Введение.
После нескольких пробных публикаций, где я пробовал передать письменным путём свои мысли, и посмотреть что из этого выйдет, я решил отодвинуть в сторону старую повесть-сказку Велтистова (я к ней собираюсь в дальнейшем вернуться и продолжить трепать некоторые её, интересные для меня, места) и попробовать себя в написании более серьёзных вещей. Философских вещей.
Я решил коснуться такой серьёзной темы, как метафизика. Только коснуться. Пока только коснуться. То, что меня эта тема увлекает всё больше и больше, я связываю с определённым типом моей субъективности, имеющей свойство прельщаться всеобъемлющим и абстрактным. Имея такую предпосылку, я намерен всё глубже и настырнее копать в этом направлении. Ведь мы должны максимально проявлять те качества личности, которые нам дала природа, а основное качество моей личности, свойственное мне с рождения, - держаться за идеализм. Очень жаль, что я долгое время пытался задавить эту свою наклонность, считая, вместе с большинством моих современников, что быть идеалистом — это неумная блажь, что нельзя быть таким в наши практичные времена, любящие реализм и душевную твёрдость. Вот только, долго наблюдая окружающих меня людей, я приметил, что они не меньшие идеалисты чем я, и их пресловутый реализм имеет свойство идеализировать трудности и мерзости обычной человеческой жизни, сомневаясь в красивых и возвышенных сторонах бытия. Потому, для меня стало очевидным, что идеалисты мы все, но основной вопрос не в этом, а в том — какой у кого идеализм.
Естественно, что такая тема как метафизика не может уместиться в одну статью, потому я планирую очень много публикаций на эту тему: длинных и нудных публикаций, в которых я буду оправдывать свою претензию на интеллектуальность. То есть, по большому счёту, я буду доказывать это в первую очередь самому себе, своему, скептически настроенному, мышлению, сбитому близорукой модой на фальшивый реализм; доказывать это другим — дохлый номер, в нашу эпоху воинствующего эгалитаризма это просто неприлично.
Тем, кто в погоне за чем-нибудь «живеньким», «бодреньким» и «прикольненьким», случайно заскочил на мою территорию, я сразу хочу заметить: - здесь вы такого не найдёте. Здесь будет много букв, много слов, много предложений, и все они будут сложно составлены. Картинок тоже будет мало и они будут скучны; по возможности я их специально не буду ставить в те места, где они были бы актуальны. Впечатывать фото книги, после того как назвал её в тексте, или портрет второстепенного персонажа, упомянутого один раз, я считаю ненужным, так как, кто заинтересовался темой, тот легко всё найдёт в интернете, а кто зашёл просто поразвлечься, тому оно и не надо.
Так что, господа скучающие, бегите скорее в другие вотчины, туда, где правят настоящие мудрость и всезнание. Туда, где непререкаемые эксперты от политики, политэкономии и военного дела, серьёзно выявляют и предрекают. Туда, где они, - в одном случае, - грозно нахмурив брови, указывают президентам и генералам на их ошибки, а в другом, с добрым выражением лица, и, мысленно похлопывая оных по плечу, говорят им ( в своих прозорливых текстах, естественно), - «да старик, вот тут ты сделал правильно!» Кроме того, они могут , ловко анализируя настоящее, смело прогнозировать будущее. Если же это будущее не подтверждает их прогнозов (а оно, как правило, никогда не подтверждает), то, абсолютно не тушуясь, с голубоглазой невинностью, вновь выдают прогнозы и уверяют, что вот теперь-то так оно и будет, ведь сама история прислушивается к их предсказаниям.
Или заглянуть на страницы молодых, и, бесспорно, перспективных коучей по психологии, чьи книжные знания, несмотря на их двадцатилетний возраст, помогают многим зрелым страдальцам справиться с угнетающим чувством ненужности и невостребованности, а также, дающим совет (и этот совет также будет мудрым, - я абсолютно не сомневаюсь в этом) людям, уже отмотавшим свой жизненный срок, как вновь стать молодым душою и начать новую земную жизнь в возрасте, когда пора готовиться к жизни небесной.
Ничего этого у меня не будет. В своих эссе я буду скучно препарировать свою субъективность, постоянно ошибаясь, проявляя нерешительность и сам себя опровергая, многое забывая или путая и призывая на помощь умы личностей, хоть и знаменитых, но тоже скучных и путанных. Здесь будет корпеть над самосовершенствованием сложный и крайне ненадёжный мыслительный механизм, состоящий из множества шестерёнок, валиков, пружинок, рычажков и кулис, который будет весьма неуклюже приводить всё это хозяйство к какому-нибудь общему знаменателю, вносить (предрекаю, что неудачно) в какофонию этого механического множества своего ума хотя бы подобие симфонии; при этом, от напряжения и общего несовершенства механизма, у него будут вылетать детали: шестерни, болтики и прочие шатуны, но, лишь на некоторое время, ибо они будут подобраны и вновь прилажены для несовершенной работы.
