Четыре всадника Апокалипсиса.

“И я видел, что Агнец снял первую из семи печатей,
 и я услышал одно из четырех животных,
говорящее как бы громовым голосом: иди и смотри.”
Откровение Иоанна Богослова (6:1)


В январе 2019 года Яцек Мазур, 19-летний студент Технического Университета в Познани, купил в газетном киоске свежий выпуск журнала “The Economist”. Не то чтобы Яцек регулярно читал этот влиятельный англоязычный журнал, совсем нет. Просто напросто, ожидая после занятий приятеля, чтобы пойти с ним в недорогой бар поблизости от здания своей Alma Mater, он от нечего делать рассматривал развешанные на витрине киоска глянцевые обложки журналов и кричащие заголовки таблоидов. А “The Economist” привлек его внимание потому, что обложка номера была оформлена в стиле рисунков Леонардо Да Винчи. Яцек живо интересовался всем, что связано с гением Ренессанса, личность Леонардо с детства завораживала его. На обложке были изображены образы-шарады: человек с русунка Да Винчи, держащий в одной руке смартфон, а в другой лист марихуаны, аист с мешком на котором стоит штрих-код, улыбающийся простачок с длинным носом как у Буратино, китайская панда и индийский слон, Уолт Уитмен и Анджелина Джоли... Среди всех этих загадок Яцек Мазур поначалу даже не заметил еще один элемент – небольшую композицию из четырех фигур на конях. То были четыре всадника Апокалипсиса - Чума, Война, Голод и Смерть.

Чума.

Яцек тихо вошел в комнату, где спали десять его товарищей, осторожно поставил к стене автомат, не раздеваясь, прямо в форме, также тихо уложился на коврик на полу. Он только что отстоял свои два часа часовым, сдал пост другому бойцу и пошел отдыхать. Их отделение дислоцировалось в маленьком селе недалеко от Угледара, на южном участке фронта. Здесь, на юге было пока что относительно спокойно – украинские националисты сидели в бетонированных укрытиях, постреливали из автоматов и минометов, иногда применяли артиллерию. Яцек прибыл на фронт всего неделю назад. В Познани он выяснил всю информацию, как записаться добровольцем в ополчение ДНР, собрал небольшой мешок с необходимыми ему вещами и прилетел из Варшавы в Стамбул. У него была действительная российская виза, студентом он посещал Калининград и Петербург, так что он смог в Стамбуле купить билет на самолет до Москвы, а из Москвы в тот же день выехал автобусом на Донбасс.

В голову лезли мысли и, несмотря на усталость, заснуть Яцек не мог. Он достал смартфон и открыл ее страницу в Фейсбуке. Он не делал этого уже давно, месяца три и вот открыл. Все тоже самое - фоточки себя любимой, Алисы Киндзмараули, в разных антуражах, всё те же безжизненные натюрморты и портреты, которые она рисовала, и анонсы акций тяготящихся собственной пустотой и бездельем молодых людей, считающих себя “эко-активистами”. Единственное, что появилось нового – репосты украинских фейков и желчные русофобские тексты.

“Как же все это началось?” - подумал Яцек, - “Как же началось плохое? Потому что хорошее всегда у всех одинаково – замирание сердца от одного только слова или взгляда, чувство, что ты как будто готов обнять весь мир, доверчивая радость бытия... А плохое – оно у каждого свое, особое. Да, точно, все начало открываться с тех ее слов: “Меня научили в семье, и я с этим согласна, что люди делятся на творческих успешных людей и скотов, тех, которые только работают тяжело, но ничего не имеют” Я тогда не придал этому большого значения, а зря.”

Яцек познакомился с Алисой спустя месяц после того, как стоял у газетного киоска и разглядывал журнал. Группу учеников Лицея, и в числе их была Киндзмараули, привели на ознакомительную экскурсию в Технический Университет. Яцека отрядили помогать проректору в организации экскурсии и сопровождении гостей. Ему понравилась стройная и черноволосая юная грузинка. Зацепила не только ее внешность, но и, как ему в тот момент показалось, наивность, простота. А более всего – грусть, поддевающая душу мужчины грусть в глазах и словах, грусть которая как бы взывает: “помоги мне”. Он смотрел на нее по особому во время той экскурсии и она чувствовала это. Улучив момент, когда девушка, случайно или сознательно, отстала от группы, Яцек подошел к ней, завязал разговор. Они обменялись телефонами...

