Самородок

«Не ребёнок, а золото» — так говорили вокруг, но Алёнка не очень-то понимала, какое это имеет к ней отношение.

Золото ведь — это что-то жёлтое и жутко ценное, если судить по картинкам в книгах, по мультикам и по компьютерным играм. А она вовсе не жёлтая, зеркало не врёт, да и россыпей круглых монеток у неё нет.

— Мама, — спрашивала Алёнка, — а почему меня все называют золотом? Разве я похожа на золото?

Мама улыбалась, мягко-смущённо, смешно морща нос под очками, обнимала её и говорила:

— Ну, наверное, потому что ты светишься как золото. А ещё, потому что бесценна. Ты знаешь, ведь у золота нет цены?

Алёнка выпутывалась из объятий и вредничала:

— Я же не товар, чтобы ходить с ценником. Что-то ты неправильное говоришь… Или просто скрываешь от меня.

Но что мама могла скрывать? Так думает сейчас, вспоминая времена золотого, ещё бессмысленного детства, Алёнка. Целыми днями мать крутилась на работе с одной только целью: чтобы дочь ни в чём не нуждалась, не чувствовала себя где-то и в чём-то обделённой. А по вечерам уже вертелась вокруг неё, Алёнки, успевая за разговорами, играми приготовить ужин, простирнуть бельё, убраться в квартире… Так и жили до шести Алёнкиных лет, не чая ни в друг друге души, ни в окружающем, казалось бы, столь же счастливом мире.

Всё изменилось в тот день, когда Алёнка кое-что окончательно поняла и задала вопрос, который, вот правда, давно уже висел в воздухе невидимо-немым громадным знаком.

— Мааам, а где папа? Почему у всех в семье есть папа, а у нас с тобой его нет?

И тут, как опять же сейчас понимает Алёнка-взрослая, золотая паутина их маленького счастья внезапно порвалась, разлетелась россыпью мельчайших звонких монеток.

— Аль, знаешь…, — начала мама погрустневшим голосом, — не во всех семьях есть папа. Наш папа… точнее, у нас его просто нет. И никогда не было.

И по дрогнувшим маминым губам, по внезапно опустившимся рукам, Алёнка-взрослая считывает накрывающую их обоих печаль. Всё-таки кое-что мама скрывала…

У них так было принято с самого начала: мама никогда и ни в чём Алёнку не обманывала. На вопросы старалась отвечать чётко и внятно, не заворачивая неудобные и неприятные темы в конфетную обёртку дурацких объяснений для детей.

А в разговоре про папу как-то всё сразу не задалось и пошло наперекосяк. Алёнка-взрослая догадывается: это оттого, что мама и сама до конца не понимала, почему они живут без папы.

— В общем, — заключила однажды Алёнка авторитетным голосом, — нам нужен папа. И ты займёшься его поиском. Только это должен быть настоящий папа, наш папа, чужой нам вовсе не нужен.

Мама задумчиво кивнула — что ей оставалось делать? — и потом долго гладила её по волосам, приговаривая полушёпотом: золотце ты моё ненаглядное.

Золотце после этого разговора начало как будто блекнуть и невидимо осыпаться с Алёнки. Папа в жизни не появился, зато возникла школа — простая, районная, собиравшая в основном детей из неблагополучных рабочих семей, живущих вокруг металлургического комбината.
Алёнке с одноклассниками было явно не по пути, уж слишком эти пути были разными и не пересекающимися. Она, оранжерейная интеллигентная тихоня, с немым ужасом наблюдала за дикими играми, которые устраивали на переменах дети улиц и подворотен. Не понимала их, и не принимала правил школьного житейского быта. Поэтому быстро обросла перьями белой вороны. обыкновенной причём вороны, над которой не издевался только ленивый.

Птицей Алёнка оказалась, впрочем, на удивление боевитой, вот уж неожиданность, усмехается про себя она-взрослая. Дралась со всеми отчаянно, несмотря на учительские выговоры и мамин печально-вечерний взгляд, прятавший тревогу и непонимание — её ли это Алёнка-золотце? Нет, мама, отвечает ей сквозь годы совсем другая Алёнка, уже никакое не золото, ошибались люди, закатывавшие глаза в притворном умилении.