Как возможно, чтобы это было кому-то интересно? Да никак! Уверен, что интересно это быть никому не может, кроме меня, конечно. Я буду пытаться вспахивать и собирать урожай на тех полях мышления, которые, умеющим читать большинством, давно признано бесперспективным. Потому, в моих эссе первую скрипку будет играть моя субъективность. И эссе мои будут насквозь субъективны, впрочем, каковыми и должны быть все эссе.
Прикосновение к теме.
В этой работе я хотел бы сосредоточиться на давно мучающем меня вопросе: - как возможна метафизика? Не в кантовской парадигме критики чистого разума (мне до этого расти и расти), а в качестве простого и ясного вопроса самому себе: как возможно, что люди могли себе вдолбить стойкое убеждение о существовании другого - чувственно непознаваемого мира? И не просто вдолбить, но и не суметь избавиться от него в течении тысячелетий. Не то, чтобы человечество активно придерживалось этого убеждения, хотя и были периоды, и довольно продолжительные, когда вера в существование потустороннего мира являлась буквально якорем спасения в стремительном потоке мировой истории, позволяя уверовавшим спокойно обустраивать земное бытие среди нашествий, войн и эпидемий, но, как оно — это, всегда капризное и недоверчивое человечество, не смогло вытравить данное убеждение из своих душ, несмотря на постоянное торжество чувственного? Почему, двигаясь по пути накопления рационального знания и материалистического объяснения вселенной, оно вновь и вновь возвращалось к тому, чего нельзя пощупать ни пальцем, ни мыслью? Накопленная пирамида твёрдых знаний и твёрдых доказательств этих знаний, вдруг оказывалась ненужным хламом и люди вновь обращались к своим наитиям, интуициям и видениям. Почему так? Вопросы, вопросы, вопросы... Выходит так, что весьма призрачная область бытия, которую мы даже не можем мысленно достроить до чего-то серьёзного и убедительного; нечто зыбкое и всегда меняющее свою суть - это и является для человечества как раз постоянным фактором его существования, фактором, который оно никак не может изжить. Мало того, мне думается, что именно первоначальная приверженность какого-нибудь народа идеальному, мифологическому и сказочному - способствует и обязательному, по ходу исторического развития, росту научных (рациональных) знаний. Так, если от народов перейти к единичным личностям, люди, читавшие в детстве сказки, и, верящие в Деда Мороза, имевшие заветную мечту и будущую, пусть и детскую, цель жизни, неизменно, за редким исключением, становятся состоявшимися гражданами, в отличие от рано познавших взрослую жизнь отроков, чья физиологическая юность уже совпадает с душевной старостью, если вообще не с кончиной личности.
Я хочу на собственном сверхчувственном опыте выяснить для себя: как человек поверил трансцендентному и на этой вере построил сверхчувственное знание — метафизику. В помощь я призову Платона с Сократом, пусть защитят меня от подозрений в сумасшествии и попыток подсунуть свои, ничего не стоящие, кажимости и фантазии. Мыслители достаточно древние для того, чтобы вникнув в их мысли с идеалистическим пристрастием, научиться тому первородно-незамутнённому объяснению метафизики, с которого и началась философия. Надеюсь, что свидетельства этих великих мужей достаточно, чтобы отнестись к моему трансцендентному опыту серьёзно.
Эпизод первый..,
… случившийся в моём детстве, в середине восьмидесятых годов двадцатого (уже прошлого!) века и воспроизведённый по моей доброй памяти в сильно доработанном виде.
«У солнца научился я этому, когда закатывается оно, богатейшее светило: золото сыплет оно в море из неистощимых сокровищниц своих, - так что даже беднейший рыбак гребёт золотым веслом! Ибо это видел я однажды, и, пока я смотрел, слёзы, не переставая, текли из моих глаз.»
Фридрих Ницше «Так говорил Заратустра. Книга для всех и для никого.»
Было начало лета; погожий июньский денёк; время, примерно, от девяти до десяти часов утра, когда наше волгоградское солнце ещё не полностью вступило в свою силу и щадяще дарило тепло. Я со своими товарищами сидел на лавочке в сквере, на улице имени Кирова, возле памятника Николаю Александровичу Рудневу. Как мы там оказались? Что это были за посиделки? О чём мы там говорили? Я это уже не помню, но подопру свою память предположениями: видимо, мы отбывали время в пионерском лагере; я всегда посещал эти лагеря, при своей ли школе или выездные. И всегда посещал их в июне, с той целью, чтобы оставшуюся часть лета (самую жаркую часть) провести на волжских пляжах, или дома, в сумраке его комнат (летним днём всегда закрывались ставни, чтобы в помещение не проникали палящие солнечные лучи ), читая свои любимые журналы и книги, или рисуя. В тот раз я был в школьном лагере. Почему я это так предполагаю? Потому, что об этом мне напомнила моя эмоциональная память. А тогда мои эмоции были явно положительные, такие, какие у меня всегда были в начале лета, когда впереди были долго ожидаемые летние каникулы с бездной свободного времени и прорвой личной свободы! А вот что мы делали в сквере у памятника, я уже не помню. Оттуда, из той, уже далёкой жизни, память доносит до меня только фрагменты, некогда цельных картин бытия, с какой-то пионерской суетой, постоянными перемещениями по улице имени Сергея Мироновича Кирова, коллективным обедом в (почему-то!) школе № 110, хотя я учился и отбывал пионерскую повинность в школе №57. Всех деталей я уже не вспомню, как бы не старался и не хотел.
