Марк Андреевич до безграничности привязан к двум вещам: к бабочкам и к Татьяне. И если бабочки всегда находились рядом, то любимая упорхнула в заграничную командировку, лишь письмами восполняя недостаток близости. Только вот в последнее время даже они перестали приходить. Угасла ли её любовь или, быть может, с ним что-то не так?
Читайте рассказ «Адресат» Артёма Васильева, в котором лишь безумие способно утешить боль от расставания.
Мятно-лиловый сачок взмывал вверх и пикировал в хрупкой лесной прохладе, напоённой кристаллическими родниками и предгорными источниками. Однорукий искуситель с едва держащейся сеткой орудовал в этих местах особенно изощрённо, не щадя местных двукрылых обитателей — лимонниц, аполлонов, краснохвосток и махаонов, — их жизненный срок обрывался, как правило, вместе с вновь вспыхнувшим желанием молодого учёного пополнить свою многочисленную коллекцию.
Насекомые, покоящиеся на предметном стекле, давали чувство безграничного контроля, которого ему так часто не хватало в отношениях с созданиями более сложными — людьми. Пригвождённые к белоснежному ватману бабочки имели очарование античных скульптур, но с одним лишь отличием — они, в упрёк человеческим фигурам, во всех мыслимых положениях сохраняли природную живость и красоту, всякий раз выпрашивая у своего хозяина благоговейный прищур. Иной раз он прожигал их взглядом, ожидая, что вот-вот заданное совершенство нарушится, а мёртвые материи обретут с его помощью новую, более утончённую форму и фениксом воспарят к приоткрытым створкам. Но створки были наглухо закрыты, а единственное движение в комнате было вызвано лишь грузным человеческим телом.
Эти молчаливые жертвы булавки наполняли затхлое жилище своего мучителя не только природным началом, но и диким, почти утраченным предвкушением скорого счастья. Оно начиналось в запахе свежей сирени и заканчивалось в чернильных ручейках, намертво застывших под взором курчавого паренька в белом халате. Вновь проскользив слева направо по забористым буквам на жёлтой писчей бумаге, он закрепился в чувстве, нахлынувшем, впрочем, гораздо ранее — ещё в почтовом отделении на Литейном проспекте. Тогда, два месяца и два дня назад, он получил из рук миловидной девушки с низким голосом белый конверт, со словами: «Извините Марк Андреевич, партия немецких посылок в этом месяце едва не потерялась, но вам, по-видимому, крупно повезло». Она просила называть её Варенькой, недовольно вскидывая брови, едва официальные обращения Марка долетали сквозь перегородку с окошком до её аккуратных резных ушек. И хотя они были знакомы так же давно, как завсегдатаи в соседнем с отделением кабаке, эта перегородка так и не смогла покинуть их приятельские отношения.
— Это, конечно, не моё дело, — Варенька огляделась и покраснела, — но она зачастила к вам с вестями. Глядишь, скоро приедет.
— Как пойдёт, дорогая, как пойдёт, — он простучал пальцами звонкий деревянный этюд и смущённо взял конверт — один-единственный, раскрывшийся с характерным хрустом и внутренней жаждой.
Выведенные маленькой ручкой и большим сердцем слова сохранили свою древесную свежесть, навеянную то ли просторными берлинскими скверами, то ли золотисто-оранжевыми дорогами меж скалистых холмов. Отдав мысленный поклон всякому, кто держал и передавал это письмо, Марк принялся перечитывать его. Уже дома, утомленный спринтом по бесконечным знакам, запятым и скобкам, он вспомнил о стереокартинках, которые горячо любил в детстве — эти узорчатые цветастые линии прятали объёмное изображение и нужно было хорошо постараться, чтобы её расшифровать — так выходило и здесь: в сорока семи словах он пытался отыскать всё новые значения, растягивая буквы как мёд и примеряя их друг к другу, как Татьяна примеряла платья во время их редких совместных прогулок. Она любила начинать свои послания сердечно, искренне: «Дорогой мой Марк, очень за тебя рада. Мои дела потеряли те живые интонации, которые ты им придавал…» — и не было другой силы, способной заменить эти обстоятельные, возвышенные обороты, подбираемые с точностью метронома и аккуратностью любовницы. То было давнее, покрытое плесенью воспоминание, от которого остался лишь кусок пожелтевшей бумаги — он Сикстинской мадонной висел в рамке, воскрешая чудную прогулку и неожиданный восторг, разлившийся по телу.
