VI

Из дневника мичмана

Ивана Семёнова.

«…катастрофа подействовала на «попаданцев» по-разному, но на всех – угнетающе. Нет, конечно, переживали и другие – те, кто стал нам, попаданцам, за эти три года почти родными. Яша, Николка, Марина, Корф… их было много, и все приняли трагедию близко к сердцу. И всё же - был первые из нас, нашедшие в этом мире свою кончину (террористы из группы Войтюка и те, кого он втянул в свою деятельность, не в счёт), так что настроение у всех было самое, что ни на есть, подавленное.

Спасала, как обычно в таких ситуациях, работа: Каретников с Олежиком не отходили от пострадавших с этом жутком инциденте, Ольга, как могла, помогала им. Дяде Юле было тяжелее других – ослабший, прикованный к постели, он места не находил, полагая себя виновным в случившемся. И даже затребовал к себе в больницу барышню-ремингтонистку (так здесь называли машинисток, работающих на печатных машинках «Ремингтон»), чтобы зафиксировать на бумаге всё, что он передумал за эти дни. Каретников поначалу настрого запретил, но потом, увидав, как мается от безделья старик, всё же изменил своё решение – выдал дяде Юле диктофон и позволил Ольге ежедневно проводить возле постели больного по два часа с ноутбуком. Иногда её место занимал отец – и всякий раз после этого подолгу беседовал с Корфом.

Ярослав вместе с Яшей укатил в Первопрестольную, где их, кроме полицмейстера и градоначальника, дожидался ещё и Гиляровский. Сведения о погибших в Шлиссельбургской лаборатории каким-то образом просочились наружу – и быстро достигли Москвы, вызвав там волну жутких слухов. И теперь репортёр (по просьбе Яши он непрерывно мониторил ситуацию с назревающими беспорядками) слал в Питер безрадостные отчёты, предупреждая, что когда в Москве, наконец, полыхнёт – а это, по его мнению, было совершенно неизбежно – заливать пожар придётся кровью.

Я же не мог найти себе места. Подготовка к экспедиции была приостановлена; я попробовал найти себе занятие на Елагиных курсах, где готовили новую партию «спецагентов» для Д.О.П.а, но не выдержал и двух дней – слишком много вокруг было сочувственных вздохов и понимающих взглядов. В итоге я уехал в Кронштадт, где помахав перед портовым начальством бумажкой от Корфа, добыл себе место на пароходе, направляющемся на остров Эзель, с грузом предметов снабжения для воздухоплавательной станции. Там уже четыре дня безвылазно сидел Шурик – сразу после несчастья в лаборатории он заявил, что дальнейшие испытания можно проводить именно на Эзеле, и нигде ещё – и отбыл, оставив все прежние беды за кормой своего дирижабля. Насколько мне было известно, именно Шурик из всех «попаданцев» сильнее всех сблизился с погибшим Николаем Миркиным (Ярослав, с которым тот был знаком ещё в нашем времени, не в счёт), и мне было хорошо понятно, почему наш воздухоплаватель предпочёл убраться из Петербурга подальше. К тому же, на Эзеле практически безвылазно сидел Георгий – под его чутким руководством воздухоплавательная станция росла, как на дрожжах. Были построены две новые причальные мачты, причём одна из них была оснащена лифтом-подъёмником на паровой тяге. Росли новые эллинги, и среди них – один поворотный, для тяжёлых дирижаблей типа «Россия». Кроме них, на Эзель на зиму перебросили «блимпы» с обоих наших «дирижабленосцев», и цесаревич, не желая терять ни единого погожего денька, разработал для них плотную программу полётной подготовки. В результате литовские хуторяне и рыбаки, составлявшие невеликое население острова, привыкли к зрелищу плывущих над их головами «колбас», и даже бело-рыжие коровы местной молочной породы перестали тревожно реветь, когда очередной воздушный корабль, тарахтя движками, закладывал над фермой пологий вираж. Собаки, правда, всякий раз облаивали незваного летучего гостя, но такая уж их собачья доля – лаять на всё чужое и непонятное…»

«…признаться, я ожидал, что мы займём места в самолёте ещё на земле, и сразу после старта включим двигатель, чтобы добавить его лошадиные силы к мощи двух дирижабельных моторов – благо, Шурик упоминал, что первый, опытный экземпляр самолёта оснащён бензинопроводом, позволяющим сосать горючку из баков дирижабля-матки. Но, то ли Шурик решил сэкономить невеликий ресурс движка, то ли не хотел лишние четверть часа сидеть в продуваемой всеми ветрами кабине биплана - но на этот раз двигатель молчал, медная трубка бензопровода с накидной гайкой висела возле пилотской кабины, а мне было предложено занять место в гондоле, вместе с героем дня, каковым, безусловно, был конструктор, создатели и лётчик-испытатель этого первого в здешнем мире реально летающего аэроплана.