Остановлюсь на главном событии того часа, на котором и хотел бы заострить свою память. Итак, я и мои товарищи сидели на лавочках возле памятника товарищу Рудневу и беззаботно болтали на свободные темы. Из предшествовавших самому событию моментов помню зафиксированную зрением и записанную памятью свою болтающуюся левую ногу в стоптанной сандалии на фоне тёмно-серого асфальта.
Внезапно, всё в один момент для меня переменилось: летние каникулы, как свершившееся ближайшее счастливое будущее, с уймой свободного времени; летнее ласковое солнце, без устали дарящее свой яркий свет; великолепные ватные горы, плывущих по синему небу, облаков - таких материальных и таких лёгких; дружная компания и, сопутствующая ей, радость общения; эта улица, с многоэтажными светлыми домами, своим геометрически правильным расположением (среди хаотичной застройки частного сектора) словно гарантировано указующая в направлении светлого будущего; тысячи видимых образов, сонмы воспоминаний, тысячи звуков, запахов и прикосновений, воспринятых органами чувств, вызвавших к жизни тысячи ассоциаций и усвоенных, - всё это оказалось вдруг сплавлено сознанием в одну плотную и напряжённую духовную точку. В этот странный момент я почувствовал, что живу уже когда-то прожитой ситуацией: словно я уже сидел на этой лавочке, так же смотрел вдоль улицы имени Кирова, залитой солнечным светом, и так же, отвлёкшись от суетных разговоров, осмысливал необычность произошедшего со мной события. Потом эта точка лопнула и преобразовала скучную действительность в мою родную и уютную реальность.
На некоторое, довольно непродолжительное время, мир вокруг меня стал иным. Он стал неестественно живым и интересным. Я был не один — со мной были мои товарищи. Я был не один — со мной были не только мои товарищи: вокруг нас раскинулся необъятный мир человеческих свершений, замыслов, дум, фантазий — воистину бесконечный мир.
Тон задавало одно большое ощущение: ощущение приобщённости к чему-то необъяснимо неохватному, всеобъемлющему, зовущему, распростёртому как в бесконечное прошлое, так и в бесконечное будущее. Вокруг меня была, наполненная событиями, бесконечная вселенная и я был в её центре. Само настоящее - беззаботное, солнечное, радостное - звало .., куда? - в будущее, конечно! И обещало, обещало, обещало, что это будущее будет прекрасно! Оно и не могло быть никаким другим, то сиюминутное ощущение будущего - только восхитительно прекрасным! И оно разворачивалось в вечность.
Я даже видел картины этого будущего — мысленно, конечно! Они были как небесный мираж, и облака закрывали их передний план. А там, за облачным передним планом, открывалась сцена, наполненная кипучей человеческой деятельностью. Там разворачивалась как бы чаша другой земной поверхности; разворачивалась не как зеркальное отражение поверхности, на которой находился я - в перевёрнутом виде, - но как второй этаж действительных земных просторов. Как я умудрялся там что-то увидеть — загадка! Но я там нечто видел.
Там - на этом втором уровне — кипела жизнь! Я не помню как это выглядело, помню только, что при взгляде на это кипение, меня переполняло чувство приобщённости к чему-то бо́льшему, чем окружавшая меня действительность. Память подсовывает мне ложные картины происходящего на той небесной тверди: то светлые города с иглами стеклянных небоскрёбов невероятной высоты, то радостно-энергичные движения счастливых строителей того, чего память никак не может воспроизвести, то, наконец, святых и ангелочков, ступающих по ватным облакам. Но всё это вздор, попытка памяти подсунуть мне воспоминание-паллиатив, призванный избавить её от труда вспомнить невспоминаемое.
Что же было дальше? Возможно меня отвлёк один из сидевших рядом товарищей, задав вопрос, и, после того как я отвлёкся, чудо исчезло. Я понимаю, что большая часть данного воспоминания восполнило моё воображение, поскольку, в течении жизни, я надолго забывал этот случай из детства. Я, видимо, забыл его уже к концу этого же дня; в детстве слишком многое притягивает внимание: трудно остановиться и пасмаковать что-нибудь одно. Видимо, всё затёрла вездесущая действительность. Затем начался подростковый период становления моей личности, следом юношество, взрослая жизнь... К тому времени, как я обратил внимание на него (воспоминание; случай) своё сознательное внимание, от той цельной, величественной картины мира, увиденной тогда мной , остались одни жалкие руины: обрывки, оттенки и общий, залитый солнечным светом, фон того, уже далёкого дня.
