О советском андеграундном художнике Игоре Ворошилове вспоминают гораздо реже, чем об Анатолии Звереве, Владимире Яковлеве, Дмитрии Краснопевцеве. При том что крупнейшим неофициальным талантам он ни в чем не уступает – ни в профессиональном мастерстве, ни в глубине размышлений об искусстве.
С «хромой судьбой», как у Зверева и Яковлева, тоже «все в порядке»: пил, лежал в психушках, бродяжничал. И при этом уже с молодых лет поражал окружающих талантами – великолепно играл на музыкальных инструментах, писал хорошие стихи, разбирался в теории шахмат, легко мог поддержать разговор на сложнейшие интеллектуальные темы, держа наготове огромные цитаты из философии.
Если верить самому художнику, живопись вошла в его жизнь почти случайно. Но уже навсегда. Вот как он сам вспоминал о том дне: «Переворот произошел летом 1958 года. Мой однокурсник А. Васильев… затащил меня как-то в Пушкинский музей. Там я увидел «Пейзаж в Овере» Ван Гога, который потряс меня до основания. Я тут же купил школьный набор масляных красок – пытался повторить колорит этой выходящей за рамки живописи картины. Припоминаю, что это мне почти удалось, но это был только цвет и ничего больше. Рисовать я тогда вообще не умел. Но рисовать я начал. Первые опыты мои были странными. Земля получалась голубой, а небо желтым, что дало повод многим друзьям обвинить меня в дальтонизме. 26 апреля 1959 года я окончательно решил, что дело моей жизни – живопись, и с тех пор и до сего дня мажу – хорошо это или плохо».
Делу своей жизни этот человек был верен с упорством Дон Кихота. В то время, когда другие нонконформисты устраивали «бульдозерные выставки», представая на Западе едва ли не мучениками, он оставался в стороне от громких акций и заявлений, интуитивно чувствуя, как далека вся эта шумиха от настоящей работы. И писал о живописи на удивление целомудренно и серьезно: «Ван Гог… воплотил идею очищения, катарсиса так мощно, что приходится только сожалеть, что современная живопись, утратившая духовные очи, так преступно игнорирует этот незыблемый факт… Унижать, растлевать, уничтожать человеческую душу – модно в наше время. Но эта мода, кроме того, что она легкомысленна и преступна, не сулит ничего хорошего ни тем, кого растлевает, ни тем, кто растлевает. Она сулит всеобщее разрушение, и это будет закономерным возмездием».
Вынося суровый приговор эпохе и современному искусства, Ворошилов и о себе писал жестко, не приукрашивая: «Я живу в преисподней, где не плачут, а пьют». Такая преисподняя была и у спивающегося Зверева, и у Яковлева, проведшего последние годы в психдиспансере. От полного распада их удержало, быть может, только искусство. Вот и у Ворошилова в другом стихотворении, совсем позднем, появляется не ад, а протест против погружения в него: «Не спеши в преисподнюю, брат, не пакуй до поры чемоданы. Еще зелен, не пьян виноград и легли над рекою туманы».
Искусство хранило его до 20 марта 1989-го, когда он по неосторожности принял с алкоголем слишком большую дозу снотворного. Спустя годы его друг, замечательный поэт Владимир Алейников, написал строки, где, пожалуй, сказал о нем лучше всех (не считая, конечно, самого Ворошилова):
Был рассчитан он на столетье. Жил годами за гранью быта.
Был воителем. Лихолетье презирал. Говорил – открыто.
Мыслил – в корень. Прозренья ведал. Верил в Бога – по-детски, просто.
Никого никогда не предал. Был – в пути. Знал – приметы роста.
Понимал иногда такое, что другим недоступно было.
Не искал среди бед покоя. Шел – вперед. Козак Ворошило.
