8 февраля 1837 года (27 января по старому стилю) состоялась дуэль камер-юнкера Александра Пушкина и поручика-кавалергарда Жоржа Шарля Дантеса.
О том, что предшествовало поединку на Черной речке под Петербургом, можно прочитать здесь: https://dzen.ru/a/Y2T4JiygcSmh20L0
Свою последнюю дуэль Пушкин держал в тайне от близких, и утром в этот день у него еще не было секунданта. Накануне секретарь английского посольства Артур Медженис, которого он уважал за честность и порядочность, отказался от этой миссии, узнав, что примирение между противниками невозможно. Как рассказывал Данзас, 27-го он встретил Пушкина, который попросил его поехать вместе с ним во французское посольство. Прибыв к секунданту Дантеса д`Аршиаку и обменявшись приветствиями с хозяином, Пушкин рассказал Данзасу о предстоящей дуэли и спросил, согласен ли тот быть его секундантом. Получив утвердительный ответ, он уехал, оставив лицейского приятеля договариваться об условиях дуэли.
Выбор Пушкиным секунданта – еще одно доказательство того, что решение стреляться с Дантесом было непреложно: Данзас не принадлежал к числу его ближайших друзей и не имел особых причин отговаривать его от дуэли.
Объяснения Данзаса расходятся с записями Жуковского, утверждавшего, что до часу дня Пушкин не выходил из дома. Возможно, слова о будто бы случайной встрече на улице имели целью смягчить вину Данзаса перед судом: по закону секунданты обязаны были или примирить соперников, или сообщить о дуэли властям.
В пользу версии Жуковского говорит то обстоятельство, что в этот день Пушкин успел написать последнее в своей жизни письмо - детской писательнице Ишимовой, сотрудничавшей с его журналом «Современник». Читая это спокойное, деловое, чрезвычайно учтивое послание, трудно поверить, что через несколько часов Пушкину надо ехать на смертельный поединок: «Крайне жалею, что мне невозможно будет сегодня явиться на Ваше приглашение. Покаместь честь имею препроводить к Вам Barry Cornwall. Вы найдете в конце книги пьесы, отмеченные карандашом, переведите их как умеете, - уверяю Вас, что переведете как нельзя лучше. Сегодня я нечаянно открыл Вашу Историю в рассказах и поневоле зачитался. Вот как надобно писать! С глубочайшим почтением и совершенной преданностью честь имею быть…».
По условиям дуэли, один из ее участников неизбежно должен был погибнуть:
«1.Противники становятся на расстоянии двадцати шагов друг от друга, за пять шагов назад от двух барьеров, расстояние между которыми равняется десяти шагам.
2.Противники, вооруженные пистолетами, по данному сигналу, идя один на другого, но ни в коем случае не переступая барьера, могут пустить в дело свое оружие.
3.Сверх того принимается, что после первого выстрела противникам не дозволяется менять место для того, чтобы выстреливший первым подвергся огню своего противника на том же расстоянии.
4.Когда обе стороны сделают по выстрелу, то если не будет результата, поединок возобновляется на прежних условиях…».
Пушкин согласился на все условия, даже не прочитав их. Данзас поехал в оружейный магазин за пистолетами - такими же, какие были уже куплены д`Аршиаком. Перед выездом на место дуэли приятели зашли в кондитерскую Вольфа на Невском, выпили по стакану лимонада. Из воспоминаний Данзаса: «Бог весть что думал Пушкин. По наружности он был покоен…». По дороге им встречалось много знакомых, которые раскланивались с ними, ни о чем не догадываясь. На Дворцовой набережной Данзас увидел в экипаже госпожу Пушкину. У него мелькнула надежда, что эта встреча каким-то счастливым образом сможет предотвратить дуэль. Но Натали была близорука, а Пушкин смотрел в другую сторону.
К Комендантской даче они подъехали одновременно с Дантесом и д`Аршиаком. Секунданты нашли неподалеку удобную площадку, скрытую от посторонних глаз густым кустарником, и стали утаптывать снег. Стоял пятнадцатиградусный мороз, было ясно, но дул сильный ветер. Закутанный в медвежью шубу Пушкин сел в сугроб и равнодушно смотрел на приготовления. Когда Данзас спросил, нравится ли ему выбранное место, сказал: «Мне это совершенно безразлично, только постарайтесь сделать все возможно скорее».
Секунданты, отмерили барьер, бросив на снег шинели. Данзас взмахом шляпы дал сигнал, противники стали сходиться. Пушкин первый подошел к барьеру и начал целиться. В своих предыдущих дуэлях он никогда не стрелял первым, и Дантес, возможно, это знал. Он выстрелил, не доходя одного шага до барьера. Пушкин упал на шинель Данзаса - окровавленную подкладку тот хранил у себя до конца жизни – со словами: «Je сrois que j`ai la cuisse fracassеe» («Кажется, у меня прострелена ляжка»). Секунданты бросились к раненому. Когда Дантес намеревался сделать то же, Пушкин крикнул, что у него хватит сил сделать свой выстрел. Падая, он уронил пистолет, дуло забилось снегом, Данзас подал ему другой. Слегка приподнявшись и опершись на левую руку, Пушкин выстрелил. Дантес упал. На вопрос Пушкина, куда он ранен, ответил: «Je сrois que j`ai la balle dans la poitrine» («Думаю, я ранен в грудь»). «Браво!» - воскликнул Пушкин, отбросив пистолет в сторону.