Я вспомнил о нём, в рамках моего общего интереса к своему детству, когда подошёл к жизненному рубежу, имеющего название «кризис среднего возраста». Вспомнил так, как, по моему первому требованию, его предоставила память. Обратил внимание, как на яркое пятно в моём сознании, полустёршийся эскиз счастливого момента. Я стал заставлять свою память этот эскиз восстанавливать. Тогда, преодолевая период пресловутого кризиса, я многое пытался вспомнить из своего детства, пытался даже воссоздать сам дух детства (с горечью понимая, что это тщетно) с его невероятной жаждой жизни и познания, с его восторженным взглядом на мир и ощущением вечности своей жизни. Казалось, вспомни я это, и поняв как работает механизм детского сознания, я смогу вызывать подобные состояния специально: в часы тяжёлых депрессий, душевной усталости и лени. Так, - полностью, до мельчайших деталей, - я тот эпизод и не восстановил. Но то, что я видел в небе картину иного, более масштабного мира чем наш, - в этом я уверен полностью.
Всё это, конечно, можно объяснить с психологической и физиологической точек зрения сугубо материальными предпосылками, такого, как вброс адреналина в молодую кровь, например, и, как следствие, возбуждение какого нибудь участка головного мозга, - то есть, с чисто материалистических позиций, но моя мысль не об этом. Возможно, человечество и не может сейчас видеть возвышенные картины потусторонних миров, потому, что все попытки на корню пресекает психологическими и физиологическими объяснениями; возвышенного стесняются!
Сверхчувственный опыт сейчас не ставится ни во что, зато приветствуется игра воображения (зачастую больного); потусторонние миры не чувствуются и не видятся, но создаются. А, поскольку, создаются на основе материалистических мировоззрений, то и их созидающая энергия никакая. Можно ли построить счастливое будущее пользуясь фэнтези как руководством по строительству? Будущее построить можно, но не счастливое и не прогрессивное, ибо мир современных фантастических произведений — это описание деградации человечества, и не только в плане науки и техники. У разных авторов оно выглядит одинаково: как свалка глобальных проблем и место человеческих страданий; в таком будущем нет возвышенных образов, а, следовательно, оно не прельщает ни дух, ни душу.
Так бы я и оставил это воспоминание в области «тут помню, тут не помню», в разделе «беззаботное детство», если бы не взялся за чтение Платона. И вот, в пьесе «Федон», я наткнулся на великолепную речь Сократа, описывающую мироустройство, где были следующие строки:
... я уверился, что Земля очень велика и что мы, обитающие от Фасиса до Гераклитовых Столпов, занимаем лишь малую её частицу; мы теснимся вокруг нашего моря, словно муравьи и лягушки вокруг болота, и многие другие народы живут во многих иных местах, сходных с нашими. Да, ибо повсюду по Земле есть множество впадин, различных по виду и по величине, куда стеклись вода, туман и воздух. Но сама Земля покоится чистая в чистом небе со звёздами — большинство рассуждающих об этом обычно называют это небо эфиром. Осадки с него стекают постоянно во впадины Земли в виде тумана, воды и воздуха.
И вот, самое интересное для меня место:
… мы, живущие в углублениях земли, забыли об этом и представляем себе будто живем наверху, на земле. Это все равно, как если бы кто жил в середине морского дна и думал при этом, будто он живет на море и, взирая сквозь воду на Солнце и на остальные созвездия, считал бы море небом. Вследствие своей неповоротливости и слабости такой человек никогда не достигал бы поверхности моря и ни сам не увидел бы, выныривая и высовывая голову из моря в здешние места, насколько они чище и прекраснее обитаемого им места, ни от другого, видевшего их, не слышал бы об этом.
В таком же положении находимся и мы. В самом деле: мы живем в каком-то углублении земли, а думаем, будто живем на ее поверхности; мы называем воздух небом и думаем, что по воздуху, так как он — небо, ходят звезды. И то и другое объясняется тем, что мы, по нашей слабости и неповоротливости, не в состоянии проникнуть до крайних пределов воздуха. Ведь если бы кто достиг вершин его или, ставши птицей, взлетел бы к ним, тот уподобился бы рыбам, вынырнувшим из моря и видящим то, что находится на земле, — и он, вынырнув [из моря воздуха], увидел бы то, что находится там. И если бы, по природе, такой человек оказался достаточно силен выдержать то, что ему предстояло увидеть, он узнал бы, что это и есть истинное небо, истинный свет, истинная земля. Ибо наша земля и камни и вообще обитаемые нами места повреждены и изъедены точно так же, как от соленой воды это бывает со всем, находящимся в море, где не произрастает ничего, о чем стоило бы упомянуть, нет, можно сказать, ничего совершенного, а есть только размытые подводные скалы и песок, там же, где есть земля, из нее образуется бесконечный ил и грязь; все это в сравнении с тем, что у нас [на земле] считается красивым, ровно ничего не стоит. Но то, [что находится на истинной поверхности земли], во много раз и еще в большей степени отличается, по-видимому, от того, что находится у нас.