Киндзмараули училась в Лицее, но жила не в семье, а в приюте. Причина, по которой 18-летняя девушка оказалась в этом заведении состояла в том, что отец ее по жалобе дочери в польский суд был лишен родительских прав за то, что избивал ее. За два года до этого Алиса приехала с отцом и братом в Польшу из Грузии в поисках “лучшей жизни”. Мать скончалась еще в Грузии.

Яцек и Алиса стали встречаться. Очень быстро сделалось то, что происходит между молодыми людьми, поверившими в то, что они любят друг друга. Все было хорошо и Яцек чувствовал себя счастливым первые три-четыре месяца их отношений. Жизнь его до момента знакомства с Алисой отнюдь не была безоблачной. Отец, простой рабочий завода по производству автобусов, умер от рака, когда мальчику было 12 лет. Мать, скромная и добрая, но сильная женщина, родом из поселка рыбаков в польском Поморье, работала санитаркой в больнице и всеми силами стремилась поставить на ноги своего единственного и любимого сына, дать ему не только возможность получить образование, но, что было гораздо важнее по ее мнению, привить ему духовные ценности. Из-за невозможности оплачивать огромные коммунальные счета после смерти отца семейства, мать с сыном переехали в “кавалерку”, маленькую однокомнатную квартирку, с минимумом удобств. Яцек хорошо учился в школе и легко поступил в Университет. Он был заботливым, любящим сыном, сердце матери радовалось и не придавало большого значения ежедневным материальным трудностям. Только в одном Яцек не слушал матери. Она советовала ему полностью сконцентрироваться на учебе, а Яцек, получая стипендию, искал в тоже время любую возможность подработать.

Он хотел женится на Алисе и жить с ней. Она хотела уйти из приюта. Но где и на что жить? И Яцек предложил Алисе:
Ради тебя я готов бросить учебу на некоторое время. Я устроюсь на завод, сниму отдельную квартиру и мы будем жить там. А потом, когда ты окончишь Лицей, ты сможешь устроится на работу. Себя я всегда прокормлю сам и когда ты встанешь на ноги, я восстановлюсь в Университете.
- Вот это да! - с удивлением воскликнула Киндзмараули и лицо ее мгновенно помрачнело, – Я, честно говоря, не ожидала от тебя такого предложения.
- Ты согласна?
- Нет. Ты знаешь, что у меня проблемы в приюте. Меня контролируют, не дают свободно выходить на улицу. А вчера пан Вукач, воспитататель, облил меня в столовой водой из стакана... Но я готова вытерпеть все ради своей цели – стать художницей. Хочу чтобы меня уважали, не хочу чтобы на меня смотрели как на бедную неудачницу-чужестранку.
- Но, Алиса, ведь ничто не мешает тебе рисовать, брать уроки живописи. Мне кажется, что талант живописца не связан напрямую с учебой в Академиях Художеств.
- Ты ничего не понимаешь. Диплом – это статус, то как воспринимают тебя и твои работы. Нет, твое предложение мне не подходит. Не надо мне таких жертв. Учись спокойно и я буду учится. После Лицея я расчитываю поступить в Художественный Университет, здесь, в Познани.

После этого разговора Яцек стал чувствовать, что Алиса начала отдалятся от него. Их встречи в квартирах, которые он снимал на один день, чтобы провести с ней два-три часа, когда ей удавалось под каким либо предлогом вырваться из приюта, становились все реже. Поначалу она придумывала отговорки, что ее не отпустили воспитатели или ссылалась на проблемы со здоровьем. Потом и вовсе сказала, что у нее депрессия и на этом фоне абсолютно пропало физическое желание. Все чаще и чаще проявлялись с ее стороны приступы завуалированной агрессии, когда она начинала цепляться к любым его словам, мрачно и нервозно высказывая, что он говорит не то и не так.

