В одном из энциклопедических словарей о нём сказано предельно кратко: «Артист эстрады, певец, поэт, композитор». И перед каждым словом можно поставить «великий». Владимир Маяковский лишь Вертинского и Хлебникова считал большими поэтами. Вертинский был первым из певцов-поэтов, вышедших на отечественную эстраду.
Александр Вертинский родился в Киеве, жил в Москве, а затем 25 лет провел в эмиграции, останавливаясь на разное время во множестве городов по всему миру. Он прожил яркую, полную приключений жизнь. Его слова:
«Жизнь надо выдумывать, создавать. Не надо на нее обижаться и говорить, что она не удалась. Это вам не удалось у нее ничего выпросить. По бедности своего воображения. Надо хотеть, дерзать и, не рассуждая, стремиться к намеченной цели. Этим вы ей помогаете. И ее последнее слово, как слово матери вашей, всегда будет за вас»
Детство Вертинского не было безоблачным: он рано остался сиротой, а с сестрой Надеждой его разлучили — детей взяли на воспитание сестры матери. Спустя некоторое время Саше сказали, что Надя умерла, А Наде сказали , что умер Саша. Детство у Саши было трудным, сиротским. Тетка Мария Степановна оказалась женщиной властной и суровой. Сашу били за всякую провинность, держали его взаперти, то и дело лишали каких-нибудь детских радостей. Из мемуаров Вертинского «А я, лёжа ночами на сундуке в передней, на грубом солдатском ковре, весь в синяках, избитый и оскорблённый, горько плакал и яростно мечтал о том, как я однажды оболью бензином тёткину кровать, и как она будет корчиться, в пламени, и как сгорит весь этот проклятый дом.» Дальше он вспоминает :-Еще в доме жила самая старшая сестра матери - тетя Соня. Меня она жалела как сироту и даже плакала, когда меня лупили. Однако к своему секретному сундуку меня не допускала. « Умру — все тебе останется!» говорила она. Умерла она не скоро. Я уже давно уехал и жил за границей, когда до меня дошло известие о её смерти. Ей было около восьмидесяти лет. В сундуке её, который она, согласно обещанию, завещала мне, нашли сорок бутылок свяченой воды. Все же раз в жизни я получил наследство! «Я вырастал волчонком. Начал красть. Вместе с мальчишками мы устраивали «пасовки» в Киево-Печерскую лавру. Вот тут‑то мы и придумали трюк. Нагнувшись к мощам и делая вид, что мы их целуем, мы набирали в рот столько медяков, сколько он мог вместить. Отойдя в сторонку, мы выплёвывали деньги в руку и прятали в карман. Я почему‑то был всегда голоден. По всем законам логики, я должен был стать преступником.» Вертинского удержала на краю пропасти любовь к музыке и театру. Из его мемуаров: -Киев был театральным городом! С двух часов дня, когда заканчивались уроки в гимназии, мы уже дежурили на Николаевской улице возле театра. Это было время, когда актёры возвращались с репетиций домой. Мы простаивали часами, чтобы только взглянуть на них. Для нас это были полубоги. А дома у тётушки дела мои стали совсем плохи. К тому времени меня уже окончательно выгнали из гимназии. Наступил 1905 год. Надвигалась первая революция. Молодёжь была начинена динамитом. Мы собирались в кружки на квартирах товарищей, читали нелегальную литературу, разносили по рабочим районам листовки и прокламации. тётка все же выгнала меня из дому, и я стал ночевать в чужих подъездах, просиживая ночи на ступенях холодных лестниц. А потом Я попал в среду богемы и мне стало немного легче. Потому что почти всем нам было одинаково плохо, мы делились друг с другом всем, что у нас было, и жили как‑то сообща. В 1912 году в журнале «Киевская неделя» был напечатан мой первый рассказ — «Моя невеста». Потом появился второй — «Папиросы «Весна» . Обо мне уже стали поговаривать как о подающем надежды молодом литераторе. Тут я попал в один хороший литературный дом, о котором на всю жизнь сохранил самые тёплые воспоминания. Это был дом Софьи Николаевны Зелинской, преподавательницы женской гимназии, очень образованной и умной женщины. У неё собирался весь цвет интеллигенции Киева. Я все время был в кругу поэтов, художников, актёров, журналистов. Но все никак не мог решить, кем хочу стать: то ли поэтом, то ли актёром, то ли писателем. Купив на Подоле на толкучке подержанный фрак, я с утра до ночи ходил в нем, к изумлению окружающих. Заканчивалась моя жизнь в Киеве. Делать мне в этом городе было нечего. Мне надо было куда‑нибудь уехать, чтобы сделать карьеру. Но куда же? В Москву, конечно! Это был город моих надежд. Здесь и только здесь я мечтал прославиться на всю планету, покорить весь мир.»