Как только я прочитал это, я перестал стесняться того, почти забывшегося, случая и начал вспоминать все его подробности и то, что навспоминал, то и представил в вышеприведённом отрывке. И перестал подыскивать этому объяснения психологического характера - они бесспорно есть, но раз их найдя, разве стоит останавливаться на достигнутом? Бесспорно, что разобрав, например, красивейший готический собор - все его нервюры, вимперги и пинакли - мы бы поняли как работает вся его сложная конструкция — все эти контрфорсы, крестовые своды и аркбутаны, но поняли бы в чём заключается его красота? Может быть стоит двигаться в противоположном направлении? - не бросать разобранное на предпосылки и подоплёки явление, словно разочаровавшийся ребёнок, понявший как это просто работает, а наоборот: разобравшись, используя чувство и мышление как инструмент, творить нечто возвышенно-сверхчувственное. Может быть нам и дана эта возможность (природой или Богом - кому как нравится) изредка - хоть раз в жизни - нечто видеть или ощущать для того, чтобы, возбудив наше любопытство, заставить нас искать в этом направлении?
После этого я словно открыл зажмуренные глаза моего духа — избавился от нарочной слепоты сознания. Возможно Платон и древний философ, и не обладал теми знаниями об окружающем его мире, каким обладаем мы, но мы, считающие себя умнее Платона, воспринимаем действительность именно платонически! Только в наших идеальных моделях действительности нет Бога, эфира и эманации, - зато есть Большой взрыв, космические кротовьи норы, очарованные частицы и 50 гендеров, но принцип идеализации сущего сформулировал именно он, и достаточно успешно.
На основе его философии, и, усиленного им, христианства (Ницше называл его платонизмом для народа), вырос тот духовный исполин, терминами которого сейчас выражает себя вся человеческая цивилизация. Да, в основе европейского духа лежала крепкая вера в потусторонние миры.
Эпизод второй..,
… случившийся в моей юности, в середине нулевых годов двадцать первого (уже этого) века и воспроизведённый по моей доброй памяти в неизменном виде.
Было раннее, летнее утро: часа четыре. Я возвращался домой с работы. Была ночная смена, но мы рано сделали план и, потому, раньше освободились. Бывало, что с ночных смен мы уходили и в восемь часов утра, а бывало и в девять, когда был полный завал и необходимо было выполнить заказы, но в этот день повезло. Несмотря на недосып, я шёл домой в приподнятом настроении: всё же уйти домой в такую рань удавалось не каждый день, а тут такая удача!
Никакой транспорт так рано не ходил, потому приходилось протопать почти пять километров на своих двоих. Меня это не пугало, наоборот — хотелось развеяться после пыльной замкнутости складских помещений, наполненных деловым шумом и суетой.
Вставало солнце. На моих глазах предрассветный сумрак сменялся ярким рассветом. Я шёл по автомобильному мосту через Волго-Донской судоходный канал и был свидетелем восхитительного рождения нового дня. Когда я только поднимался на мост, солнце ещё было за, скрытым высотными домами, горизонтом. Нижняя восточная часть небесной сферы была ярко алой, почти красной, а выше: начиная с зенита и далее до западного горизонта, небо было ещё тёмно-синим, почти ночным. Но вот я поднялся на середину моста, и из-за крыш брызнули молодые и напористые солнечные лучи. Картина была восхитительна и моя душа торжествовала. Словно перст божий проткнул мутный пузырь в котором было замкнуто наше пространство и впустил, - как свежий воздух в прокуренную комнату, - ослепительно яркую божью благодать. Сразу стала ощущаться перспектива грядущего дня, - его, ещё утренняя необъятность. Впереди был освежающий сон и вторая половина дня, проведённая с семьёй и со своими личными интересами. Впереди была прорва моего свободного времени, из этой — рассветной — временной точки, кажущегося вечностью!
А какие у меня тогда были вдохновляющие личные интересы? Познание! Тогда, в нулевых годах молодого века, я упивался доступностью интересной мне информации. А что мне было интересно? Генезис становления современной цивилизации! Я ещё не отошёл от увлечения историософией Л.Н.Гумилёва, сидел на фантастике Ефремова и обожал Лема. «Сумму технологий» я зачитал до дыр; книга истрепалась до такой степени, что я уже подумывал о приобретении другой.
Моё увлечение «философией» Лема начало затухать после его позднего документального произведения «Молох», в котором он констатировал, разочаровывающее его, нежелание человечества двигаться в направлении его футуристических предсказаний. Кибернетика, на возвеличивании которой он и состоялся как значимый фантаст, и которой он предрекал стать наукой наук, таковой не стала. Само слово «киберентика» не звучит в научном дискурсе лет эдак тридцать. Ну а после прочтения сборника его интервью «Так говорил Лем» (какая-то нелепая отсылка к «Так говорил Заратустра»), наполненного неуместным и топорным русофобством, его книги с моего стола переместились в книжный шкаф, встав на длительный прикол.