Пришла осень. Киндзмараули рассказала Яцеку, что она познакомилась в интернете с молодым продюсером из Петербурга, Михаилом. Михаил занимался организацией выставок и концертов и обладал, по ее мнению, большими возможностями и опытом в раскрутке молодых художников, поэтов и музыкантов. Яцеку было больно услышать от Алисы такие слова: “Ты не думай, у меня с ним ничего нет. Я может быть и хотела бы чтобы было, но он интересуется мною только в деловом плане”.

Как то раз той осенью Алиса позвала Яцека на встречу художников и музыкантов, беларусских, украинских и грузинских эмигрантов в Познани. Встреча проходила в кафе, собралось человек двадцать. Смеялись, делились своими планами, обсуждали текущие события. Яцек откровенно скучал, люди эти казались ему пустыми снобами. Он видел, что Алиса разговаривает с одним из художников как со старым знакомым и пару раз вышла с ним на улицу, чтобы поговорить наедине. То был лысоватый пан на вид 50 или больше лет, со смешными седеющими бакенбардами, низкого роста, с кривыми ногами. Среди всей компании он больше всех пил и балагурил.
- Кто этот пан с бакенбардами? - спросил он Алису когда провожал ее после кафе до приюта.
- Это Марк Минимович, художник стрит-арта. Он знает меня с того времени, как я приехала в Познань. Относится ко мне хорошо, я знаю, что я ему нравлюсь.
- А он тебе как? - иронично, в шутку спросил Яцек. Он чувствовал горечь в душе от того, что Алиса отдалилась от него.
- Как ты можешь думать такое?! Пузатый, старый, всегда пьяный мужик с бородой и усами. Фу. Как вообще можно подумать о чем то таком с ним?!

Пришла зима. В прессе появились первые сообщения о том, что в Китае обнаружилась новая заразная и очень опасная болезнь. Но жизнь в уютной Познани продолжалась своим чередом, люди деловито сновали по магазинам и занимались пред-рождественским шопингом.

Яцек тяготился неопределенностью в отношениях с Алисой. Однажды он прямо задал ей вопрос, нужны ли ей отношения с ним или ему лучше уйти? Она ответила, что сейчас у нее совершенно непонятная ситуация в жизни, она в растерянности, она не знает, смогут ли они вернуться к тому, что было в начале, но в тоже время уверена, что хочет дружить с ним, Яцеком. Яцек успокоился, преисполнился надежд, что пройдет некоторое время и Алиса поймет себя и его и они пойдут по жизни вместе.

Шли недели. Наступила весна. Но эта весна была не такой как прежде. Улицы опустели. На лицах редких прохожих читалась тревога. Город, как и весь мир, был поражен эпидемией ковида.

Надежды Яцека не оправдались. Киндзмараули перестала ему звонить и писать первой, а когда отвечала – грубила, высмеивала и унижала. Он не мог понять, чем он виноват перед ней и в чем причины такой перемены. Он начал задумываться и кое что понимать. Чтобы проверить свои мысли, он написал ей длинное послание, доказывая, что она ведет себя неправильно, что ее жизненные ценности не верны, предлагая ей вместе подумать, как найти путь к гармонии и счастью. У него была надежда, что она хотя бы задумается, в чем то будет возражать, в чем то согласится. Но ответ Киндзмараули был лаконичен: “Между нами все кончено. Ты мне не нужен. И больше не звони и не пиши мне”.

Яцек увидел, что его догадки были верны. Он не понимал ее с самого начала. Он не понимал причины ее постоянной депрессии, жалоб на окружающих и на жизнь, причины ее недовольства им. Раньше он думал, как думали и все ее друзья и знакомые, что Киндзмараули чувствует себя несчастной потому, что лишилась семьи, живет в приюте, в чужой стране, в опасениях что ее вот вот депортируют на Родину. Но это было самое примитивное и по сути неверное объяснение. Киндзмараули выросла в богатой по меркам ее родной Грузии, и в неплохо обеспеченной, по меркам Европы семье. В Грузии ее отец владел довольно крупным бизнесом по продаже компьютеров. Продав бизнес и подавшись в Европу, здесь он переквалифицировался, стал скупать гравюры, картины, литографии известных мастеров и выставлять их за деньги в арендованном помещении в Старом Городе Познани. Киндзмараули считали себя “избранными”, людьми “элиты”. Деньги на показ своего статуса окружающим не жалели. Но при этом, в целях “экономии”, Алиса спала на матрасе прямо на полу, в комнатке “Арт-центра”, служившего в тоже время жилищем для нее, отца и брата. Киндзмараули считала себя несчастной потому, что ее текущее положение в приюте никак не соответствовало тому воображаемому “статусу”, который, как она была уверена, должен принадлежать ей, поскольку и она – тоже “избранная”. Она хотела иметь много приятных, красивых вещей. Но не только и не столько ради самих этих вещей, сколько ради признания со стороны “других”, что вот и она, Алиса Киндзмараули - уважаемый и достойный член общества с профессией “художника”. И что мог ей дать бедный Яцек, кроме своей любви и туманных планов на будущее?