Дело в том, что именно в Москве совершенно случайно нашлась его сестра Надя, которую Александр считал умершей. Надя стала актрисой. Она обещала помочь брату освоиться в Москве. Вертинский с головой окунулся в культурную жизнь Москвы. В Московский Художественный театр Александра Вертинского не приняли — из-за грассирующего «р». Но он устроился в Театр миниатюр. Поначалу работал за «борщ и котлеты», развлекал публику пародиями и рассказами, в рецензии «Русского слова» его назвали «остроумным и жеманным». Тогда же он начал сниматься в кино у Александра Ханжонкова. В то время кинематограф считали балаганом , а не искусством. НО в кино можно было заработать хорошие деньги. Началась война. Из мемуаров Вертинского: -Я уже всю свою энергию отдавал госпиталю. Я читал раненым, писал им письма домой, присутствовал на операциях. Дома я почти не бывал, ночевал в госпитале. Потом Мария Саввишна Морозова решила организовать свой собственный санитарный поезд. Я был уже в его составе и записался почему‑то под именем «Брата Пьеро», все меня звали Пьероша. Очень скоро с чёрной работы меня перевели на перевязки. Я быстро набил руку, освоил перевязочную технику и поражал даже врачей ловкостью и чистотой работы. Выносливость у меня была огромная. Я мог ночами стоять в перевязочной.» К окончанию службы на поезде в 1916 году на счету Вертинского было тридцать пять тысяч перевязок. Вспоминая про ужасы войны, он рассказал этот случай : « Спойте… Я скоро умру, — попросил раненый. Словно во сне, я опустился на край носилок и стал петь. Закончил ли я песню — не помню. Утром мои товарищи с трудом разыскали меня в груде человеческих тел. Я спал, положив голову на грудь мёртвого солдата.» Еще в бытность санитаром, Вертинскому приснился странный, мистический сон. «Будто бы стою я на залитой солнцем лесной поляне, — рассказывал Александр дочери Анастасии, — а на той поляне сам Бог вершит суд над людьми».
— Кто этот брат Пьеро? — вдруг спросил Творец у дежурного ангела.
— Начинающий актер.
— А как его настоящая фамилия?
— Вертинский.
— Этот актер сделал 35 тысяч перевязок, — помолчав, сказал Бог. — Умножьте перевязки на миллион и верните ему в аплодисментах.
Сон оказался пророческим.
Когда В 1916 санитарный поезд расформировали, он вернулся в Театр миниатюр с новым, совершенно оригинальным номером, который назывался «Песенки Пьеро» и к нему пришла слава.
Это были песенки-новеллы, где был прежде всего сюжет. Он рассказывал какую‑нибудь историю вроде «Безноженьки» — девочки-калеки, которая спит на кладбище «между лохматых могил» и видит, как «добрый и ласковый боженька» приклеил ей во сне «ноги — большие и новые». Эти песенки очаровывали всех своей простотой и искренностью. Из мемуаров Вертинского:
«А я в это время стал «знаменитостью» на московском горизонте и жалобно мурлыкал свои «ариетки» в костюме и гриме Пьеро. От страха перед публикой, боясь своего лица, я делал сильно условный грим: свинцовые белила, тушь, ярко-красный рот. Чтобы спрятать своё смущение и робость, я пел в таинственном «лунном» полумраке, но дальше пятого ряда меня, увы, не было слышно. И заметьте, это в театрике, где всего было триста мест! Впечатлительный и падкий на романтику женский пол принимал меня чрезмерно восторженно, забрасывая цветами.» Вначале Пьеро был традиционно белым, но через некоторое время Вертинский сделал его костюм черным. Со временем он отказался и от него, выходя на эстраду в цилиндре и черном фраке с ослепительно белой манишкой и в лаковых туфлях.