Встретившись на собрании кафедры энтомологии, они прошли путь в короткий разговор и вечернюю прогулку, чтобы уяснить свою полную зависимость друг от друга. Улыбчивая лаборантка с медово-лимонными глазами покорила его первой же своей фразой: «Вы выглядите достаточно комично и безумно, чтобы стать выдающимся учёным». Мёрзлая листва. Холод. Счастье. Первый снег и последняя встреча: она уехала в заграничную командировку, гонимая своим исследовательским желанием, которое никто был не в силах сдержать. Уставший от мучительного ожидания и нечастых писем, он дал себе глухое обещание отмерять каждый день, отделяющий их встречу, пойманной бабочкой.
Окрашенный мирным пожаром вечер проник в беспокойный переулок. В нём дышала и задыхалась надежда. Препарируя брюшко траурницы, Марк ощутил застоявшуюся духоту, так редко его заботившую в минуты напряжённого труда. «Ты у меня полетишь, красавица, — проговорил он мысленно, — немного подправить, навести лоск и будешь лучше прежней». Капельки пота начали медленно застилать окуляры и падать на застывшую руку с насекомым. «Вот так!» — он жестом фокусника расправился с хирургической задачей и отбросил инструмент. С выправкой было покончено. Подкравшееся восхищение сменилось острой потребностью в действии, хлёстком и бескомпромиссном, полном отчуждённой надежды и радостного беспокойства. Не успев осознать остроту своего намерения, Марк взглянул на письмо, венчающее его рабочий стол. Оно свело воедино все необходимые черты на полях его усталой жизни.
Ленинградские улицы складывались витиеватым лабиринтом, к сердцевине которого вели путаные дорожки и мостовые. Необузданное желание промаркировать каждый дом, обозначив его вид и характерные приметы, захватывало воображение Марка. Он привык меткой стрелой лететь к пункту назначения, но в этот раз нарушил негласное правило — рядом с ларьком возникли знакомые очертания, сдобренные запахом фисташек. «Нет, спасибо», — он отодвинул протянутую упаковку и похлопал знакомого по спине. «Всё со своими капустницами носишься?» — Лев Леонидович обрадовался неожиданной встрече, отметив про себя, как возмужал его бывший одноклассник — тот, который с книгами говорил чаще, чем с людьми, и никогда не светился на групповых фотографиях. Они проделали путь до набережной, заняли свободную скамейку (ставшую таковой благодаря несносному характеру Льва Леонидовича). «Помнишь, мы думали, что после школы, а затем после университета, этот занавес падёт, и мы встретимся с настоящей жизнью, полной алых рассветов и новых друзей, — по привычке ударился друг в свои рассуждения, — жалеешь о чём-нибудь?» — Марк промолчал. Его грубые черты подёрнулись лёгкой улыбкой, будто он вспомнил старую шутку: «На самом деле я вовсе не сюда шёл». «Да и я тебе свидания не назначал» — Лев откинулся на скамейке и запрокинул голову назад. «Нет, ты не понял… Помнишь, я тебе рассказывал о Татьяне?» — Лев тут же приободрился и прислушался: «Та, с которой ты переписку ведёшь? Я о ней знаю больше, чем ты, не удивляйся. Я пытался её разыскать» — Марк обомлел, уставив на собеседника полные вопросительного страха глаза. «Да, ведь это был вопрос исключительной заботы, — Лев продолжил, — у меня в Берлине знакомый, думал через него выяснить несколько обстоятельств. Вдруг начала бы к другому захаживать, дурно вышло бы, да, друг?» — Исполненный тем же марионеточным страхом, Марк спросил: «И что?..» — «Да, собственно, ничего. Уже несколько месяцев сведений о ней нет. Уж явно не для научной работы она осталась. Дело, впрочем, твоё».