Война.

Яцек проснулся от раскатистого “Подъем!”. Моментально, еще наполовину во сне, вскочил на ноги. В центре комнаты стоял Илья, командир их отделения, коренастый, широкоплечий и рыжебородый, бывший донецкий шахтер.
Вот что, ребята, противник забросил к нам в тыл диверсионно-разведывательную группу. Мы выдвигаемся в лес на помощь спецназу. Минута на сборы и за мной, - весело пробасил он.

И через две минуты их армейский бронеавтомобиль с одиннадцатью автоматчиками и одним гранатометчиком внутри выехал из села по направлению к близлежащей “зеленке”. Они спешились у окраины леса и вошли в него россыпью, держа дистанцию, но не удаляясь далеко друг от друга. Когда прошли метров триста в направлении заданного квадрата, Илью вызвали по рации. Переговорив, он дал команду своим бойцам собраться вместе.
- Ну что ребята, дело кончили без нашей помощи. Идем посмотрим, что там, - сказал он .
Они шли еще метров шестьсот и наконец вышли на полянку. Здесь были наши. Командир спецназа сообщил Илье:
- Мы их с ночи засекли и гнали в этот угол со всех сторон. Тут окружили и уничтожили. У нас один 200-й, трое 300-х. У них двое сдались в плен, остальных пришлось отправить к Бандере. Один из пленных – наемник, то ли из Польши, то ли из Беларуси, по его документам неясно.
- А, слушай, так у нас в отделении поляк. Может поговорить с тем.
- Да ну, неужто? Давай его сюда, очень кстати он у вас оказался.

Яцеку показали мужчину лет тридцати, сидевшего на земле со связанными руками, с выражением страха и растерянности в лице.
- Ты поляк? - спросил его Яцек по польски.
- Я не поляк. Я жил в Польше, имею польское гражданство.
- Откуда ты родом?
- Из Гродно, с Беларуси. Когда все это началось, в Польше стали зазывать добровольцев ехать воевать на Украину. Мне политика – до лампочки. Меня сагитировал один мой земляк, тоже из Гродно. Расписал про хорошие деньги и всякие плюшки, ну я и записался в батальон наемников.
- Как зовут твоего земляка?
- Марк Минимович.
- А почему он сам не поехал на Украину?
- А на кой черт это ему? У него деньги есть, он там, в Польше типа художник. Недавно женился. Ему сейчас не до войны, - осклабился пленный.

Яцек отошел от наемника и передал командирам полученную от него информацию. Отделение направилось обратно на базу. Яцек шел по лесу, погрузившись в воспоминания.

После того как Алиса перестала общаться с ним, он сильно переживал, не находил себе места. Когда было совсем не вмоготу писал ей письма на электронную почту, длинные послания, проникнутые болью, тоской, желанием понять. И вот однажды вечером раздался звонок:
- Это Яцек Мазур?
- Да. А вы кто?
- Я – Марк Минимович. Я шляхтич герба... и мое звание... - из за помех со связью Яцек не расслышал ни герба, ни военного звания собеседника, но ему вдруг стало смешно. Он припомнил встречу эмигрантов в кафе и пьяного художника стрит-арта с нелепыми седеющими бакенбардами.
- Так, и что вы хотите, пан Минимович?
- Прекрати писать Алисе Киндзмараули! Она жалуется мне на тебя. Ты ее расстраиваешь, - язык Минимовича заплетался, и Яцек понял, что “художник” был сильно пьян. В этот момент он расслышал на заднем фоне слова Алисы: “Марк, включи громкую связь”. Яцеку стало тошно.
- Хорошо, я не буду больше ей писать. Но не потому что испугался тебя, пан Минимович.
- Если не прекратишь ей писать, я тебя у...бу. - тонким пьяным голосом провизжал Минимович.

