Шуре было ровно семь, когда началась война. 20 июня у нее день рождения, а уже через два дня над родными Селищами полетели фашистские самолеты. Что пришлось пережить маленькой девочке, которая вместе с мамой, братом и односельчанами целый год жила в лесу? Что они ели, о чем думали, на что надеялись и как встретили победу – об этом наш рассказ…
— Как я узнала, что война началась? От мамы. Собрались все бабы посреди деревни, плачут, кричат: «Война, война!». И мама плачет… Ну, поплакали и стали жить дальше – куда ж нам было деться?
«Ее застрелили прямо на кромке леса…»
Отец Шуры ушел в партизаны самым первым из деревни. Вслед за ним в лес ушли все мужчины, которые могли держать в руках оружие. Мама Шуры осталась одна с двумя детьми…
Поначалу немцы появлялись в Селищах редко: приехали, посмотрели и уехали. Деревня жила почти мирной жизнью, но однажды ночью все изменилось.
— Как-то в ночь к нам из леса прибежал отец, — рассказывает 88-летняя Александра Константиновна. – Маме сказал собирать вещи, продукты, а как только рассветет, чтобы все бежали в лес – в деревню придут каратели. Что-то, что мы не могли унести, закопали в огороде: запасы зерна, одежду. Были у нас до войны аж три швейные машинки, огромное богатство по тем временам – папа был портным и мама тоже хорошо шила. Их тоже в разных местах прикопали. Две машинки немцы потом нашли и разбили, а третья уцелела.
Именно благодаря сохранившейся швейной машинке семья Шуры не умерла с голоду после войны…
Когда небо на востоке посерело, вся деревня снялась с места. Шли старики, женщины, дети. В полной тишине. Ни один младенец даже не захныкал. Бежали к ельнику. Перед лесом — большое поле жита.
— Мы почти все успели в лес забежать, как началась стрельба. Одна женщина, беременная, метров пять ей оставалось, так ее застрелили прямо на кромке леса. А мы всё бежали, бежали… По лесу, вдоль реки. Сзади немцы, стрельба, собаки. Чтобы спастись, забежали в болото. Стояли по пояс в вонючей воде с утра и аж пока не стемнело. Слышали немцев, собак, но в болото они не сунулись.
В «ленинских» шалашах
Ночью селяне выбрались из болота, перешли в лес посуше. Для ночлега соорудили шалаши из веток.
— Как сейчас вспоминаю картину «Ленин в Разливе», мы вот точь-в-точь такие шалаши построили. Спать легли, я утром глаза открываю, а на меня уж смотрит, здоровый такой змеюка, не моргает, — смеется Александра Константиновна. – В таких «ленинских» шалашах жили, пока тепло было. Потом дед построил нам землянку. Удобная, стены деревом укрепили, полки были для спанья, печка буржуйка. Целый год мы в таком «блиндаже» жили, аж пока Красная Армия нас не освободила…
Старушка вспоминает, как держались вместе односельчане, как помогали друг другу. Дети не плакали, не капризничали. Ходили с матерями за грибами, за ягодами. Но голодно было всегда.
— За все время войны главные чувства – это голод и страх. Но больше все-таки голод. Что ели? По ночам женщины выбирались на поля, выкапывали мерзлую картошку, она такая скрюченная была, ну как изюм. Мололи жерновами желуди, что в лесу собирали. Дикий щавель, соцветия «скубли», мололи и пекли что-то из этого, как лепешки или коржи…
Маленькая Шурочка наловчилась ловить зайцев. Ставили силки веревочные вечером, наутро почти всегда была добыча. Зайцы были вкусные, а еще – рыба, которую мама Шуры ловила плетеной корзиной. Даже если пяток маленьких попадется, уже хорошо — в чугуне будет уха, еще день можно прожить.
— Немцев мы очень боялись. Тех, кто не ушел из деревни вместе со всеми, всех угнали в Германию, кто еще ходить мог. А была одна бабка старая, так ее заживо в землю закопали, просто так, для забавы, она ж не мешала никому… Так и померла. Слышали от людей, что где-то в деревне в Речицком районе людей живых в колодец покидали и крышку заколотили, так они там дня три кричали страшно…
«В кино не показывают, как нас вши жрали заживо…»
Советская армия пришла в сорок третьем, и это была большая радость для людей! Какое-то время в их лесной деревушке даже базировались солдаты и офицеры. Изголодавшиеся сельчане впервые за долгое время попробовали тушенку и даже конфеты.
