Мама встречалась с мужчиной. Она не приводила его в дом знакомиться, но всё это было очевидно. Возможно, с бабушкой она и делилась чем-то (наверняка), но со мной разговоры на подобные темы были исключены. Так что мне самой приходилось наблюдать, чтобы сделать выводы, которые в итоге коснутся и меня тоже, причём меня, возможно, в первую очередь.
В мужчине была одна черта, которая до того ни разу в жизни мне ни в ком из знакомых не встречалась. Он казался мне абсолютно бесстрастным. Он угощал меня шоколадом так вежливо, будто знал меня всю жизнь, или, наоборот, знать не знает, не разберёшь. Поэтому я, ребёнок, интуитивно искала возможности как можно более лёгкого общения с ним.
А выглядел он… У него был такой яркий типаж… В общем, во-первых, из толпы его выделял рост. Его отовсюду было видно, как маяк. Во-вторых, представьте такой коктейль лиц, или главных их черт: Этуш (Карабас-Барабас) + Луи де Фюнес (дальше идут только французские актёры, из наших только Этуш попал) +Жан Рено + отчасти Депардье, и ну, все становится понятно. Крупный нос, высокий рост, черты лица француза. Красивые руки. При этом он абсолютно лыс. То есть, брит наголо. Вдобавок, потом выяснилось, что он учит французский самоучкой.
- Я видела, ты с этим дядькой целовалась!
Она смотрела на меня сверху вниз не то с укором, не то с улыбкой. Я сейчас уже не помню, видела ли я эти поцелуи, или это было чистой провокацией с моей стороны. Во всяком случае, за все сорок лет их совместной жизни я ни одного раза не припомню, чтобы он её поцеловал. На самом деле, он очень добрый, отзывчивый, и порядочный человек. Просто совсем недавно я услышала, что есть такое заболевание психики «алекситимия» - невозможность выражать свои эмоции.
По-моему, эта штука, алекситимия, была у нашего Иван Ивановича. И у Питера она есть. Он притягивает самых горячих, талантливых и любящих, а потом никак не реагирует на их дальнейшую судьбу подле него. Нет, мамин Иван Иванович не такой, он просто внешне немножко напоминает… Кстати, по-моему, Питер ещё и аутист. Возможно, он скрытый аутист. Социопат. Живущий любовью своих подданых. И хвала людям, заряжённым позитивом, которые любят этот город, как наиближайшие его родственники, искренне заботятся о нём, и превозносят его как лучшее место на планете! Без них этот гениальный ребёнок давно бы загнулся.
В Ленинграде мы общались с Преображенскими. Преображенские совершенно неожиданно для меня оказались Ритой и Митей. И Ритиным математиком Сергей Палычем. Еще нас познакомили с его мамой. То есть с мамой Сергея Палыча, с Митиной бабушкой. Это была настоящая бабушка, Марьлексеевна, не в смысле возраста, а в смысле того доверия, которое она вызывала у нас, детей. Да, наверно, и не только детей, но и вообще, людей. Возможно, без относительно нас, детей, она была просто настоящая женщина, опять-таки, прошлой эпохи. Она излучала настоящее, искреннее, врождённое достоинство… Пожилая леди. Одна из тех, кто без боя завоёвывает в детском сердце островок, и поселяется в нём навеки.
Последняя поездка в Самарканд, на родину, хотя это уже больше похоже на как «в гости».
Мы с бабушкой навестили многих, кого я знала, и все воспринимали меня с абсолютно новым для меня непривычным уважением. Как будто я действительно была их гостьей… В каждый мой последующий приезд из Ленинграда это повторялось, и приносило смешанное чувство гордости и сожаления. Новое внимание ко мне вызывало смешанное чувство новизны, некоего необъяснимого (детского и глупого) превосходства, и противоположного предыдущему желание оставаться «своей».
Гораздо позже я осознала такую вещь: когда взрослые, наша родня, общались между собой, меня нередко отправляли «пойти погулять». И я ощущала в этих доверительных беседах, которые мне не стоило слушать, такую, что ли, глубинность и доверительность, каких позже, уже после переезда в Ленинград ни с кем не ощущалось. Разве что с Ритой, последним человеком, который связывал нас с нашей Родиной. Мой возраст не позволял мне участвовать во многих взрослых разговорах, но сильное чувство причастности к чему-то очень важному – это могло происходить только в Самарканде.
Пассажирский поезд из Ленинграда в Самарканд (и обратно так же), ехал шесть дней.
Уже заканчивалось лето, и меня отправили в Питер с толпой родни. Ужас, сколько народу провожало, сколько советов и я даже бы сказала, наказов давали в напутствие. О чистоте рук, вежливости, послушании, "от поезда никуды" (бабушка) и т.д., и т.п.
Поезд, как водится, тронулся, последние гимнастические полувылеты из приоткрытого окна, взмахи руками, платками, газетами, взаимный обстрел воздушными поцелуями…
И вот, толпа наших шумных, наших родных провожающих разошлась навсегда.