После разговора Яцеку захотелось посмотреть на работы Минимовича. Он нашел его страницу в Фейсбуке. Яцек не был искушен в живописи. Он был простым человеком, одним из тех, кто ходят по улицам города и видят на стенах домов дело рук художников стрит-арта. Работы Минимовича показались ему неинтересными и пустыми – стилизованные воеводские эмблемы и различные вариации на тему государственного официоза.

Яцек решил поговорить с Алисой в последний раз. Она все еще жила в приюте. Он не знал, что Минимович спешно подыскивает съемную квартиру для нее. Киндзмараули не хотела переезжать к Минимовичу сразу, она решила, что ей нужно время для того, чтобы приручить Минимовича, но главное, приручить саму себя к жизни с физически отталкивающим стариком.

Яцек ждал ее в скверике у здания приюта. Ждал долго, несколько часов. Наконец она появилась из за угла. Он быстро подошел к ней.
- Что тебе надо? Я же сказала, между нами все кончено. Будешь преследовать меня – пожалуюсь в полицию, - с раздражением произнесла она.
- Я не собираюсь преследовать тебя, Алиса. Пришел в последний раз посмотреть на тебя и поговорить. Я просто хочу понять, почему все это так. Ради чего ты с этим нелепым стариком Минимовичем?
- Это не твое дело. У нас с тобой нет и не может быть ничего общего. Ты гораздо ниже меня, ты не художник, ты не такой утонченный как я. Ты не талантлив. И у тебя ничего нет. У тебя нет социального статуса, у тебя нет денег, у тебя вообще ничего нет.
- У меня есть душа...
- Хахахаха... Х..й да душа. Насмешил. Ты знаешь, мне твоя душа не интересна. От...сь от меня
Она резко рванулась к калитке забора, окружавшего приют и скрылась за ней.

Прошло полтора года. Яцек старался забыть Киндзмараули как тягостный, мучительный сон. И это удавалось ему. Но его тревожила одна мысль. За внешне простой и пошлой историей – юная девушка становится содержанкой пожилого обеспеченного мужчины, Яцек чувствовал что то большее. Одними материальными причинами объяснить ее поведение и поступки он не мог. Тут было что то еще, что то такое, что он очень хотел понять.

Затем... Затем война разразилась. Как и многие люди в то время, Яцек не отрывался от смартфона, с утра до вечера пропуская через себя потоки информации. Он мало интересовался политикой до этого и поначалу был склонен к тому, чтобы осудить Россию и поддержать режим пана Зеленского. Но Яцек обладал острым критическим умом ученого-исследователя. Он привык сравнивать различные источники, проверять и перепроверять информацию. Поэтому он стал читать русские сайты и Телеграмм-каналы. И постепенно, день за днем к нему приходило понимание того, что на Украине работает государственная, военная машина по производству фейков, что западные медиа создают у обывателя искаженную картину происходящего в этой стране. Яцек стал изучать предысторию конфликта и его потрясло, что Европа и мир в течении восьми лет равнодушно взирали на то, что украинские националисты методично обстреливали мирные города и села, убивали детей, женщин, стариков...А затем... Затем пришла Буча. Яцек узнал все что мог по поводу Бучи и понял, что наследники Бандеры устроили чудовищную постановку. Но самое удивительное для него было то, как быстро и без всяких сомнений великое множество людей поверило в эту ложь. Он понимал, что провокация была сделана для того, чтобы народы Европы и мира не возражали против войны, не задавали вопросы и не сопротивлялись поставкам смертоносного оружия современным нацистам. Стена отчуждения выросла между Яцеком и его соотечественниками. Он перестал общаться со многими своими друзьями, окунувшимися в милитаристский и русофобский психоз. Ему было тошно ходить по улицам родной Познани и наблюдать беженцев из Украины, распевающих: “Батько наш Бандера, Украина мать”.

