- Отменить усыновление (удочерение) несовершеннолетней…на основании статьи…
Снова этот сон. Лариса так резко распахнула глаза, словно и не спала вовсе. Щёки были мокрыми от слёз, её бил озноб такой силы, словно она проснулась в снежном сугробе. Снег. В ТОТ день шёл снег. Падал белыми, огромными хлопьями. Столько лет прошло, а она помнит, помнит, чёрт побери, всё поминутно, словно кадры кинохроники, засевшие глубоко в архивах мозга.
Ларка попала в детский дом в пятилетнем возрасте. Папашу своего она не знала, мать, всегда пьяно ухмыляясь, звала её дочерью полка. Ларка в подробности не вдавалась, не до того было, борьба за жизнь отнимала все силы девочки. Их барак был чёрной дырой на отшибе цивилизации, в котором жизнь остановилась много лет назад и существование обитателей сводилось лишь к тому, чтобы добыть денег и напиться до беспамятства. На смену одному поколению приходило другое, выросшее здесь же и всё продолжалось в той, или иной степени схожести. Долгожителей среди них не было. Были поножовщина, драки и болезни, сопутствующие образу жизни. Ларке повезло. Однажды, ковыряясь в баках с мусором и отходами у ближайшего магазина, пытаясь отыскать хоть что-то съестное, она попала в поле зрения экипажа патрульной милицейской машины. Молоденький сержант, «домашний» мальчик, недавно пришедший на службу в милицию и пока только в теории представлявший жизненную чернуху, отдал Ларке пакет с пирожками, упакованными ему заботливой мамой. И заговорил с девочкой по-человечески, а не как с шелудивой собачонкой. Ларка тогда даже рот от удивления открыла, что так можно. Сержанта звали Веней. Порядочность и дотошность Вени довели уставшую, отёчную тётечку из органов опеки до нервного срыва, но в «чёрную дыру» она всё-таки наведалась. В Венином сопровождении, конечно. Ларку забрали у матери в тот же день. До суда по лишению родительских прав мать не дожила, отбыла туда, куда и стремилась, выбрав путь в тупиковый конец.
В детском доме Ларке нравилось. Там было чисто, тепло, а главное – сытно. В отличие от других ребятишек, свою мать она никогда не вспоминала, словно убогое прошлое само собой стёрлось из памяти ластиком. Ларке исполнилось семь, когда на детдомовском мероприятии, по случаю юбилея учреждения, её заприметила супружеская пара из числа спонсоров. Девчушка участвовала почти во всех концертных номерах, умиляя гостей своей непосредственностью, звонким голоском и очевидной пластикой. И пара зачастила в детский дом. Гертруда Львовна была несостоявшейся актрисой, красивой, холёной, немного холодной, но без труда расположившей к себе Ларку, никогда раньше не видавшую такую «красотющую красоту». Викентий Петрович, весельчак и балагур, рассказывал смешные истории и всегда показывал девочке «козу», щекоча её и на пару с ней заливаясь задорным смехом. Однажды, они просто предложили Ларке стать их дочкой. Дочкой!!! О таком счастье она и мечтать не могла. Она, конечно, кивнула. И ушла из детского дома, держа за руки мамочку и папочку. Не оглядываясь. Навсегда.
О чуде в их семье заговорили, когда Ларисе было девять. И чудом оказалась уже нечаянная беременность Гертруды. Девчушка радовалась доброй вести так, что все диву давались. Она ждала братика, обещая заботиться о нём, подарить ему все свои игрушки и книжки. Она лопотала без умолку о том, что они обязательно будут любить друг друга, дружить и защищать так, как могут только сестричка и братик. Она не сразу заметила, что мама и папа как-то вдруг изменились в последнее время. Они закрывались в своей спальне и подолгу шептались там, не разрешая Ларисе входить. Мама всегда выходила оттуда заплаканной и прятала от Ларисы глаза. Папа больше не рассказывал весёлых историй, а всё чаще стал срываться по каждому пустяку, отчитывая дочь за любой промах. Её больше не гладили по голове, не читали на ночь книжек, и гулять стали отпускать одну, чего раньше никогда не бывало. Когда родился Витюша, стало ещё хуже. Все Ларисины мечты остались мечтами. Если она пыталась приблизиться к малышу, мама начинала некрасиво шипеть на неё или срываться на крик, граничащий с визгом. А папа перестал её замечать. Совсем. Словно она враз превратилась в невидимку. Ларисе были непонятны эти метаморфозы. Ведь так не бывает, что любят-прилюбят, балуют и разговаривают ласково, а потом раз…и одиночество рядом с самыми близкими людьми. Лариса сжималась в комочек, пряталась в своей комнате и тихонько плакала, сгрызая ногти до крови.
