Дед Максим все утро ругался со своей своенравной супругой Натальей. Когда-то красивая баба с косой до пят со временем превратилась в сварливую, сморщенную Каргиню, как называл ее муж. Нраву она была княжьего, да и карга отменная. В глаза назвать ее так дед не решался. Чревато было – старая чугунная сковорода хищно поглядывала с припечки.
Наталья что-то сегодня разошлась не на шутку. Боясь нарваться на «комплименты», дед рванул на улицу. Середина февраля выдалась с оттепелью, с крыш капало совсем по-весеннему. Дышалось так хорошо, что дед от удовольствия крякнул. Далеко от дома он не отходил – дел во дворе было предостаточно, но вернуться сейчас было бы весьма некстати.
Боковым зрением Максим увидел Митрофаныча, моложавого односельчанина, который тихим сапом пробирался к их дому, не замечая хозяина. В руках он держал что-то завернутое в пеструю тряпку.
В деде Максиме вдруг взыграло ретивое. К его, к его Каргине подбивает клинья это салага. Пусть сварливая, сморщенная как изюм, но своя же. И любимая. Дак и правда – любимая. Сколько месяцев он ее добивался по молодости, песни на гармошке играл, даже петь пытался. Сдалась, полюбила. Троих детей вырастили. А тут какой-то…
Несвойственным старости галопом Максим поскакал в избу. Боялся застать, сердце того и гляди выскочило бы из-под ребер.
Посреди стола стояла видавшая виды швейная машинка. На ней его Каргиня шила что-то из той самой пестрой Митрофанычевой ткани. Сам Митрофаныч чинно сидел на стульчике у окошка, иногда вставляя слово между речью любящей поговорить Натальей.
Максим встал на пороге и молча смотрел на удивленную жену. «А ведь не Каргиня ты, милая, - думалось ему, - ты у меня Каргинюшка. Любимая Каргинюшка. Моя!»