Он посмотрел страницы Минимовича и Киндзмараули в соцсетях. Оба заходились в экстазе безудержной, льющей через край, ненависти и соревновались друг с другом в расизме и расчеловечивании русских.

Но настоящий шок Яцек испытал чуть позже. Сначала он увидел видео, снятое каким-то украинским нацистом на смартфон. Раненные русские солдаты, захваченные в плен в результате внезапного нападения, лежали на земле с перевязанными скотчем руками. Нацисты спрашивали у них звание. Если был рядовой солдат – стреляли в коленную чашечку. Если офицер – стреляли в голову. А потом он увидел еще одно страшное видео. Наемники из Грузии и бандеровцы убивали раненных русских на лесной дороге. С садистической улыбкой они перерезали им сонную артерию, оставляли истекать кровью и весело переговариваясь между собой позировали на камеру...

Яцек ломал себе голову, откуда пришло это зверское варварство? Как оно стало возможным в наше время? Ведь наверняка многие из этих нелюдей жили в “эльфийской”, гуманной Европе, где зазорно кого-нибудь ущемить даже неполиткорректным словом. Они улыбались “европейцам” и “европейцы” улыбались им, считая их своими. А те, кто никогда не был в “Европе” - и эти считали себя “европейцами” и страстно стремились к тому, чтобы их страна в эту самую “Европу” вошла.

“Видимо, есть что-то такое в человеке, что лежит в глубине, что-то, что использует слова политиков и мифотворцев-идеологов лишь как антураж”, - думал Яцек. И он понял. Он определил это для себя как “утробный нацизм”. Нацизм в обществе начинается с утробного нацизма в человеке. А утробный нацизм зарождается в человеке тогда, когда он начинает считать себя по какому либо признаку выше других людей, начинает делить людей на “первый”, “второй” и “третий” сорт. Все люди на Земле - братья и сестры. Но ничего нет более враждебного утробному нацисту чем эта истина. Если нет основания причислить себя к “первому сорту” людей, он будет искать это основание, пока не найдет его. Он может найти это основание в своей национальности, расе или религии, а может найти его в том, что он успешный рыночный делец, которого окружают бедные “лузеры”, или же может найти его в том, что он человек “творческой элиты”, возвышающийся над “быдлом”, да мало ли в чем может найти...Утробный нацист хочет жить “хорошо”, с комфортом, но, задумывается он об этом или нет, бессознательно полагает, что этот комфорт обязаны доставить ему те, кто по его мнению “ниже” - “нецивилизованные”, “рабы”.

И еще Яцек понял, что Киндзмараули и Минимович – самые настоящие утробные нацисты. Вряд ли бы они стали перерезать горло раненым, но они одной крови с теми, кто творит подобные преступления. В переносном смысле такие как они перережут горло любому. Ибо себя считают “элитой”, а других, людей из “не ближнего” своего круга - “быдлом”. “Не ближние” для них - всего лишь средство, материал для использования в целях корысти.

Яцек не мог больше оставаться в Польше, в “Европе”. Он отправился на войну. На войну не против Украины и ее народа, в каком то смысле наоборот, за них. Яцек отправился на войну за духовную Правду.

Голод.

Был жаркий летний день. Яцек, с автоматом за плечом, подошел к уличной водопроводной колонке, сняв каску, напился прохладной чистой воды, омыл ею лицо и шею. Он отошел от колонки метров на сто, как уловил протяжный свист. В долю секунды Яцек осознал, что означает этот свист – летит гаубичный снаряд, националисты начали обстрел села. Он бросился на землю и прикрыл голову руками. Ощутил как на тело падает какой то мусор. Ничего. Цел... Яцек поднялся и огляделся вокруг. Снаряд попал точь в точь в колонку, откуда он минуту назад пил воду. Яцек не испытал ни особой радости, ни страха. Все это стало уже привычным для него и в какой то степени будничным. Но именно здесь, на войне, когда каждый его день и каждая ночь могли стать последними – он впервые в жизни чувствовал что по настоящему живет, а не просто существует. И дело было вовсе не в том, что он живой, несмотря на ходящую за ним по пятам смерть. Задумываясь о том, как он жил там, в “Европе”, Яцек чувствовал, что то была некая симуляция жизни, жизнь, во все поры которой забилась ложь, суррогатная, пластилиновая жизнь. Ведь и он тоже невольно поддавался “там” потоку фальшивых слов и уступал тем ложным ценностям, на которых согласился жить довольный собой и своим комфортом человейник.