Вертинский рассказал как встретил революцию: «Был октябрь 17‑го года. Дирекция решила дать мне бенефис. Билеты были распроданы за один час. Начался вечер. Москва буквально задарила меня! Все фойе было уставлено цветами и подарками. После бенефиса, в первом часу ночи, захватив с собой цветы, которые были посажены в ящиках: ландыши, гиацинты, розы, сирень в горшках, — я на трёх извозчиках поехал домой,. Доехав до Страстного, я вдруг отчётливо услыхал звуки выстрелов. Начиналась революция. На этот раз настоящая. Извозчики остановились, потом переглянулись, пошептались и сказали:— Слезай, барин. Дальше не поедем. Стреляют. Я слез и донес корзину с ландышами до памятника Пушкину, поставил ее у пьедестала и сказал "это тебе Александр Сергеевич от взбунтовавшегося народа».Неприятности у него начались с романса «То, что я должен сказать», написанного под впечатлением гибели трехсот московских юнкеров. Это одна из самых известных песен Вертинского.
«Я не знаю, зачем и кому это нужно,
Кто послал их на смерть недрожавшей рукой,
Только так беспощадно, так зло и ненужно
Опустили их в Вечный Покой!»
Вертинского вызвали в ЧК. «Вы же не можете запретить мне их жалеть!» — говорил он в свое оправдание. «Надо будет — и дышать запретим!» — услышал в ответ. После этого Вертинский бежал на Юг и до конца 1919 года гастролировал по «белой» России, выступая перед офицерами и солдатами Добровольческой армии. Белые воевали за старое, за прошлое. Красные воевали за новое, за будущее. Кто из них был нужен России, тогда ещё никто не знал. История решила вопрос.
И вот на борту парохода «Великий князь Александр Михайлович» он покинул Россию и перебрался в Константинополь. Из его мемуаров: «До сих пор не понимаю: откуда у меня набралось столько смелости, чтобы, не зная толком ни одного языка, будучи совершенно не приспособленным к жизни, без денег и даже без веры в себя, так необдуманно покинуть родину. Что меня толкнуло на это? Почему я оторвался от той земли, за которую сегодня легко и радостно отдам свою жизнь, если это будет нужно? Очевидно, это была просто глупость.» В его жизни были Турция, Румыния, Польша, Германия, Австрия, Франция, Бельгия… Чтобы выжить, Вертинский много выступал где придется, лишь бы немного заработать. Он вспоминал: «я пел. Сквозь самолюбие, сквозь обиды, сквозь отвращение, сквозь хамство публики и хозяев, сквозь стук ножей и вилок, хлопанье пробок, звон тарелок, крики, шум, визг, хохот, ругань и даже драки. Я пел точно и твёрдо, не ища настроений, не дрожа и не расстраиваясь. Как человек на посту. Я не искал успеха и не думал о нем. Я пел для мастерства, для практики». В Польше артист женился и уже с молодой женой — Иреной Вертидис — в 1925 году приехал в Париж. Этот брак был скоротечный и о нем он не рассказывал никогда. Дольше всего, почти десять лет, Александр Вертинский прожил во Франции, о которой отзывался так: «Моя Франция — это один Париж, зато один Париж — это вся Франция! Я любил Францию искренне, как всякий, кто долго жил в ней. Нигде за границей русские не чувствовали себя так легко и свободно. Это был город, где свобода человеческой личности уважается… Да, Париж… это родина моего духа!» В Париже Александр Вертинский пережил расцвет своей творческой деятельности. С князем Феликсом Юсуповым он беседовал о политике и жизни за рубежом, Анну Павлову учил танцевать танго, с Сергеем Лифарем пел цыганские романсы.