Дантес ошибался. Из письма Жуковского Сергею Львовичу Пушкину: «его сбила с ног только сильная контузия; пуля пробила мясистые части правой руки, коею он закрыл себе грудь, и будучи тем ослаблена, попала в пуговицу, которою панталоны держались на подтяжке…; эта пуговица спасла Геккерна».
«Пушкин был ранен в правую сторону живота, - вспоминал Данзас. - Пуля, раздробив кость верхней части ноги у соединения с тазом, глубоко вошла в живот и там остановилась».
Врача на место поединка не пригласили, перевязочных средств и медикаментов с собой не взяли. В город Пушкина везли в карете, присланной бароном Геккерном, приемным отцом Дантеса. Поразительную халатность Данзаса, который не позаботился заранее о враче и карете, можно объяснить лишь спешкой при подготовке дуэли. В дороге Пушкин поначалу был весел и шутил со своим приятелем, но, чувствуя усиливающуюся боль, стал догадываться о серьезности раны и беспокоился, что испугает этим жену.
Когда подъехали к дому, было около шести вечера. «Грустно тебе нести меня?» - спросил Пушкин старого камердинера, когда тот взял его на руки и понес по лестнице. Данзас, войдя в комнату к Наталье Николаевне, как можно спокойнее сказал, что ее муж стрелялся с Дантесом, был ранен, но очень легко. Послали за врачами. Из записок Владимира Даля: «Из раны, при самом начале, последовало сильное венозное кровотечение; вероятно, бедренная вена была перебита, судя по количеству крови на платье, плаще и проч.; надобно полагать, что раненый потерял несколько фунтов крови».
«Штука скверная, он умрет», - сказал Данзасу лейб-медик Николая I Арендт, осмотрев раненого. Приехал священник, Пушкин исповедался и причастился. К этому времени в квартире собрались его друзья: Вяземский с женой, Жуковский, Виельгорский, Александр Тургенев. Состояние Натальи Николаевны «было невыразимо; как привидение, иногда прокрадывалась она в ту горницу, где лежал ее умирающий муж», рассказывал Жуковский. Пушкин не хотел, чтобы она видела его в эти минуты. «Жена здесь, - говорил он, чувствуя ее присутствие. – Уведите ее. Она, бедная, безвинно терпит! В свете ее заедят».
К пяти утра ему сделалось хуже. «Боль в животе возросла до высочайшей степени. Это была настоящая пытка, - писал домашний врач Пушкина Спасский. – Физиономия Пушкина изменилась: взор его сделался дик, казалось, глаза готовы были выскочить из своих орбит, чело покрылось холодным потом, руки похолодели, пульса как не бывало. Больной испытывал ужасную муку… Готовый вскрикнуть, он только стонал, боясь, как он говорил, чтоб жена не услышала…».
Боли на время удалось унять дозой опиума, но вскоре состояние вновь ухудшилось, появилась сильная опухоль живота. Решили «поставить промывательное», от чего мучения раненого только усилились. «К шести часам вечера болезнь приняла иной вид, -сообщал Даль. - Пульс поднялся значительно, ударял около 120 и сделался жесток; оконечности согрелись, общая теплота тела повысилась, беспокойство усилилось; поставили 25 пиявок к животу». При сильнейшей потере крови – «промывательное» и пиявки! О, медицина девятнадцатого века…
Из письма Жуковского отцу Пушкина: «Вообще с начала до конца своих страданий (кроме двух или трех часов первой ночи, в которые они превзошли всякую меру человеческого терпения), он был удивительно тверд. «Я был в тридцати сражениях, - говорил доктор Арендт, - я видел много умирающих, но мало видел подобного».
За час до смерти ему захотелось моченой морошки. Когда ее принесли, сказал: «Позовите жену, пусть она меня покормит». Наталья Николаевна опустилась на колени у постели, поднесла ему ложечку, другую, прижалась лицом к его лбу. Пушкин погладил ее по голове, сказал: «Ну ничего, слава Богу, все хорошо». «Вот увидите, что он будет жив, он не умрет!» – сказала она присутствующим, выходя. Все молчали.
Он то и дело впадал в забытье. Один раз, сжав руку Даля, проговорил: «Ну, подымай же меня, пойдем, да, выше, выше…». Потом, очнувшись, сказал: «Мне было пригрезилось, что я с тобою лечу вверх по этим книгам и полкам… высоко… и голова закружилась». Когда по его просьбе Даль взял его под мышки и приподнял повыше, лицо Пушкина прояснилось, он произнес: «Кончена жизнь». «Да, кончено, мы тебя положили», - ответил Даль, не расслышав. «Жизнь кончена», - повторил он внятно. «Тяжело дышать, давит», - были его последние слова.
Весть о случившемся мгновенно разнеслась по Петербургу. К дому на Мойке все прибывала толпа, к подъезду уже невозможно было протиснуться. Кто-то хотел проститься с Пушкиным, но многие шли просто из любопытства. Чтобы восстановить хоть какой-то порядок, у крыльца поставили часовых Преображенского полка.
… «Этот только что угасший Гений, трагический конец гения истинно русского, однако ж иногда и сатанинского, как Байрон… Бедный Жорж, как он должен был страдать, узнав, что его противник испустил последний вздох», - писала на следующий день императрица Александра Федоровна своей фрейлине графине Бобринской.
О том, страдал ли Дантес после смерти Пушкина, история умалчивает, а предположений на этот счет строить не хочется. Зато известно, что он стал крупным политическим деятелем, пожизненным сенатором, дожил до глубокой старости и не раз говорил, что лишь благодаря дуэли и высылке из России сделал блестящую карьеру – иначе пришлось бы в лучшем случае командовать полком в какой-нибудь глухой русской провинции.