— Да, страшное это время – война, — вздыхает Александра Константиновна. – В кино же не показывают, как по нам вши ползали и жрали нас заживо. Одна женщина у нас была, слабая умом, мы ее подкармливали. Придешь к ней, а она лежит, а на ней все аж шевелится, черная, покрыта насекомыми с головы до ног, и лицо, и руки, да огромные такие… Страх… Тиф сыпной потом пошел, много людей выкосил. А чесотка – у всех поголовно.
Когда нас освободили, мы не в хату вернулись, а на пепелище… Фашисты, как отступали, всю деревню дотла сожгли, вот прямо до головешечки. Армия вперед пошла, а бабы с детьми остались: и опять еды нет, и хаты нет, а детей как спасти, прокормить, вытянуть?
Нужно было до весны дотянуть, весной посеять, посадить, распахать, чтобы не голодать. Коней не было – какие кони? Тракторов и подавно. И женщины впрягались в плуги и бороны, и пахали слежавшуюся, твердую, как камень землю – только чтобы выжить. И начинали сами строить дома: сначала времянки, потом потихоньку настоящие избы.
Школа: «бураковый» сок, зола и перья
Школа начала работать в Селищах, как только деревню освободили от оккупантов. Была одна учительница на всех, дети сидели в одной хатинке и понемногу учились: кому семь лет, кому десять, кому тринадцать.
— Чернила мы делали сами: бураковый сок смешивали с золой и перьями писали. Тетрадок не было, конечно, брали оберточную бумагу, резали ее ровненько и даже прошивали, там и писали. А учебников не было вообще, я и школу закончила почти без учебников, они только у учителя и были. Но кто хотел – тот научился: у нас и писатели повырастали, и инженеры, и руководители. А кто не хотел – тот земельку пахал.
«Бабы и смеялись, и танцевали, и плакали навзрыд…»
— Когда по радио объявили День Победы, это было самое большое счастье, которое я испытывала. И все бабы и смеялись, и танцевали, и плакали навзрыд. У нашей соседки семь сынов было – ни один не вернулся, все на фронте погибли. В каждом дворе кто-то погиб: дядька, брат, сын или муж. А у кого и по трое-четверо…
Шурочкин папа домой вернулся только в сорок седьмом году. Вместе с действующей армией ушел на запад, потом его перебросили на Дальний Восток. Когда пришел к дому, сразу дочку даже не узнал, а она его узнала.
— Я ж его даже не обняла, как увидела – так сразу побежала к матери, она за речкой жито жала. Бегу по деревне, голошу: «Мама, мама, тато вернулся!». Папа вернулся весь больной, так что помощи мужской нам не особо прибавилось, все так и осталось в основном на маминых плечах.
«Терпели молча…»
После войны начали потихоньку восстанавливать хозяйство, колхоз начал работать. И вот, вспоминаю, как люди друг друга выручали. В деревне ж без скотины не прожить. Так нам родня телку отдала от своей коровы, а еще кто – курочку, да мы ее на яйца посадили, вот уже и куры есть, с соседями поделились. Машинка швейная у нас одна уцелела, мама еще и шить для людей что-то успевала, одежды ж не было никакой. Перелицует, а люди нам – продукты какие.
Главное, что я за все это страшное время ни разу ни от одного человека не услышала ни проклятия, ни жалобы. Вот не было такого! Голод был страшный, а дети даже есть не просили, знали, если будет еда, мать и так им ее даст, а если нету – терпели молча, даже не плакали. Сами старались помогать, в лес пойдем, то того нахватаем, то другого. Грибов наберем, сварим их на воде и едим, даже соли не было.
«Он, конечно, и фашист, наверное, но и человек же — жалко…»
— Сразу после войны рядом с деревней был лагерь для пленных немцев, — рассказывает бабушка. – Они там что-то строили в Боровиках. Иногда они выходили из леса, страшные, опухшие от голода, есть просили. И моя мама им бульбы всегда давала. Ну, немец он, конечно, и фашист, наверное, но и человек же, жалко…
Вспоминает Александра Константиновна и забавные случаи.
— Как-то слышу, кричат мальчишки, что на поле самолет приземлился, наш, советский. Ну, мы все дети сразу туда. А это немецкий. Летчик, как мы потом поняли, сбился с пути, ну и приземлился. Так этот немец начал нас конфетами и шоколадом угощать, много дал, и конфеты все такие красивые, первый раз в жизни мы фольгу увидели. Ну, он там что-то подстроил в самолете, сказал нам: «Гут, гут!» и улетел. А мы, дети, эту фольгу на зубы себе пристроили и долго бегали с «золотыми» зубами, ну чисто мартышки!
Бабушка смеется, а потом снова вздыхает.
— До сих пор не понимаю, как мы все это выдержали, как выжили. Сколько человек может горя и несчастья вынести, когда этот предел наступает, сколько мук перетерпит – кто знает? Не дай Бог эта война, не дай Бог…