Обрывки фраз Льва Леонидовича плескались в предночной прохладе и нестройными рядками отпечатывались в потерянном рассудке, заточенном именно для таких обособленных, бесструктурных деталей — хотелось поскорее придать им надлежащую форму, расставить категории, выпрямить с помощью бумажки и поролона, лишь бы избавиться от зудящего неудобства. Дорога к почтовому отделению проходила извилистой горной тропой, усеянной смутными тревогами, компромиссами и редкими вкраплениями ярких отпечатков в виде фонарей-светлячков. Зернистая дрожь покрыла оледеневшие кисти, которые выглядели совершенно самостоятельными и осмысленными организмами, насильно пришпоренными к этому неказистому телу. Бесформенные, потерявшие всякий контроль пальцы выписывали пируэты в ожидании твёрдой бумаги с клейкой лентой и долгожданным содержимым. Стоя в очереди и негодуя на медлительного старика, Марк распаковывал архивы своей памяти. Он был глубоко убеждён, что именно в этот день должно поступить то объяснение, которое мёртвым грузом давило на него больше двух месяцев, именно сегодня безмолвию надлежит отступить, поспешно вернув вечерние прогулки и разухабистые улыбки. «Марк Андреевич…» — Варенька не поднимала на него свои бисерные глазки, не светилась привычной улыбкой и уж тем более не задавала заученные, полные приземлённой непосредственности вопросы. Всё стало понятно. Её сущность, подумал Марк, наконец открылась в своей безобразности — жалкое, лишённое сострадания существо, стремящееся разрушить чужое счастье, сотканное из недомолвок и непорочного молчания. «Значит, ничего не приходило?» — он старался не выдавать свой праведный гнев, но желание вывести особу на чистую воду взяло верх. «Ты ничего не скрываешь, Варенька?» — физически почувствовав возникшую между ними перегородку, он наклонился, стараясь пригвоздить её взглядом. «Я не верю, что она ничего не написала, — в голосе крепла свинцовая непробиваемость, — показывай мне все письма, все, что есть!» — Она подпрыгнула на краю табуретки и едва не упала. Лицо давнего знакомого, казавшееся прежде добрым и преданным, искривилось в нехорошей, почти насмехающейся злобе. «Я вынуждена вам сказать… — она запнулась, — вы же сами забирали телеграмму, верно? Там же сказано… Вас можно понять, присядьте, пожалуйста». Оскорблённый и утративший всякое самообладание, Марк набросился на искривлённую полукруглую перегородку, надеясь, видимо, извлечь из неё ответы на все вопросы. Стоявший позади рослый мужчина оттащил безумца, который вскоре оказался на улице — с шрамом на лбу и синяком под глазом.
Дверь с ударом распахнулась, петли взвизгнули, отлетев в пыльный угол. Едва переступив порог квартиры, Марк бросился в дальнюю комнату, парадоксально выхолощенную и вместе с тем хаотичную, напоминавшую отделение смотрителя в музее естествознания. На захламлённом столе по-прежнему лежало письмо, недавняя бабочка и несколько стопок бумаг, ещё не отсортированных — они мозолили глаза своей вызывающей бесформенностью. И духота, сводящая с ума духота отгоняла всякие мысли и намерения. Покончить с ней следовало как можно быстрее, невзирая на разыгравшийся огонь в глазах и тяжесть на сердце. Пробравшись к дальнему углу и ловким движением впустив в помещение свежесть, Марк избавился от тягостного ощущения вины — за упущенных бабочек и жуков-рогачей, за исписанную бумагу и жирные точки в конце предложений, за пустые страдания и жалость, которую он каждый раз встречал в своем отражении. «Нужно очиститься, нужно непременно от всего очиститься» — повторял он про себя. Со стола полетели толстые каталоги и хлипкие брошюрки с цветными изображениями, марки и обрывки разлинованных листов. Письма от него, письма от неё — всё в одну безразличную кучу. Марк зажёг свечу, с особым наслаждением наблюдая её медленное, почти музыкальное горение.
Стоило присмотреться к отрывкам писем, к этим трепетным произведениям словесного искусства — отмеренные со строгой тщательностью буквы, ровные строчки, пропитанные страстью и обманом. Во всех письмах почерк был таким похожим, что, казалось, влюблённые знают друг друга в поразительном совершенстве. Послания из Берлина выдавали более женскую натуру — такие чувственные, смакующие оранжерейные эпитеты и звенящие прилагательные, с уважительными обращениями, которые так любила Татьяна. Одним случайным движением Марк коснулся розоватой папки с помятым корешком — она упала, обнажив телеграмму. Та начиналась со слов: «Приносим соболезнования. Татьяна Михайловна была в числе жертв…» — дальше неизвестный отправитель писал что-то про авиакатастрофу и распоряжение о похоронах. Быстрыми и размеренными взмахами Марк растворил эту глупую бумажку в пламени свечи. Он знал, что её содержание было насквозь ложное, фальшивое, не имеющее права на существование. «И кто посмел написать такую дурость…» — вертелось в голове. Наконец он взял бабочку, чьи крылышки уже выглядели достаточно стойкими — ещё немного, и она полетит, обязательно полетит, устремясь к приоткрытым створкам! Нужно только подождать и поверить! Дрожащие пальцы легли на брюшко, но резкое дуновение ветра пошатнуло тельце, столкнув его в сладкий, потрескивающий, пляшущий огонёк. Едва совладав со вспышкой ярости, молодой учёный собрался с мыслями, унял дрожь, вырвал лист бумаги и начал медленно выводить: «Дорогой мой Марк Андреевич, прошу извинить меня за долгое отсутствие вестей, накопилось много дел, которые требовали срочного решения. Уже скоро я буду рядом с вами, окружённая заботой и вниманием, как одна из ваших многочисленных, прелестных бабочек…»
Редактор Никита Барков
Другая современная литература: chtivo.spb.ru