Явления нечистой силы на примере бесноватых, порченых и мысленной брани стали для меня настоящим откровением. Духовная жизнь оказалась сложной субстанцией, исполненной всевозможных хитросплетений и великих контрастов. В этом загадочном мире очень просто было заблудиться и чтобы этого не произошло нужно было учиться быть «на светлой стороне». Благо, живых примеров, на которые я мог бы равняться, вокруг меня было немало. Это были прихожане Михайловской церкви Караганды и её духовного «филиала» – Покровского храма моего родного города – Темиртау, куда зимой 1994 года я поступил на должность псаломщика. Здесь я познакомился со многими замечательными людьми, имевшими богатый опыт церковной жизни.
Почти все они были преклонного возраста, а некоторые лично знали преподобного Севастиана, являясь его духовными чадами. От них я и услышал первые истории о Преподобном, его жизни и наставлениях, задолго до того, как Старец был прославлен, а его биография стала материалом для написания его жития. Хотя и в истории жизни этих людей, и в самом их духовном облике, было много того, что стало для меня настоящей книгой, по которой я изучал жизнь Церкви, какой она была в эпоху советских гонений.
Так, настоятель, к которому я приходил с вопросами в пору моих духовных исканий, принадлежал к известной в церковном сообществе Караганды семье, которую все называли не иначе, как "святое семейство". Глава семейства, монах Севастиан, был ветераном войны, и в пору моего воцерковления был уже в преклонных годах. Как и его супруга, монахиня Евникия, с которой они несмотря на принятые ими монашеские обеты, продолжали жить в одном доме. Были они уже настолько старыми и немощными, что никаких подозрений относительно хранения ими чистоты своих обетов быть просто не могло. Сама внешность супругов служила подтверждением сугубо духовного характера их союза: отец Севастиан был худым, высоким и совершенно слепым, а матушка Евникия низенькой, полной, всегда с тросточкой и, по причине плохого зрения, в очках с огромными линзами.
Супруги были духовными чадами Преподобного Севастиана, который покровительствовал их семье и при жизни, и после своей праведной кончины. Все их чада (а было у них около десяти детей) выросли не только верующими людьми, но и избрали стезю церковного служения: сыновья стали священниками, дочери — псаломщицами.
Родители часто посещали церкви, где служили их дети, и даже принимали посильное участие в богослужениях. Однажды на вечернем богослужении, совершавшемся в темиртаусском храме, о. Севастиан, уже давно незрячий, изъявил желание прочесть шестопсалмие. Читал он его наизусть, громко, отчетливо, распевая стихи святых псалмов не монотонно, как заведено у церковных чтецов, а на какой-то особый мотив. Но что меня особенно поразило, это то, с каким чувством он это делал. В самом голосе старца слышалась такая сила ВЕРЫ, такое искреннее обращение к Богу, что ты понимал — так молиться может только тот, кто знает Бога, кто видит Его очами своего сердца.
В отличие от многих Михайловских монахинь, скрывавших в советское время свою принадлежность к монашескому званию и носивших мирскую одежду, отец Севастиан и матушка Евникия всегда ходили в подрясниках. Будучи ветераном войны, отец Севастиан часто посещал разные советские органы, ходатайствуя по церковным делам. При этом он одевал свои ордена прямо на подрясник и накидывал сверху плащ. Начиная со смиренным видом излагать свою просьбу и встречая грубость и презрительное отношение к "мракобесу в рясе", отец Севастиан вставал во весь фронт, распахивал плащ и, сверкая боевыми наградами, обрушивал на головы оторопевших чиновников громы и молнии праведного гнева. Обычно после такого демарша воинственного монаха церковные дела улаживались без особых проблем.
О том, насколько совершенны в духовной жизни были супруги, я имел возможность убедиться уже став священником. Однажды Великим постом матушка Евникия вновь посетила наш храм. Желая причаститься на Литургии Преждеосвященных даров, она, несмотря на довольно тучную комплекцию, строго постилась несколько дней, вкушая одни только просфоры. Каково же было моё удивление, когда во время исповеди я услышал, как этот старый и больной человек, которому по сути уже никакой устав не писан, со слезами на глазах кается в чревоугодии, и всё потому что вчера "на обед" позволил себе съесть лишнюю просфорочку. Случись мне провести на хлебе и воде хотя бы один день, я уже чувствовал себя если не Антонием Великим, то на худой конец Серафимом Саровским. А здесь – просфорочка, святой хлеб, и – чревоугодие! Если бы я не видел перед собой человека из плоти и крови, то подумал бы, что передо мной –ангел. И этому ангелу я, молодой священник, должен был отпустить этот "страшный" грех.
Именно тогда я впервые осознал то, с чем живу уже почти 30 лет: без личного духовного опыта, без аскезы и борьбы со страстями священник всего лишь функция, великая и священная, но не ему принадлежащая, а Тому, Кто дал ему власть – вязать и решить.
И ещё: тот, кому ты отпускаешь грехи может быть намного выше тебя на лестнице добродетелей, но всегда ниже Христа, Который и установил в Церкви Таинство Покаяния. Поэтому священник и дерзает произнести эти страшные слова: «Прощаются и отпускаются тебе грехи твои…», не опасаясь быть обвинённым в богохульстве. Но всё равно, это противоречие святости таинства и твоей собственной греховности порой становится невыносимым грузом, о тяжести которого знают только те, кого Господь призвал быть служителем… таин Божиих. (1 Кор. 4:1)