«Я был популярен, — рассказывал Вертинский. — Обо мне, русском шансонье, газеты печатали рецензии и небылицы. У меня были „рено“ последней модели и личный шофёр. Владелец ресторана Ефим Левин платил мне 60 тысяч франков. Президент Франции получал 40… Вы думаете — лёгкая жизнь? Нет! Успех давался тяжким трудом. Любая из сотни песен репертуара требовала бесконечных репетиций перед зеркалом для актёрской шлифовки каждого номера…мне пришлось познакомиться с королями, магараджами, великими князьями, банкирами, миллионерами. Все они знакомились со мной потому, что их интересовала русская песня, русская музыка…Случались вечера, когда за столами сидели Густав Шведский, Альфонс Испанский с целой свитой, принц Уэльский, Кароль Румынский, Вандербильты, Ротшильды, Морганы. Приезжали и короли экрана — Чарли Чаплин, Дуглас Фербенкс, Мэри Пикфорд, Марлен Дитрих, Грета Гарбо»
Из Европы судьба забросила Вертинского в Америку, где он пользовался успехом среди русских эмигрантов. Однако для большей славы ему нужно было начать петь на английском языке. Вертинский же мог петь только на русском. «Чтобы понять нюансы моих песен и переживать их, — сказал он однажды, — необходимо знание русского языка… Я буквально ощущаю каждое слово на вкус и когда пою его, то беру все, что можно от него взять. В этом основа и исток моего искусства».
В поисках большой русской аудитории Вертинский отправился в Шанхай, где прожил восемь лет. «Всегда элегантный — вспоминала писательница Наталья Ильина, познакомившаяся с артистом в Шанхае, — аккуратный, подтянутый (ботинки начищены, платки и воротнички белоснежны), внешне на представителя богемы не похож совершенно. А по характеру — богема, актер. цены деньгам не знал, были — разбрасывал, раздавал, прогуливал, не было — мрачнел, сидел без них… Щадить себя не умел, о здоровье своем не думал и всегда был готов поделиться с теми, кто беднее его…»
Весной 1940 года в шанхайское кабаре «Ренессанс» пришла с друзьями семнадцатилетняя Лидия Циргвава, зеленоглазая красавица. Ее дед и бабушка осели в Китае во время строительства Китайско-Восточной железной дороги. Род Циргвава был старинным грузинским, а если точнее — мегрельским княжеским родом. Она вспоминала их первую встречу: «Его тонкие, изумительные и выразительно пластичные руки, его манера кланяться — всегда чуть небрежно, чуть свысока. Слова его песен, где каждые слово и фраза, произнесенные им, звучали так красиво и изысканно. Я еще никогда не слышала, чтобы столь красиво звучала русская речь, а слова поражали своей богатой интонацией. Я была очарована и захвачена в сладкий плен.