Собственно, полёт этот был уже не первым – не прошло и двух недель, как Шурик точно так же поднялся в кабине привешенного к дирижаблю биплана, отцепился от трапеции и успешно спланировал на лётное поле. Но с тех пор ситуация изменилась – из Германии прислали заказанные там части сразу трёх двигателей; погоняв их на стенде (один был почти сразу безнадёжно запорот) и удовлетворившись полученным результатом, Шурик решил, что пора переходить к настоящим испытаниям.

Внутреннее оборудование выклененной из арборита гондолы было знакомо мне до последнего винтика, до последнего циферблата. И неудивительно – ведь я именно в ней налетал радиотелеграфистом не один десяток часов в осеннюю кампанию на Балтике – тогда дирижабли, стартовавшие с Эзеля и корабля-матки «Змей Горыныч», внесли свой посильный (и немалый!) вклад в неприятности, что огребла эскадра адмирала Хорнби. На борту гондолы и сейчас красуются три нарисованных чёрной краской маленьких двуглавых орла – счёт совершённых воздушным кораблём боевых вылетов.

Сейчас моё «штатное» рабочее место - сразу позади места рулевого-горизонтальщика – пустовало, хотя сама рация никуда не делась, только была укрыта брезентовым чехлом. В этом вылете радиосвязь как с землёй, так и с аэропланом, должна осуществляться по переносной рации, «подарку из будущего», висящем в кожаном чехле на плече у Георгия. Вообще-то, ему, как командующему бригадой воздушных кораблей, полагалось отдавать распоряжения с земли, со специально возведённой вышки управления – но разве мог Георгий упустить такой случай? Первый полёт с отстыковкой самолёта в воздухе от дирижабля-матки – это, знаете ли, веха о которой когда-нибудь обязательно напишут во всех трудах по истории авиации и воздухоплавания!

После того, как были выполненные все предписанные правилами процедуры (воздухоплавательное дело, несмотря на свою молодость, стремительно обрастало инструкциями, в том числе, и по технике безопасности), швартовы, закреплённые на площадке причальной мачты, были отданы и дирижабль неспешно поплыл прочь, подгоняемый лёгким ветерком. Георгий скомандовал: «Рули высоты на плюс пять!», и летающий кит послушно полез вверх. Моторы уже стучали вхолостую: цесаревич дождался, когда стрелка альтиметра доберётся до четырёхсот футов, и только тогда скомандовал подать обороты на пропеллеры. Ажурная конструкция корпуса мелко завибрировала, загудела, и «Россия II» поплыла на зюйд, где на длинном, узком мысе Церель, что на тридцать вёрст выдаётся в воды Ирбенского пролива, была оборудована посадочная полоса для аэроплана. Там с самого утра ожидала группа матросов и механиков при телеге, нагруженной бочкой с топливом и разным аэродромным скарбом.

Описав круг над Церелем и полюбовавшись на идущее полным ходом строительство береговой батареи на его оконечности (я сразу вспомнил «Моонзунд» Пикуля и батарею №43, построенной в нашей реальности лишь в 1916-м году), дирижабль, как и полагается порядочному авианосцу, занял положение против ветра, и Георгий скомандовал занимать места в самолёте.

- Давай, полезай! – крикнул Шурик, силясь перекричать свист набегающего потока и треск двигателей. – Только страховку пристегни, порядок такой!

Я послушно затянул широкий брезентовый пояс. Мичман-такелажмейстер подёргал свой конец троса, идущего через блок к карабину, пропущенному через вшитое в пояс стальное кольцо, и махнул рукой: «можно!» Я кивнул в ответ, поставил ногу на лёгкую лесенку, подвешенную на канатах под килевой балкой воздушного корабля. Лесенку отчаянно мотало из стороны в сторону, и раз или два я упустил ступеньки и облился потом, повиснув на руках над трёхтысячефутовой пропастью.