В ТОТ день шёл снег. Падал белыми, огромными хлопьями. Её усадили в машину и куда-то повезли. Здание было внушительным и серым. Такими же устрашающими были многочисленные кабинеты. Лариса плохо понимала, что происходит, ей почему-то вспомнился запах беды. Она откуда-то помнила, как пахнет беда. Её усадили на стул и велели не двигаться с места. К ней сразу подсела какая-то женщина, с добрыми, но очень печальными глазами. Женщина говорила, что всё образуется и, порывшись в сумке, протянула Ларисе конфету. «Белочку». Конфета вдруг тоже запахла бедой, и Лариса отдёрнула руку, уронив её на пол. Она потом тоже всегда снилась Ларисе, эта «Белочка», валявшаяся на затоптанном сотнями ног полу. Её вызывали в зал. Но девочка запомнила только количество шагов, сделанных ею до стола необычной формы – двадцать три. Ей задавали странные вопросы про какие-то украденные деньги, подушку в кроватке Витюши, побои. Лариса испуганно смотрела по сторонам и молчала. Мама с папой в её сторону не смотрели. Та женщина, с печальными глазами, увела её из зала за руку. В приоткрытую дверь Лариса слышала долетавшие оттуда слова о каких-то статьях. А потом из зала вышли мама с папой. И ушли. Не оглядываясь. Навсегда. Как когда-то Лариса уходила из детского дома, не подозревая о своём возвращении в его казённые стены.
В себя Лара пришла только в больнице. Старенькая нянечка, обрадовавшись и засуетившись, кликнула доктора. Девочку лечили, кормили, жалели, пытаясь вернуть к жизни, всем коллективом. К жизни она вернулась, только с камушком на том месте, где раньше жила душа. Больничная медсестра, тётя Вера, коловшая Ларе болючие уколы, а потом ласково дувшая на маленькую ранку, заботившаяся о девочке и подарившая плюшевого медвежонка, стала навещать её в детском доме. Сначала одна. Потом с мужем, дядей Лёшей. Лара, один раз уже прошедшая через подобную прелюдию будущей семейной жизни, воспринимала их визиты в штыки. Да и Ольга Ивановна, директриса, убеждала Веру подумать о другом ребёнке. Но Вера, добрая, милая и сговорчивая, так твёрдо стояла на своём, что через год Лара сдалась, и дала «добро» на опеку. «Мамаш» в её жизни уже хватило. Она изначально готовила себя к финалу по предыдущему сценарию, с возвращением в детский дом, вон, Нинку Иванцову возвращали уже три раза, и ничего, живёт.
Тётя Вера с дядей Лёшей отличались от Гертруды с Викентием, как старенький «Москвич» от элитной иномарки. На показ не жили, огромными деньгами не ворочали, в меха с бриллиантами не облачались, да и не было у них «мишуры» этой. Тихо жили, мирно, уважительно друг к другу и к окружающим. Если у них случайно билась посуда, то, непременно, к счастью и без закатывания слезящихся глаз. Если случалась поломка, то вопрос решался сообща, без театральных представлений с заламыванием рук. Праздник – был праздником. Зарплата – поводом к радости. Ларе нравился такой жизненный уклад, но в душу она опекунов не впускала. Хватит. Натерпелась. Она держалась особняком, отвечала односложно, порой даже резко, помогала без особой радости, всё больше просиживая в своей комнате. Тётя Вера плакала украдкой. Дядя Лёша вздыхал. Но ни разу они не попрекнули Лару, голос не повысили. Так, незаметно, на ноги и поставили.