А иначе-то ведь и не выжить в реальном мире, этому же меня ты не научила, верно? Не могла научить, потому что сама не знала, хоть и чудом дожила до своих двадцати девяти. Наверное, этот урок мог преподать папа, но его в их жизни как раз и не было — даже с поиском отца и мужа ты не справилась, мама…

Сейчас Алёнка на маму уже не сердится, смысл? Что было, то прошло, утекло в песок, тем более что, на самом деле, жили они так, как другим дай боже: золотой отсвет детства освещает всё же начальную школу, задевая лёгким крылом немного и среднюю. Ведь ей повезло: ворона довольно быстро обернулась другой птицей — орлицей, что ли? Хищной, знающей свою цену и умеющей отстоять право на самое себя. Оно и правильно, к чёрту золото: его ведь ни во что не конвертировать, это, мама, ложная ценность, как ни крути. Потому и бесценная.

Настоящая же ценность, как ни банально, скрывается в самой жизни. Которой много не бывает, на каждого человека своя порция отмерена. Сформулировать это Алёнка смогла опять же чуть позже, а тогда, четырнадцатилетняя, она пряталась в толпе взрослых на кладбище, как бы до последнего момента оттягивая, избегая минуты окончательного погружения во взрослость.

Но разве можно сбежать от неизбежного? Спрашивала Алёнка себя нынешнюю, с чувством тошнотворной мути вспоминая бледное лицо мамы, тенью посмертной улыбки прощавшейся с ней в том колко-зябком ноябрьском дне. Кажется, она тогда даже не ревела; просто враз окаменела внутри ледяным и ко всему безразличным горем.
Которое и не думало таять в последующие годы. Да, чуть притупилось, пообтесалось, отступило вглубь, ещё больше укрепив её внутреннюю суть, но так оно только на пользу, верно?

Железом вместо золота, вот чем стала Аленка.
***
Оказалось, что и железо металл ненадёжный — железо тоже жрёт ржа.

А выяснилось это неожиданно, в тот день, когда она совсем не рефлексируя, забывшись, плыла мелкой тихой рыбёшкой внутри непримечательного дня. В этом дне было всё: и тёмное утро с привкусом скверного кофе под бубнёж радиоточки, и ленивый автобус, постанывающий при каждом неловком движении в дороге, и полутёмный офис, ёрзающий дверями от периодического матерного ора шеф-редактора, и кравшийся под мрачный морской посвист тяжёлый петербургский вечер.

Не было в этом дне только Алёнки, хотя бы немного той прежней, которая ещё пару лет назад вдруг чуть оттаяла, встретив, как на секунду показалось, родную тёплую душу. Эту душу вымел из её жизни такой же вот бесприютный ветер такого же мёртвого ноября, но ничего взамен не принёс — неудачницам не положено. И даже об этом Алёнка забыла, катясь по конвейеру однообразной бытовухи, не думала, не злилась, не выла в мыслях, как бывало прежде (во внутреннем кладбище она теперь сама себе королева).

Однако в лифте что-то вдруг ткнуло в бок, засев тонкой болью под рёбрами справа. Она очнулась, глубоко вздохнула и глянула в зеркало, отразившее глухую тесноту кабинки с лихим зигзагом трещины: в нём стыла бледная незнакомка. Понимающе усмехнувшись, Алёнка вывалилась наконец на площадку, машинально вылавливая рукой в сумочке связку ключей.

И не сразу заметила бродягу, привалившегося к дверному наличнику. Поняла только, когда запнулась о выставленную ногу, ничуть, впрочем, не удивившись: мало ли кого случайно прибивает к печальному причалу подъезда.

Бомжик зашевелился, протяжно застонал, а Алёнка его ещё специально подпнула сапожком, мол, чего разлёгся, — нашёл время и место возле моей двери. Злости в этом движении не было, она, скорее, бессознательно указала человеку на его положение: пустота в пустоте, и даже в прах возврата не будет.

Провернув ключ в замке, Алёнка открыла дверь и шагнула было внутрь квартиры. И тут внезапно почувствовала нехорошее, сразу поняв что к чему: бродяга крепко ухватил её за сапог.