Я тогда был «ярый» материалист, и произведения всех вышеперечисленных авторов считал настоящей философией. И всё в мире пытался объяснить с материалистических позиций: визионерство — психологическими механизмами, религию — историческими закономерностями, промаргивая при этом духовную сторону бытия. То воодушевление: воодушевление того памятного утра, было довольно характерно для меня тогда (впрочем, но уже в меньшей степени, характерно оно и сейчас), и я удивляюсь насколько в молодости я был им захвачен, - насколько был духовным существом! Ведь я был абсолютно непритязателен ни в одежде, ни в еде, ни в межчеловеческих отношениях. Весьма странно: отстаивая материализм как единственно правильную сторону мира, я не упивался материальным без остатка! Моё одухотворение материи — ещё одно из многих доказательство поголовного идеализма людей. Получается, что идеальное - универсалия мира.
Узнать нечто новое: как устроен мир, закономерности течения бытия и его развития или деградации, - всё это характерно для сознания каждого человека, ибо такова природа нашего сознания: везде вносить свой порядок, - такова его основная работа. Ницше считал, что любая логика — это оптимизм, даже если эта логика негативна, ведь лучше иметь хоть какое-нибудь объяснение мировых порядков, чем не иметь никакого. Именно: даже самая плохенькая объясняющая модель бытия лучше, чем вообще никакой. И идти на поводу своего упорядочивающего сознания — это значить получать от него в награду именно такие воодушевляющие моменты, какие получил я в то самое утро. И, возвращаясь к рассказу о событии, я хочу ещё раз отметить: то, что воодушевляло меня на познание материального мира, имело совсем нематериальную причину, это было то, чего нельзя «ни съесть, ни выпить, ни поцеловать». Да, бытие определяет сознание, но вот только какие грани этого бытия являются ключевыми в этом определении?
Спустившись с моста я словно очутился в подвале бытия. Низкое солнце закрыли высотные дома и деревья, но над моей головой, уже интенсивно светлел купол неба. Шествуя по проспекту Героев Сталинграда, я свернул вместе с ним направо, оставив слева кинотеатр «Юбилейный», чьи руины до сих пор являются достопримечательностью Красноармейского района, перевалил через ещё один мост, перекинутый через железнодорожные пути, и свернул налево: на улицу Удмурдскую. Весь этот неблизкий путь я проделал наслаждаясь великолепным летним утром.
Улица Удмурдская встретила меня сумрачной тенью. Слева, за автомобильной дорогой и унылым пустырём, пролегала железная дорога, пронизывающая город Волгоград на всём его протяжении. Справа, восходящее Солнце загораживали высотные дома. Было бы интересно вспомнить о чём я тогда думал, но я понимаю, что это невозможно. Любая попытка напрячь свою память привела бы к её ложному срабатыванию. Она бы мне подсунула то, о чём я тогда и не помышлял.
О чём я мог думать, проходя мимо заброшенного отделения милиции, попавшегося мне по пути? Я кстати тогда был заражён апокалиптикой: то, чем сейчас заражёны креативные юнцы - этим я переболел ещё в начале века. Но тогда это было более оправдано. Окружающая действительность тогда давала обильную пищу такому мироощущению. Разбитые дороги и бордюры, заброшенные здания и ветхие автомобили сигнализировали о измождённой российской действительности. А в области духа я, воспитанный советской фантастикой, вообще наблюдал полный ваккуум; я, конечно, усиленно его заполнял и был (дело то молодое) полон оптимизма. Тоже парадокс, к которому я не могу подобрать объяснения: я спокойно ожидал гибели государства, и, с безоблачным оптимизмом, смотрел в будущее.
Миновав кафе «До рассвета», странное сооружение постсоветского новостроя, - пивной ларёк, разросшийся до концертного зала, но не приобретший богатых завсегдатаев в окружающей захолустной местности. Рабочая окраина так и не смогла дать миру сорящих деньгами нуворишей, потому сохранившееся родительское заведение — сам ларёк, с двумя заветными окошками и тремя заплёванными столиками под навесом - давало основную выручку всему этому неудавшемуся празднику. За громадными стёклами кафе было тихо; основная экзистенция уже разворачивалась у ларька, где тройка скромных, неряшливо выглядевших, личностей готовилась (ранние пташки!) к его открытию.
Когда я достиг перекрёстка с улицей Гремячинской, то увидел впереди - в полукелометровой дали, пространство, залитое необыкновенным, зовущим меня, светом. Вместо того, чтобы свернуть к дому, я решил последовать прямо до этого, ставшего для меня необыкновенным, пространства. На улице Удмурдской, по которой я продолжил свой путь, царил почти сумрак; закрытая от солнца домами и огромными вязами, она представляла из себя почти тоннель, сохраняющий в себе остатки ночи, но, впереди, где строения заканчивались, и дорога сворачивала направо: на улицу Николаевскую, - там словно был вход из тёмного коридора в другую комнату. И в этой комнате, возбуждая моё воображение, горел яркий свет. Моя мысль, опережая зрение, устремилась к этому свету, разворачиваясь, подобно пробуждающемуся цветку, в новую реальность.