Впрочем, нет, не совсем верно – под ногами у меня было овальное отверстие самолётного кокпита, и преодолев все восемь ступенек трапа, я встал сначала на сиденье, потом вцепился руками в края кабины и, наконец, устроился на сиденье. Теперь, в полном соответствии с инструкцией, которую Шурик заставил меня выучить перед полётом наизусть, надо застегнуть привязные ремни… (так… сделано…) теперь – отцепить от пояса карабин (клац!..) и трижды сильно дёрнуть страховочный конец. После этого трос шустро уполз наверх, едва не съездив мне увесистым карабином по физиономии, а я, слегка поёрзав на сиденье, наклонился вперёд и хлопнул Шурика по плечу…»

«…Выбравшись из самолёта, душевных сил у меня хватило лишь на то, чтобы со стоном усесться на землю, прислонившись спиной к стойке шасси. Нет, вы не подумайте – летал я и раньше, и не только на пассажирских лайнерах, мало отличающихся от междугороднего автобуса в смысле остроты ощущений. Здесь, в девятнадцатом веке – на лёгких дирижаблях типа «блимп»; там, в оставленном двадцать первом – на параплане и лёгком одномоторном самолётике, правда, в обоих случаях в качестве пассажира. Так что чувство, когда от потока воздуха и многосотметровой бездны тебя отделяет лишь тонкий борт, а то и вовсе ничего, мне знакомо – как и непередаваемое чувство обжигающе-холодной струи воздуха, бьющей в лицо, и восторга, от которого хочется орать во весь голос.

Но тут… да, тут всё было совсем по-другому. Шурик дождался, когда затарахтит на полных оборотах мотор, раскрученный вместо сакраментального «от винта» набегающим потоком (собственного стартера на этом творении русско-германского механического гения не было, как и на швецовском М-11, с которого он, собственно и был слизан практически один в один) и рванул какую-то рукоятку – мне из задней кабины не было видно, какую. Я-то, наивный чукотский юноша, ожидал, что самолётик плавно так отделится от трапеции и повиснет парой метров ниже дирижабля, опираясь на воздух уже собственными крыльями - но вместо этого он провалился вниз, словно лифт, у которого перерезали трос. На несколько секунд я испытал самую настоящую невесомость со всеми полагающимися прелестями вроде подкатившего к горлу желудка, но насладиться этими новыми для себя ощущениями не успел – самолёт выровнялся и перешёл в горизонтальный полёт, заставив многострадальный желудок ухнуть ещё раз, теперь уже – на положенное ему от природы место. Я порадовался, что отказался перед полётом от обеда (срам-то был какой, если бы после посадки пришлось вычищать кабину!) а Шурик уже поднял над плечом левую руку, в которой была зажата ярко-красная телефонная трубка. чёрный шнурок с утолщением разъёма на конце. Ага, Шурик ведь перед самым полётом хвастался, что самолично соорудил это устройство связи для экспериментальной машины из пары древних, ещё семидесятых годов выпуска, телефонного аппаратов, прихваченных дядей Юлей в прошлое…

Я поискал взглядом – вот же она, прямо под самым моим носом, в жестяном зажиме слева, на приборной панели. Я торопливо схватил трубку и подсунул под шлемофон, прикрыв конец с микрофоном ладонью в кожаной, на меху перчатке. нащупал такой же провод интеркома, свисающий с моего шлемофона и нажал на тангенту.

- Ну, как впечатления, господин мичман? – голос, раздавшийся в мембране, едва пробивался сквозь окружающие шумы. Я ответил, что всё в порядке, вопрос повторился – похоже тут, чтобы быть услышанным, надо орать во весь голос. Что я и сделал – и после двух-трёх с грехом пополам разобранных фраз разговор закончился. Тошнота прошла; я самолёт летел ровно, время от времени выписывая над полуостровом Церель широкие виражи, чередуя правые с левыми; в море, кабельтовых в десяти от берега через пролив бежал пароходик с длинной красной трубой, за которой волочился шлейф угольной копоти; ближе к берегу маячили паруса рыбацких лодок, а на строительстве батареи взлетали фонтанчики дыма – это старалась вовсю паровая машина для забивания свай, да бегал по проложенной вдоль будущих орудийных позиций узкоколейке крошечный с такой высоты зелёный паровозик.

В трубке (я, оказывается, так и не оторвал её от ужа) снова зашипело. На этот раз речь Шурика была несколько разборчивее – а, может, я просто привык?

- Эй, Вань, ты там как? Готов принять управление?

Я не сразу сообразил, что мне предлагают, а сообразив – слегка опешил.

- А я справлюсь?

Треск, тарахтенье пятицилиндрового движка, слышимое и снаружи, и через динамик.

- Чудак, это ж У-2! Его не зря называли «летающая парта», Если даже бросить управление - он, может статься, и сам сядет, были случаи…

- Нет уж, давай без такого экстирма… - проорал я в микрофон.

- Значит, не хочешь, передумал?