Но в этот миг я не испытывала к нему ничего, кроме… жалости. Я была юна, неопытна, совсем не знала жизни, но мне захотелось защитить его. И всю свою неразбуженную нежность и любовь я готова была отдать ему. Готова отдать — с радостью. Потому что никого прекраснее его нет. И никогда в моей жизни не будет. Я это знала, сидя в прокуренном зале „Ренессанса“. Так же точно, как и семнадцать лет спустя, в тот мартовский день, когда в Доме эстрады стояла с нашими девочками у его гроба…По счастливой случайности за нашим столиком сидели знакомые Вертинского. Он подошел к ним. Обмен приветствиями. Нас познакомили. Я сказала: „Садитесь, Александр Николаевич“». Вертинский сел и впоследствии любил повторять «Сел — и навсегда». Он тоже влюбился в Лидию с первого взгляда. Будучи человеком невероятной интуиции , он почувствовал что Лидия его женщина. До встречи с ней у Вертинского была слава донжуана. Встречу с ней Александр Николаевич расценил как Божий дар, как награду за все свои страдания. «Моя дорогая Лилочка, Вы для меня — самое дорогое, самое любимое, самое светлое, что есть в моей жизни, — писал Александр Николаевич Лидии. — Вы — моя любовь. Вы — ангел. Вы — невеста!.. Вы — самая красивая на свете. Самая нежная, самая чистая. И все должно быть для Вас, даже мое искусство. Даже мои песни и вся моя жизнь. Помните, что Вы — мое „Спасенье“, что Вас послал Бог, и не обижайте меня, „усталого и замученного“». Благодарю Вас за то, что Вы есть. Что Вы существуете.Что проявляете какой-то интерес ко мне и моей жизни.Помните, я Вам говорил: „Кроме Вас у меня ничего нет!“
Узнав, что Лидия грузинка, Вертинский стал называть себя «кавказским пленником». Он звал ее ЛилОй, и просил, чтобы она на грузинский лад звала его Сандро. Но она звала его Александр Николаевич. Вспыхнувший роман развивался бурно и страстно. Вскоре Вертинский предложил Лидии руку и сердце. Лидия ответила согласием, но браку воспротивились ее мать и бабушка. Лидии -19, а жениху -53. В их глазах Вертинский был неподходящей парой для Лидии. Неприкаянный артист, выступающий в каких-то кабаках, не имеющий состояния, да, к тому же и на тридцать четыре года старше! Но в Шанхай вошли японские войска, мама растерялась и дала согласие на их брак. «Бракосочетание состоялось в кафедральном православном соборе, — вспоминала Лидия Владимировна. — Были белое платье, фата, взволнованный жених, цветы, пел хор. Весь русский Шанхай пришел на нашу свадьбу».
Что побудило артиста вернуться на родину? Лидия Вертинская вспоминала: «Война в России всколыхнула в нас, русских, любовь к Родине и тревогу о ее судьбе. Александр Николаевич горячо убеждал меня ехать в Россию и быть с Родиной в тяжелый для нее час. Я тоже стала об этом мечтать. Он написал письмо Вячеславу Михайловичу Молотову. Просил простить его и пустить домой, в Россию, обещал служить Родине до конца своих дней. Через два месяца пришел положительный ответ и визы… На станции Отпор читинской области Вертинский сошел с поезда, поставил чемоданы поклонился и сказал « здравствуй родина, здравствуй Россия» оглянулся чемоданов уже не было. «Теперь я тебя узнаю»
В Москву Вертинский прибыл глубокой осенью 1943 года вместе с молодой женой, тёщей Лидией Павловной Циргвава и трёхмесячной дочерью Марианной. «Лучше сундук дома, чем пуховая постель на чужбине», — говорил Александр Николаевич. 3 года семья жила в номере с эркером в гостинице Метрополь. Потом Артисту дали квартиру на улице Горького. Правительство подарило ему машину и чудесный рояль. У певца родилась вторая дочь — Настенька. Дочерей своих Александр Николаевич обожал. «Папа был колоссальным человеком, добрым, нежным, огромным выдумщиком, он устроил нам замечательное детство, — вспоминала Марианна Вертинская.
"Вообще-то мама хотела родить пятерых детей, — рассказывала она— но папа ее остановил. Он понимал, что не сможет один содержать такую большую семью. Ведь кроме меня с сестрой и мамы с бабушкой, с нами жила женщина, которая помогала по хозяйству, и бонна, учившая нас с Настей английскому языку». Анастасия Вертинская рассказывала: « мама к хозяйству не притрагивалась. Папа маму лелеял, обожал, он ей внушил, что она идеал. Домом занималась бабушка. Она знала много кухонь- китайскую, русскую, грузинскую, корейскую»."