Уже чудилось, что за поворотом раскинулась сказочная, залитая чудным солнечным светом долина. Там была, поражающая своим пространством, перспектива, - я мысленно видел её. Линию горизонта закрывал густой лес, а перед ним была, поднимавшаяся небольшим подъёмом равнина, заросшая густой и сочной травой; угадывался и, скрытый этой высокой растительностью, водоём: озеро или река; я чувствовал их, но не видел своим мысленным взором. Зато я видел выглядывающие из-за травы пятнистые спины коров. Но эта долина была только прихожей представляемого мира. Слева от неё разворачивалось настоящее буйство пространства. Долина переходила в гигантский склон, чей самый верхний край не был даже виден в прозрачном воздухе. Склон этот, нависающий над долиной, словно поднятый вверх край гигантской скатерти, был расчерчен правильными квадратами полей. Меж полей были видны коричневые крыши немногочисленных домов. Я видел этот чудно́й мир, повторюсь, мысленным взором. И пространство - оно было не из нашего измерения; было ощущение, что земная поверхность не выгнута шарообразностью Земли, а наоборот — свёрнута в трубочку! И дух: там был другой дух, не запах, не ветер, а именно дух. Там веяло какой-то абсолютной свободой, ничем неограниченной свободой духа! Я хотел это увидеть, получить подтверждение своему, казавшемуся таким реальным, предвидению. Я был полон уверенности, что завернув на улицу Николаевскую я увижу именно эту, посетившую нашу скучную планету, сказку.
И было странное ощущение особенностей этого видения... Именно! - я его вспоминал! Я будто уже видел эту картину, и даже не один раз. Может во снах, может в таких вот внезапных сеансах визионерства, а может быть это просто был сбой психики, утомлённой недосыпом, и кажимость эта была такого же свойства, как у нередких снов, в которых узнаёшь уже знакомые сюжеты. Я невольно ускорил шаг, испугавшись, что дивный свет, бьющий из-за угла, вдруг погаснет. Он не погас... Возможно, что если бы это заманчивое свечение сбавило накал и посмурнело, я бы воспринял это как жестокую шутку бытия, спрятавшего от меня дивное видение, и я бы считал его существующим, но до поры скрытым от моего нечестивого взора, однако всё оставалось неизменным до того момента, как я повернул на Николаевскую... Взгляд встретил там до равнодушия знакомую местность: разбитая асфальтовая дорога, низкие плодовые деревья садово-огороднических участков, огороженных убогими заборчиками, а за ними, вместо чудной долины разворачивался, загаженый мусорными кучами, пустырь... Да, ярко светило утреннее солнце, но освещало оно лишь подлинную обыденность. Меня обмануло не, обладающее хитростью, бытие, а моё собственное разыгравшееся воображение.
И всё же: я видел этот мир. В тот миг он был реален. И если это была игра воображения, - а умом я понимаю, что это она и была, - то как это стало возможно? Это был искусственно построенный моим сознанием мир, но откуда было взято подобие, по которому он был построен. Как мог мой слабенький разум создать такую грандиозную картину несуществующего мира из ничего? Я пока не нашёл даже предварительные ответы на эти вопросы.
Заключение.
Я хочу подвести предварительный итог. Ответить на свой, заданный в начале эссе вопрос: -как стала возможна метафизика? На мой взгляд, метафизика возникла из непосредственного, незамутнённого различными сознательными установками, взгляда на действительность. Так «даймон» Сократа, являвшийся его основным душевным советником, был серьёзным аргументом в его мыслительной деятельности, а его умозрительная модель мироустройства воспринималась тогдашними слушателями без всякого скепсиса и иронии. Надо учесть, что Сократ специально добивался такого детского, непредвзятого взгляда на действительность (я знаю, что ничего не знаю) — такого, как он сразу предстаёт перед органами чувств и мышлением. Этот взгляд гарантировал фиксацию мира в его наиболее близком приближении к истине. Так какой же степени приближения удалось достичь Сократу и его ученикам? Как мне кажется — в наибольшей! Мир являлся в своём бездонном многообразии! Континуум его проявлений казался безграничным.
Но не видел ли Сократ тот - наднебесный мир также, как его увидел я? И не видел ли он его чаще чем я? И не только он, но и те, кто внимал его речам и принимал его учение. Что, если умственно развитым людям той эпохи, не знавшими телевизора, телескопа и виртуальной реальности такие миры являлись периодически и чётче чем нам? И явились первейшей предпосылкой к метафизике. В их мировоззрении физис и дух изучались в равной степени, абсолютно не элиминируя друг друга: в этом мирообъятии не был лишён своих прав Бог, и все его божественные атрибуты, там была и материя, сотканная из атомов, и абстрактная математика, составляющая - как идеальный конструкт - скелет космоса. Полным правом обладали там и, такие, как моё, сверхчувственные видения потусторонних миров; никто не засовывал их за пазуху подсознания и не объявлял сумасшествием, ибо это было частью повседневной реальности каждого человека и не смаргивалось поспешно в припадке материалистической веры.