Алёнка задёргала ногой, зашипела, ощущая мгновенно вскипающую ярость, попыталась освободиться, но хватка была крепкой. Мужик к тому же загудел, забубнил нечто несусветное:

— Да погодь ты, погодь, куда скачешь… Это… Я к тебе пришёл, к тебе пришёл специально. Ты ж Алёнка, Алёнка ты моя, я знаю. Погоди драться-то…

Тонкая тупая боль под рёбрами усилилась, скатившись пониже и ближе к животу, сразу затошнило. Этот муторный день правда должен закончиться чем-то отвратительным, стоит ли удивляться? Да что же он там бормочет?

— Давай… это самое… Впусти меня, а? Впусти, а то замёрз тут, сдохну от холода, да и жрать охота. Алёнушка…

Откуда бы этот мерзкий и уродливый бомж знал её имя? Алёнка развернулась и присела на корточки, вглядываясь в бродягу. Ничего особенного не увидела, конечно. В одежде грязная мерзость и рванная расхристанность: какой-то зипун с клочьями ваты из дырок, нелепейшее пальто, шапка-пидорка, потёрто-линялые штаны в стиле хаки — одним словом, ужас, а не человек.

Но вместе с тем из-под сальных седых лохм выглядывали глаза — на удивление живые, сочащиеся энергией и… знакомые. Этот лёгкий прищур под густыми бровями Алёнка точно видела, вот только где и когда?

Бомж улыбнулся, растягивая в хищном оскале перерезанную шрамом верхнюю губу.

— Ну что, не узнаёшь? Алёнка, ты чего? Это ж я, батя твой. Ну? Батя я…
Внутри у неё что-то резко дрогнуло, оборвалось, и тут же полыхнуло огнём — обжигающим и неприятным. Она отпрянула, со свистом выдавив единственное, удивлённое:

— Отееееец?

На что бродяга ответил ещё более широкой (и оттого уже совершенно жуткой) улыбкой.

— Ну да, это я. Нашёл тебя, понимаешь? Вот… пришёл…
Дальше Алёнка будто окунулась в пластилиновый, вязкий сон. Всё завертелось с необыкновенной быстротой, которая при этом отпечатывалась в голове едва ли не фотографическим слоу мо. Выскочивший из ниоткуда человек — её отец? это точно он? невероятно — переместился в квартиру. Потрёпанный, весь в потёртой бахроме рюкзак замер в кухонном углу, вонючая бомж-одежда перекочевала в пакет (не забыть бы потом выбросить), а сам бродяга — отец? её отец? не может быть — отправился в ванную.

Не прошло и получаса, хотя время в резиновом сне неприлично растянулось, а они уже сидели на кухне с чаем, притаившемся в миниатюрных чашечках (мамино, спущенное с антресолей, наследство — так память о ней встретилась с тем, кто, казалось, забыл слово «семья» навсегда).

Алёнке с отцом поначалу было неловко, странно и непонятно. Да и тот конфузился, шмыгал носом, оглядывая из-под просыхающих после душа длинных волос обстановку вокруг.

Наконец тяжело вздохнул, спросил:

— Может, это… по маленькой?

И она, конечно, достала из холодильника бутылку белого, плеснула по бокалам, после чего неуклюже-липкий сон прорезала молния: они, наконец, зацепились разговором, а к началу второй бутылки и вовсе понеслись в бурном потоке сбивчивых рассказов.

Говорили бессвязно и обо всём, перескакивая с темы на тему, переплетая три жизни (мама тоже была рядом, незримо, словно просто вышла ненадолго куда-то) в единый сюжет. И хотя Алёнка пьянела — не от вина, а от отца, от его возвращения, — но жадно запоминала, вбирала в себя все обстоятельства неудачной отцовской судьбы.

Он — геолог, между прочим, потомственный, дед и отец из той же династии любителей простора и воли: геология — песня, геология — жизнь, всё в ней интересно, за неё и держись! Страну излазил, кажется, вдоль и поперёк, а задержался только в их городе, ради мамы. Целых два года посвятил семье, сияя счастьем любви, лаская счастьем и жену, но потом загрустил: вновь потянуло к свободе. Такой уж человек, Алёнка, пойми, по-настоящему живой в горах или на берегу бескрайней сибирской реки, там весь я, Виталий Александрович Новиков.

Алёнка томилась, чуяла внутренний жар, боясь спросить, а к концу второй винной бутылки решилась: так ты ушёл не только от неё, но и от меня?

