот Валера Калачёв пострадал. Он расчувствовался и взял вину на себя, признавшись, что инициатива исходила от него, за что и схлопотал выговор. Выговор означал, что Валера теперь не получит ни квартальной, ни годовой премии.
После собрания ко мне подошла Рая.
– Не обижайся, – сказала она. – Мне Ельцин поручил припугнуть тебя, на самом деле исключать-то никто не собирался. Заходи сейчас в кандейку, замнём это дело, обмоем.
– Спасибо, с такими не пью, – отвернулся я от неё.
Не преклонится сердце моё к поблажке –
И не надейся…
Подписывайтесь на мой канал! Йола будет рада вашим лайкам!