Но оправданием такого мировоззрения явился тот исторический факт, что оно легло в основу платоновского учения, а то, в свою полезную очередь, сделало возможным аристотелевский мегапроект, ставший на долгие века единственным объяснительным макетом миропорядка, разъясняющего как этот миропорядок устроен и предписывающий как его надо поддерживать.
Особая радость творчества — первые шаги в упорядочивании неприрученного хаоса. Когда ум работает в обширной области смыслового бардака — там он работает с наибольшим воодушевлением и отдачей (прелюдия к Канту!). В таких девственных областях мироощущения (духа) и работали древнегреческие мыслители. В этих областях было много всего, и потому было из чего создавать новое. И оставили они свои самые первые, самые глубокие следы как раз на нехоженых дорожках человеческого духа. Те же дороги, которые были истоптаны, они посчитали недостойными своего внимания. По этим захоженным тропам не брезговали ходить лишь духовные плуты — софисты, объявившие чувственный мир, за который стойко держались, слишком эфемерным, а значит неистинным. В результате мироздание перевернулось вверх ногами: то, что благодаря органам чувств, считалось устоявшимся и неизменным — стало зыбким и преходящим, а то, что было слабо уловимым — стало настоящей духовной твердью!
Итог моего произведения получился несколько разряженным, недостаточно сформулированным, но, оправдывая это, я напомню о названии данного эссе. Да, — это только первое прикосновение к трансцендентному, за этим первым я намерен предпринять и последующие.
В это эссе должна была войти ещё одна часть, в которой я хотел бы вкратце коснуться такой темы, как мои сны, однако объём уже этой части заставил перенести её публикацию на следующий месяц. Далее же, обдумывание и первые наброски показали мне мою неготовность осветить эту тему, да и тема эта показалась мне слишком интересной, чтобы освещать её вкратце, потому я решил написать о снах отдельное полноценное эссе, но закончено оно будет уже в следующем году.
Напоследок я оставлю великолепное описание горнего мира, каким его представлял Сократ в изложении Платона. Он, на мой взгляд, просто великолепен!
Итак, друг мой, продолжал Сократ, прежде всего говорят, что земля сама имеет такой вид, что, если смотреть на нее сверху, она кажется сделанным из двенадцати кусков кожи мячом, пестрым, расписанным красками, подобными здешним краскам, употребляемым живописцами. Там вся земля в таких красках, только еще гораздо более блестящих и чистых, чем наши краски. Одна часть земли — пурпуровая, изумительной красоты, другая — золотистая, третья — белая, белее мела или снега; есть на ней также и все прочие краски, еще в большем числе и более красивые, чем какие мы видим здесь. Упомянутые выше углубления земли, наполненные водою и воздухом, дают какой-то своеобразный блеск, отливая пестрою смесью всех остальных красок; таким образом, земля, будучи единого вида, представляется постоянно различною. Такому виду земли соответствует и вид растущих на ней растений, деревьев, цветов, плодов. В том же соответствии на ней горы и камни, очень красивые, благодаря своей отполированности, прозрачности и окраске. Здешние камешки, которые приводят нас в восторг, представляют частицы этих камней—сардониксы, яшма, изумруды и тому подобное. Там все камни в таком роде, и еще даже красивее их, потому что все они чисты, не изъедены, не испорчены, как здешние камни портятся от гнили и морских вод, стекающих сюда, и придающих безобразный вид и болезни и камням, и почве, и животным, и растениям. Ту землю, напротив, украшают упомянутые выше камни, а сверх того золото, серебро и другие подобного же рода [металлы]; они лежат там на виду, в большом количестве и огромных размеров, во многих местах, так что смотреть на такую землю то же, что взирать взором блаженных. Много животных обитает на той земле, много людей; одни живут внутри земли, другие — вокруг воздуха, подобно нам, живущим вокруг моря, третьи — на островах, расположенных у материка и окруженных воздухом. Одним словом, чем для наших потребностей служит вода и море, тем на тамошней земле служит воздух, а чем для нас является воздух, тем для тамошних жителей — эфир. Времена года у них так уравновешены, что те люди не страдают от болезней и живут гораздо дольше, чем мы, а остротою зрения и слуха, рассудительностью и всем тому подобным, превосходят нас настолько же, насколько воздух своею чистотой превосходит воду, а эфир — воздух. Есть у тамошних людей рощи богов и святыни, где боги, действительно, и обитают. Есть у них и пророчества, и прорицания, и явления божеств, и иного рода общение с ними. Солнце, луну и звезды тамошние люди видят такими, каковы они суть в действительности, и этому соответствует и во всем прочем их блаженное состояние.