Отец отшатнулся, лицо его полыхнуло испугом. Тут же сбивчиво заговорил, оправдываясь — нет, ты что, Алёнка, не так, ушёл, ничего не зная, даже не догадываясь, но она, мама, уже была, видимо, на ранней стадии, едва забеременела, это совершенно случайно совпало… Иначе бы всё сложилось по-другому, тогда бы даже не подумал сбегать, поверь!

И глядя ему в лицо, хмельная Алёнка понимала: нет, пожалуй, не врёт, так оно и было, действительно дурное совпадение.

Отец же продолжал, говорил, что мама писала ему. Не совсем ему, потому что куда отправлять письма, если ты в постоянных разъездах-экспедициях. Но писала его матери, в Воронеж, и эти запечатанные конверты, так и скапливались — их он прочитал с месяц назад, когда добрался до родного города, чтобы похоронить мать (её бабушку, надо же!). Читал-перечитывал, обливаясь слезами, а в какой-то момент понял, сверяя по датам отправки: жены-то, наверное, давно уже нет в живых… Но дочь, его Алёнка, должно быть, всё ещё там?

То есть — тут, поправляла мысленно отца Алёнка. И правда, куда она денется из родного дома? Было бы куда ей податься, да только…
И, глянув друг другу в глаза, они, кажется, подумали одну, одинаковую мысль на двоих: ведь она потому никуда и не съезжала, что ждала его. Сама себе боялась признаться, но внутренне верила в возвращение. Что ж, не обманулась…

Время в разговорах прокралось к полуночи, и на столе уже наполовину опустошённая маячила, пьяно приплясывая, четвёртая бутылка вина.
Отец тихо курил, глядя на неё, тоже примолкнувшую, а в глазах его плыло странное, непонятное, набухала какая-то недосказанность.
Внезапно он потянулся свободной рукой к рюкзаку:

— Знаешь… Есть тут у меня кое-что, я тебе привез… Сейчас покажу, Алёнка…

Но она, испугавшись и этого движения, и его взгляда, вскочила, заголосив, что ничего ей не надо, всё и так хорошо, главное, — он теперь рядом. Отец кивнул, а дальше на Алёнку навалилась пьяная темнота забытья.

Из которой она вынырнула в иссиня-серую, предутреннюю и очень болезненную похмельную вязь реальности.

Собирая осколки прошедшего вечера, Алёнка вскинулась с кровати и распахнула дверь в гостиную, где ночевал отец. Но встретила её пустота, и лишь неряшливый беспорядок подсказывал, что ничего не приснилось, всё действительно было. Отца только не было — снова исчез, растворился, видимо, в дымке призрачной своей свободы.

На журнальном столике Алёнка приметила объёмный камень. Включив торшер, рассмотрела — жёлтый, ноздреватый, красивый.

Под камнем лежала чуть примятая записка:

«Алёнка, прости. Но… я не могу. Вчера думал, что всё получится, что вернусь, посмотрю на тебя, и тут же всё наладится, как-то обернётся правильным. Но потом понял, что нет, так это не работает — уж слишком ты похожа на мать. Понимаешь, если всю жизнь теперь видеть тебя перед глазами, то постоянно в голове будет вертеться: там, двадцать семь лет назад, ты сделал ошибку, самую крупную ошибку в жизни. Это… очень больно, не по мне. Поэтому — прости.

P. S. Но я не прощаюсь, ещё когда-нибудь свидимся. А ты живи, как хочешь. Как можешь.

P. P. S. Оставляю тебе камушек, его мой дед давным-давно нашёл в Якутии. Чистейшее золото, самородок, такие сейчас найти сложно. Ниже я написал телефон человечка, это мой друг, если вдруг в жизни тяжко придётся, так ты ему позвони, он цену назначит верную, не обманет. Тебе надолго вырученных денег хватит…

Целую, обнимаю, папа!».

И, не замечая прыснувшие из глаз слёзы, Алёнка схватила вмиг ставший ненавистным камень, швырнула его в настенное зеркало. Осколки брызнули, оседая на пол золотой пылью, ненавистной пылью, покрывающей всю её никчёмную жизнь.

Автор: Филипп Хорват

Больше рассказов в группе БОЛЬШОЙ ПРОИГРЫВАТЕЛЬ