Наши родственники, обосновавшиеся в Гатчине, везли из Самарканда кучку своих детей, все мои вещи и шестнадцатикилограммовый арбуз под полкой. Мой последний багаж. Дорога оказалась весёлой, мы занимали два купе. За окнами мелькали совершенно невообразимые пейзажи. Ну, например, сначала поезд ехал по пустыне. Вот она, эта пустыня, без конца и без края, доказывает своим горизонтом, что земля круглая. Вдруг, под палящим солнцем, без всякого предупреждения – юрта. Ещё одна. Несколько верблюдов. Копошащиеся в песке черные карапузы. Всё. Проехали. Опять пустыня. Что это?? Как это можно объяснить?? Что они едят? Пьют? Как выживают???
Дальше были горы!.. Боже, какая красота!! Я ничего подобного никогда не видела, хотя наш город окружён горами, и в безоблачную погоду они отовсюду видны! Красные слоистые царства, с пещерами, тоннелями и гигантскими камнями-хозяевами!
Потом – степь. Неописуемое море волнующейся травы, плещущейся о ноги лошадей. Бесконечный мост через Волгу – восторженно просторно, и упоённо страшно!!
Раскалённое дорожное пекло Узбекистана со свежими морозными российскими утренниками разделяли считанные дни, а то и часы.
И теперь по утрам на коротких станциях местные пожилые женщины протягивали сиреневыми от утреннего холода руками к сонным окнам поезда горячую картошку с маслицем, солёными огурчиками и рыбой. Некоторые из них спешно разносили эту немудрёную, но такую соблазнительную снедь по вагонам. Сквозь тёплый сон из-за двери купе отчётливо слышались их нарастающие, а потом удаляющиеся голоса, и их топот, гасимые ковровой дорожкой. Ароматный пар от горячей картошки разливался по тёплому вагону, и возникало совершенно особенное, уютное чувство, когда можно выпросить у взрослых горячий завтрак со вкусом приключений, и после него проспать ещё несколько часов. Оренбург, Куйбышев, Мелекес, Ульяновск… Мы не проезжали какие-то из этих городов, но они все были близко друг от друга, и в каждом из этих городов жила наша родня. Так получилось, когда после революции есть стало нечего, бабПаша первая с мужем рванули в Среднюю Азию. Спасаться от голода и смены властей.
Сперва – на разведку, а потом насовсем, притянув за собой часть большого родственного клана.
А по отцу родственники были из Сибири. Кочевые калмыкские племена. Лошади, всяческое там молодецкое «ого-го»; гордость не отличали от упрямства, отвагу от показухи, здравый смысл и сочувствие – от трусости и слабости, смелость от жестокости, а ещё чего-то от чего-то ещё. Так и жили. Моя бабушка по папе, Сима, за неимением денег и транспортного средства, (мотоцикла тогда ещё не было) в Сибирь и обратно оборачивалась за три месяца пешком. И ещё она, неграмотная бабка, помнила все их поместные многоголосные песнопения, и могла по очереди спеть сама за каждый голос. Не подозревая при этом ни о какой нотной грамоте, (спасибо Володе Дмитриеву, отцову другу, специалисту по баянам, что всё это было сохранено в записи, о чём я узнала спустя почти 50 лет)
В общем, я видела наглядно, как степь сменяли лиственные леса; и глаза, и детское сердце не уставали впитывать эту красоту… Потом шли леса сосновые, потом еловые, тогда – чуднЫe, а теперь вроде как и свои. Мелькали деревушки с нарядными крашенными домики, жёлтыми, голубыми. На каком-то полустанке, которого и видно-то не было, поезд остановился и стоял долго. А я потом маме рассказывала (доказывала): «Ты не представляешь!! Он остановился, потому что машинист не мог проехать мимо такой красоты, не показав её всем!!». Предосеннее дневное солнышко жарило, народ выходил, и возвращался с охапками ромашек. Я же исполняла бабушкин наказ «от поезда – никуды».
Никогда, несмотря ни на какие перемены и обстоятельства жизни, я не слышала, чтобы бабушка хотя бы намёком кому-то жаловалась на обстоятельства своей жизни. На вопрос «как дела?» она прищуривалась немного, и с открытой улыбкой лихо рапортовала: «Лучше всех!». Иногда она отвечала «Как сажа белА», но любой из этих ответов давал понять, что подробностей не будет. Ни плохих, ни хороших.
Все разъехались. Осиротевшая бабушка осталась одна. С Пушком. В том доме, в том единственном месте на Земле, где я ещё была бессмертной, где я ещё ни разу не задавалась вопросом о том, что будет со мной, когда я умру, где всё было хоть и не безоблачно, но надёжно, по-настоящему и навсегда.
На этом фото Иван Иваныч примерно 40 лет спустя после нашего знакомства... Слева - мама. В этом году, вчера, прошло уже десять лет, как его не стало.