…ах да, это я уговаривал его ещё перед вылетом – мол, дай хоть немного, хоть в горизонтальном полёте подержаться за ручку. А ведь, кроме шуток – вот оно, техно-прогрессорство в чистом виде – мы с Шуриком только что попали во все энциклопедии этой реальности, как местные братья Райт, лишив американскую парочку мировой славы – впрочем, пока ещё никак не заслуженной…

- Ещё чего – передумал! Не дождётесь, товарищ лётчик-испытатель! Мичман Семёнов готов взять управление на себя!

- То-то же! – в трубке прокудахтал довольный смешок. – Готов? На счёт «три». Раз, два…»

«…Cажать аэроплан Шурик мне не доверил. Да я и не претендовал – только удивлялся, как это легко всё получилось. Оказаться в кабине новейшего (да-да, это для меня У-2 всего лишь антиквариат, а здесь он самый натуральный хайтек) аэроплана во время чуть ли не первого испытательного полёта – по меркам нашего, да и советского, пожалуй времени, во всяком случае, послевоенного периода – дело немыслимое. А тут – пожалуйста, сколько угодна, наже и порулить дали. Вот что значит романтический период, когда едва зародившаяся авиация делает первые шаги!

Шурик, натурально, полон энтузиазма по поводу успеха испытаний. Пока я отдыхал и перекусывал снедью, доставленной прямо к самолёту (кроме наших мотористов на импровизированной ВПП собрались едва ли не все офицеры со строящейся батареи - и каждый жаждал опорожнить стопку-другую с отважными «летателями»), он покопался в моторе, вместе с техниками подтянул проволочные растяжки плоскостей, и предложил обратный путь проделать тоже по воздуху. Ну, типа чтобы два раза неи вставать – испытание, так уж по полной программе! От неожиданности я слегка завис, а шурик тем временем развил кипучую деятельность – прогнал прочь с полосы пароконную телегу, которой предполагалось буксировать аэроплан через половину острова к воздухоплавательной станции, расставил техников и солдат с батареи держать хвостовое оперение и крылья, залез в кабину и принялся оттуда махать мне перчаткой. Тут уж отказываться было немыслимо – я занял своё место, ражий моторист взялся за лопасть пропеллера и, дождавшись сакраментального «от винта» резко крутанул его вниз. Движок кашлянул, плюнул сизым бензиновым, отдающим касторовым маслом, дымом, и затарахтел. Шурик подвигал ручку газа, то прибавляя, то сбрасывая обороты и наконец взмахнул рукой. Солдаты, державшие аппарат дружно повалились на землю, и У-2, подпрыгивая на неровностях, резво пробежал по полосе и оторвался от земли.

…Георгий, как выяснилось, возвращаться назад не стал. Пока мы перекусывали и отдыхали не земле, дирижабль его управлением неторопливо, на скорости в сорок узлов, прошёлся над Ирбенами, отсалютовала парой разноцветных ракет канонерке «Дождь» (знакомый кораблик, а как же – на пару с ним мы когда-то гоняли под финским берегом шхуну контрабандистов, на которой пытался уйти в Швецию английский шпион[1]), развернулся в виду рыбацкой деревушки, стоящей на курляндском берегу, и так же неспешно поплыл обратно, к нашей «полосе». О приближении Георгий сообщил по рации, так что когда наш аэроплан набрал высоту в полторы тысячи футов, воздушный корабль был уже рядом. Шурик пристроился справа, так, чтобы его было видно из гондолы, покачал крыльями, потом поднялся на полсотни метров и завис над дирижаблем. Я хорошо видел крошечную, обнесённую леерами площадку и двух человек на ней, отчаянно размахивающих шлемами – это особо отчаянные воздухоплаватели поднялись на «хребет» своего воздушного корабля, чтобы поприветствовать нас. Шурик покачал смельчакам крыльями, сбросил обороты – и так и проделал весь путь до воздухоплавательной станции, держась футах в шестидесяти над дирижаблем. И только на земле я узнал, что это была своего рода репетиция – через два дня был запланирован полёт «России-II» к Санкт-Петербургу; аэроплан при этом будет подвешен под воздушным кораблём и по задумке цесаревича должен будет на подлёте к столице отстыковаться. После чего оба летательных аппарата пройдут над Невой в таком вот парадном строю – к восторгам столичной публики, которая будет своевременно оповещена о предстоящем зрелище в вечерних выпусках газет…»

[1] Об этом подробно рассказывается в четвёртой книге цикла, «Дорога за горизонт».

Если кто-нибудь из читателей захочет поддержать автора в его непростом труде, то вот карта "Сбера": 2202200625381065 Борис Б. Заранее признателен!