Лариса ушла от них, как только ей исполнилось восемнадцать. Написала записку со скупым «спасибо за всё» и больше не появлялась. Она строила свою жизнь по кирпичику самостоятельно. А тут этот чёртов сон. До утра она больше не сомкнула глаз. Камушек в груди не позволял опуститься до эмоций, но во сне она себя контролировать пока не научилась. Покидав вещи в сумку, Лариса решила съездить на пару дней в деревню, где обосновалась детдомовская подружка Нинка, заполучив в наследство от бабки дом. Нинка действовала на Ларису благотворно, даря большими порциями заряды пофигизма. В столь ранний час народу в электричке было не особо много, не так, как в сторону города, поэтому Лариса, заняв место у окна, приготовилась немного подремать. В этот момент на сидение рядом с ней присела старушка, сопровождаемая симпатичной тётечкой, чем-то напоминавшей тётю Веру. Поставив рядом со старушкой пару больших корзин, тётечка расцеловала свою спутницу и что-то ласково ей зашептала. Старушка улыбнулась в ответ и отправила провожатую к выходу. Лариса достала наушники, но выпасть из реальности не успела.
- Дочка моя, Наденька, - вдруг обратилась бабуля к Ларисе, улыбаясь, - А я баба Ксения.
Девушка повернулась и встретилась взглядом с пожилой женщиной. Глаза! У бабули были необыкновенные глаза! Голубые, как летнее небо и излучающие доброту. Словно под гипнозом, Лариса сунула наушники в карман, враз расхотев спать, и улыбнулась. Нет, не из вежливости или через силу. Ей захотелось улыбнуться!
- Я к сыну еду, внученька, - продолжала бабуля, - Обижаются они, Наденька с Колей, если у одного живу долго, а к другому не еду, как в детстве прям, кто маму больше любит, - бабуля улыбнулась тёплой улыбкой своим воспоминаниям, - Другие то дети как, денег вышлют и живи, мать, не мешай молодым, а мои другие. У меня ж своя комната в каждом дому, как у барыни какой. Зять с невесткой тоже родными детками стали, заботятся, да лучший кусок подают. И так бывает, деточка.
Лариса сама не поняла, как такое могло случиться. Речь полилась, словно прорвало плотину. Она, сдержанная, молчаливая и подчас нелюдимая, роняя жгучие слёзы, стала рассказывать этой светлой бабуле о своей злодейке-судьбе. Про барак и Веню, про детдом, про предательство «родителей», про Веру с Алексеем, про то, что бездушная она, потому как душу из неё вынули и растоптали, про одиночество, про страшный сон. Баба Ксения гладила её по руке, гладила и молчала, только качала головой, изредка утирая платочком свои необыкновенные, проницательные глаза. Лариса обняла её порывисто, будто боясь, что бабуля оттолкнёт её или исчезнет.
- А ты говоришь, что бездушная, - бабуля чуть отстранилась и заглянула в глаза Ларисе, - так вон же душа твоя, голубушка белая, она это, родимая, плачет, да из панциря каменного на волю выбирается. Не каждому, детонька, сразу даётся фальшивку то разглядеть. А может, сам Господь испытывал тебя тогда, достойна ли ты родителей таких, как Вера (имя то какое!) с Алексеем?! Через муки ты прошла страшные и горькие, но ведь и добродетель с любовью не разглядела за обидами своими. Ты, детка, любовь то в душу впусти, не поздно ещё. Любовь – она всегда вовремя. Я тоже когда-то впустила и ни разу не пожалела. Наденька с Коленькой сиротами остались тогда, померла мама их. Так мы с Никифором, мужем моим, без сомнений деток к себе забрали. А теперь уж деточки мои душу греют на склоне жизни.
Электричка затормозила и в вагон ворвался мужичок, простоватый, но с лицом открытым и глазами горящими радостью. И «мама» закричал. И подхватил бабу Ксению, вместе с корзинками её. А на перроне бабулю ребятишки обступили, и повлекли за собой. А та оглянулась и кивнула Ларисе напоследок. И перекрестила. Благословила, верно. К Нинке Лариса не доехала. Вышла на следующей станции и купила обратный билет. Ноги сами несли её к дому родительскому. Слово то какое! Родители! Лишь бы простили!
Дверь Алексей открыл. И обнял сразу, враз позабыв обиды. И крикнул радостно:
- Мать, дочка пришла, Ларочка наша, - словно и не было этих лет разлуки. Словно каждую минутку её здесь ждали. Ждали! Она это душой почувствовала. И Вера вышла, нет, не так, Мама, обняла и расплакалась. И поняла всё сразу. Настоящие Мамы – они такие, они понимают без слов. И прощают. И ждут. И до них лишь шаг. Двадцать три – до предательства.