С властями у Вертинского «не сложилось». Вертинский говорил: «Я существую на правах публичного дома: все ходят, но в обществе говорить об этом не прилично». Его считали буржуазным певцом и из множества песен, количество которых перевалило за сотню, Александру Николаевичу разрешили исполнять около тридцати. однажды он даже решился написать письмо товарищу Сталину. «Обо мне не пишут и не говорят ни слова, как будто меня нет в стране, — писал Вертинский „вождю народов“. — А между тем я есть! И очень „есть“! Меня любит народ! (Простите мне эту смелость.) 13 лет на меня нельзя достать билета! Все это мучает меня. У меня мировое имя, и мне к нему никто и ничего добавить не может. Но я русский человек! И советский человек. И я хочу одного — стать советским актером. Для этого я и вернулся на Родину». Письмо не помогло — все осталось по-прежнему. Постепенно Александр Николаевич свыкся с такой жизнью: «Я — живу. И живу неплохо… За четырнадцать лет я спел на родине около двух тысяч концертов. Страна наша огромна, и все же я успел побывать везде. И в Сибири, и на Урале, и в Средней Азии, и в Заполярье, и даже на Сахалине… Народ меня принимает тепло и пока не дает мне уйти со сцены». Существовал негласный запрет на его концерты в двух столицах. Почему-то зимой его отправляли с концертами на север , летом в жару на юг.
Время было послевоенное, мирная жизнь только налаживалась. «Ситуация здесь неважная, — писал Вертинский из Ижевска. — Гостиница грязная. Номерок маленький и тусклый, с одной кроватью и шкапчиком, и даже повесить вещи негде. Но всё это неважно. Это обычный фон моих поездок, жить можно где угодно. И на второй день мне даже нравится эта дырочка. Тепло. Не дует. Сидит человек на жёрдочке, как птица. В тесной клетке. И мило даже. Только надо быть скромным. Очень скромным. И мудрым. И тогда будет везде хорошо. А люди… они везде одинаковые. Живут своей трудной жизнью и радуются моему приезду».
Марианна Вертинская однажды сказала о своих родителях: «…любовь их видели, это да. Отец, уезжая, каждый день писал маме письма — каждый Божий день! Она его боготворила, он, собственно говоря, сделал ее личностью, незаурядной женщиной. Ведь она вышла за него замуж в 18 лет! Он вылепил и воспитал ее, как Пигмалион Галатею.» Лидия Вертинская дебютировала в кино в роли сказочной птицы Феникс в фильме «Садко». Всего на ее долю выпало 5 киноработ, но они вписаны навсегда в золотой фонд советского кинематографа. Поначалу Александр Николаевич был против ее работы в кино, боялся что она увлечется другим мужчиной, но потом он поддерживал и поощрял ее в этой работе и даже устраивал совместные репетиции.
Вертинский прекрасно понимал, что после его ухода впереди у жены будет долгая жизнь, и всячески старался сделать так, чтобы эта жизнь оказалась беззаботной. Он настоял на том, чтобы она поступила в Суриковский художественный институт, по окончании которого она стала работать художником на полиграфическом комбинате.. после смерти артиста его семье была назначена смехотворно низкая пенсия и ей самой пришлось содержать семью. Александр Николаевич дал свой последний концерт в доме ветеранов сцены в Ленинграде. Вертинский вернулся в гостиницу «Астория», и здесь, в номере, ему стало плохо. Он прилег на диван и умер. Умер той легкой смертью которую просил у бога. Случилось это 21 мая 1957 года.
«Через несколько дней после смерти Вертинского я видела сон, — писала Лидия Вертинская в автобиографической книге „Синяя птица любви“. — Муж и я идем очень быстро по перрону вокзала вдоль стоящего поезда. Александр Николаевич держит меня под руку, очень волнуется и боится опоздать. Он уезжает, я его провожаю. Он говорит, что поезд его номер пять и вагон номер пять, а место шестое: „Лиля, не забудь“. Через несколько дней на Новодевичьем кладбище, где похоронен Александр Николаевич, в конторе я получила пропуск… Развернув его, я прочитала, что Александр Николаевич Вертинский похоронен на участке номер пять, ряд пятый, место могилы шестое».
Замуж Лидия Владимировна больше не вышла. Сравнивать Александра Николаевича с кем-то было бессмысленно. 57 лет после его ухода она прожила в одиночестве. 31 декабря 2013 она ушла к тому кого любила всю свою жизнь.