Яцек неторопливо пошел на “базу”, в покинутый сельчанами дом, где квартировалось их отделение. На крыльце блаженно растянулась белая, с черно-золотистыми пятнами кошка из соседнего дома, также покинутого. Бойцы назвали ее Надежда, кормили и холили. Яцек погладил мурлычащую Надежду, затем достал смартфон, чтобы узнать, что происходит в мире. Вот новость о том, что в Киеве местные “художники”, с одобрения властей нарисовали на стене дома огромный мурал “Святая Джавелина” - Богородицу с противотанковым оружием, “Джавелином” в руках. “И ведь самое страшное даже не в кощунстве. Самое страшное, что эти люди не осознают, что веришь ты или не веришь, но делать такое – это значит публично заявлять всему миру: “Я отрекаюсь от добра, истины, красоты, я отрекаюсь от человеческого”, - подумал Яцек.

А вот целый поток новостей о неминуемом голоде в бедных странах, о дефиците и взлетевших ценах на продовольствие в “Европе” и Америке. Яцек оторвался от экрана и задумался. Ему пришла мысль, что миллионы будут скоро испытывать физический голод, но гораздо большее количество людей испытывает голод духовный. Солнце Европы закатилось и вместо него светят европейцам, некогда окрыляемых фаустовским духом, огни неоновых реклам. Человеку нужны вещи и много вещей для жизни, но когда жизнь сводится в одну лишь плоскость соревнования за обладание вещами и стяжания производного от этого обладания респекта со стороны “других” - в душе образуется вакуум. И в эту пустоту устремляются демоны. Духовно голодный и жалкий человек кормит демонов, которые предлагают ему богатейший, как сорта колбасы в европейском супермаркете, ассортимент всевозможных иллюзий и фальшивых ценностей.

Искусство? Культура? Искусство Европы пришло от Мадонны Рафаэля к “Святой Джавелине”. Минимовичи и киндзмараули, называющие себя художниками – им отведена роль демонов, продающих обывателю иллюзию приобщения к красоте. “Сделайте мне красиво”, - взывает к ним духовно голодный потребитель. И они продают ему “красивое” или “непонятное, но должно быть в этом есть что то глубокое”. Но вся их продукция никакого отношения к подлинной красоте и глубине не имеет. Чтобы создать стоящее произведение искусства необходимо вложить в него из своей души стоящие чувство и мысль. Но что могут слепить из шлака своих плоских переживаний и куцых мыслей художники-обыватели? Яцеку стало жалко своих знакомых, молодых ребят, учившихся в Художественном Университете Познани. “На что они собираются потратить свою жизнь?” - подумал он, - “Ведь все их реальные творческие задатки и способности неизбежно будут раскатаны этой системой как тяжелый каток раскатывает асфальтовые насыпи на дороге, и выйдет из них в итоге тот же Минимович и та же Киндзмараули. Они не сделали первое и главное что им необходимо было сделать, не отвоевали в самих себе пространство возрожденного духа, а только оно способно в наше время породить подлинного творца”.

Смерть.

Минимович и Киндзмараули сидели в кафе в познанском гипермаркете “Стары Бровар”. Оба были радостны и счастливы. Помимо паломничества в храм потребления, что само по себе всегда поднимало настроение паре, поводом для радужных чувств служило также и то, что на днях Киндзмараули удалось продать серию своих натюрмортов, а Минимович на волне украинских событий получил от городских властей хорошо оплачиваемый заказ создать несколько муралов на тему единства Польши и Украины.
- А, смотри-ка, в украинских пабликах пишут, что русских бьют. Значит все не так плохо. Нет, нет, не должно быть никаких сомнений – мы разобьем этих орков! А когда мы войдем на их территорию – Россия начнет сыпаться, - ухмыляясь, проговорил Минимович.
- Да, дорогой, ты прав, - пережевывая кусок шоколадного тортика сказала Киндзмараули, - А что за подарок ты готовишь мне к годовщине нашей свадьбы, скажи наконец таки? Я честно говоря, просто уже не могу терпеть.
- Я подарю тебе колье с драгоценными камнями. Нам с тобой нужно часто посещать светские мероприятия и встречи творческих людей и я хочу, чтобы на них ты выглядела респектабельно.
- Ах, Маркуша, милый, я так люблю тебя! - воскликнула жена Минимовича и поцеловала его в щеку, осторожно, чтобы не уколоться о бакенбарды. В своем сознании она действительно смогла “полюбить” этого пожилого, глуповатого и часто выпивающего мужчину, не отдавая себе отчет, что любит не человека, а комфорт, стабильность, и документ о польском гражданстве, которые она через него для себя раздобыла.
…..........................................................................................................
Воинскую часть Яцека перебросили на другой участок фронта, где развивалось наступление русских и донецких войск. Бои шли за маленький городок у реки. Украинские нацисты, как делали они это всегда во время конфликта, не позволили эвакуироваться части местных жителей, держа их как заложников, прикрываясь ими как “живым щитом”. И на этот раз они обстреливали из минометов и гранатометов кварталы, занятые нашими, не считаясь с возможными жертвами среди мирных людей.

Утром того дня на исходе лета, Яцек со своими товарищами под прикрытием танка и трех БМП с боем медленно продвигались к зданию автовокзала на западе города. Во время перестрелки с противником бойцы услышали детский плач со стороны кирпичной пятиэтажки. Сердце Яцека дрогнуло и он обратился к Илье: “Товарищ командир, разрешите мне забрать ребенка”. Илья, оторвавшись от прицела автомата и посмотрев на него, произнес: “Давай. Мы тебя прикроем”. Все русские БМП, танк и солдаты открыли бешеный огонь. Яцек, короткими перебежками, время от времени припадая к земле, чтобы укрыться в воронках от снарядов и мин, преодолел расстояние до дома. У первого подъезда на асфальте у трупа матери сидела трехлетняя светловолосая девочка. Она плакала навзрыд, растирая кулачками слезы и повторяя: “Мама, мама...” По всей видимости, какой-то бандеровец убил ее мать выстрелом в спину, когда она с дочкой попыталась бежать в более безопасное место. Яцек тихо и спокойно сказал: “Не плачь, пойдем, здесь опасно”, и взял ребенка на руки. Девочка, перестав плакать, крепко вцепилась своими маленькими ручонками в его, пропитанное потом, обмундирование. Он передал по рации командиру, что выходит с ребенком, чтобы его прикрыли огнем. Так же, короткими перебежками, но теперь закрывая девочку своим телом, чтобы не попала случайная пуля, Яцек направился обратно. Наконец, он добрался до наших и передал ребенка товарищам. На мгновение Яцек расслабился и забыл о бое, стоя в полный рост и оттирая пот со лба. Вдруг он почувствовал, как что-то вонзилось в его тело, в грудь, но боли еще не было. И затем она пришла, дикая и страшная. Глаза заволокло туманом и он потерял сознание...

- А, вот еще что хотела сказать, доктор разрешил тебе читать и я принесла журнал из твоих вещей. Ну, давай, не скучай, поправляйся. Мое дежурство будет через двое суток. Пока, - Света, молоденькая медсестра полевого госпиталя, положила на тумбочку рядом с кроватью журнал, мило улыбнулась и вышла. Яцеку нравилась эта добрая и красивая девушка, ухаживавшая за ним с того момента, как его, раненого, привезли сюда. Между ними начинали завязываться отношения. Ранение Яцека было средней тяжести – пуля задела легкое, но все обошлось благополучно и он пошел на поправку.

Яцек взял в руки журнал. Это был тот самый номер “The Economist”. Смотря на четырех всадников Апокалипсиса на обложке он думал: “Смерть... Ведь это не про простую, физическую смерть. Это про духовную смерть. Да, эти люди - Минимович, Киндзмараули и миллионы им подобных – они духовно мертвы.”

Он встал с кровати, несмотря на то, что врачи пока не разрешали ему ходить, подошел к окну и открыл его. Стояло теплое “бабье лето” и еще зеленела листва. Яцек с наслаждением глубоко вдохнул свежий воздух. Яцек был живой.

Виктор Шеметов.