Жизнь под знаком расплаты – именно так можно назвать историю Ольги. Подробности этой истории начали потихоньку стираться из моей памяти. Но, перебирая на днях журналистские блокноты, наткнулась на записи и письмо, пришедшее в райцентр, где я жила и работала, от руководства Ленинградской школы-интерната. Оно было адресовано главврачу районной больницы:
«У вас работает мать одного из наших воспитанников – Антона, от которого и его сестры Юли отказалась в 1972 году. Сейчас детям по 16 лет. Просим принять меры, чтобы при живой матери они не росли сиротами»...
Листаю блокнот, страничку за страничкой, и сердце вновь обжигает боль.
Как в любом провинциальном городе, их прекрасно знали. Оба супруга – врачи, уважаемые люди, профессионалы. Взаимоотношения друг с другом, если не идеальные, то близкие к тому – по крайней мере, внешне. Дом – полная чаша. Дочка, которую растили как принцессу.
Понятно, что письмо из Ленинграда, а о нем стало известно всем и молниеносно, произвело эффект разорвавшейся бомбы. В коллективе больницы устроили по этому поводу собрание, и мне довелось на нем присутствовать. Женщины-матери вставали одна за другой и, обливаясь слезами, вспоминали каждая свое:
- Мой отец погиб на фронте. У матери на руках осталось двое малышей. Болели тифом. Ели мерзлую картошку. Пухли с голоду, но у матери даже в мыслях не было – отдать детей.
- А я родилась на Украине в страшном 33-м. Голод – в округе не осталось ни кота живого, ни собаки, чтобы не умереть – их ели. А у нас в семье 8 детей, мал мала меньше. И тогда деревенский помещик стал говорить: вы не выживете, отдайте мне младшенькую. Мама как отрезала: пусть умрем, но все вместе.
Говорили долго и много. Обвиняли. Клеймили. Призывали к совести. Но все слова были выстрелом вхолостую. В зале не было самой Ольги, из-за которой здесь все собрались. Накануне она положила на стол главврача заявление: «Прошу освободить меня от участия в собрании, так как считаю прошлое только своим личным делом»...
Я думала, она не захочет встречаться и с корреспондентом. Но нет, согласилась, и мы встретились у нее дома. Первой фразой, которую произнесла, было:
- Господи, за что мне такое наказание?!.
Оля была отличницей и красавицей, росла в обычной, вполне благополучной семье. И вдруг как гром с ясного неба – мать разводится с отцом. Девочек, 8 и 3 лет, бросает на попечение бабушки, а сама уезжает на Алтай на заработки. Подолгу не пишет, но иногда от нее приходят денежные переводы.
Только их и бабушкиной пенсии не хватает даже на самое необходимое. Хочется красиво одеться, сбегать в кино, на танцы. Увы, все это было недосягаемым. Из-за безденежья, а еще потому, что бабушка по своей старообрядческой вере держала девочек в большой строгости, если не сказать, в черном теле. И уж о чем, о чем, а о половом воспитании не могло быть и речи.
Однажды мама объявилась. С мужем и шестимесячным Андрюшкой. Жизнь вроде стала налаживаться. Отчим хорошо относился к падчерицам, а главное – обладал даром слушать. Внимательно-внимательно, вставляя свои комментарии и поучения так незаметно, что Оле казалось: это она сама додумалась поступить так, а не иначе.
Идиллия была недолгой. Как-то отчим пришел домой пьяным. Не дебоширил и все пытался что-то сказать в свое оправдание. Где там! Ровно через час его вещи были собраны и выставлены на улицу. Мать укутала малыша и направилась к свекрови. Там и бросила сына, хотя старая просила-молила этого не делать. Она была больна и передвигалась с большим трудом.
Ребенок заходился в крике, бабушка выла в голос, а здоровая – кровь с молоком – женщина уже щелкнула дверным замком. Она навсегда забудет о сыне и на время – о дочерях и о собственной матери.
О матери вспомнит сразу, как только вернется с Севера, где была опять-таки на заработках, и начнет судебную тяжбу за часть наследственного дома. Отыщет такие свидетельства, от которых старушка чуть не тронется умом. В 1987 году бросит 88-летнюю мать, недвижимую, в пустом, промерзшем доме и со спокойной душой уедет в Польшу. Там удивит всех родственников: получив телеграмму о смерти и похоронах родного по крови человека, закроет двери в отведенной комнате и ляжет спать. Но все это будет потом.
Пока же Оля осталась наедине со своими проблемами – еще не девушка и уже не девочка, которая поняла: всего, что будет в ее жизни, надо добиваться самой. Поступала в Калининский мединститут – не поступила, а на следующий год прошла по конкурсу в Ленинградский медицинский. Без связей и знакомств, сама.
Друзья, подружки, соблазны большого города. Однажды она перед ними не устояла...
Когда хозяйка съемной квартиры узнала о беременности, тут же указала квартирантке на дверь. Начались хождения по мукам – обошла десятки адресов, пока кто-то не сдал внаем мансарду. От отчаяния не знала, что делать. К матери или бабушке дорога была заказана.
Исстрадавшийся организм не смог вынести всех тревог и мытарств – Олю забрали в больницу в тяжелом состоянии. Здесь, в специализированном роддоме, и родила своих несчастных детей – Антона и Юлю, недоношенных, семимесячных, весом в 700 и 800 граммов.
Ее уже выписали из больницы, а дети там еще оставались. В инкубаторе, под медицинским надзором. Она к ним иногда приходила, наблюдала, как набирают вес, как потихоньку превращаются из сморщенных комочков в маленьких человечков. Но однажды...
На пороге мансарды появилась мать. Странно, она не кричала и не ругалась. Поставила только одно условие: она и институт или дети. Услышав от растерянной дочери согласие на первое, развила бурную деятельность – все оббегала, все уладила. А потом на стол главврача роддома легла бумага: «От своих детей – Антона и Юлии – отказываюсь. Претензий к усыновителям иметь не буду».
Оля, конечно же, не знала, чего будет стоить роковой шаг в дальнейшем. В мединституте ее исключили из комсомола. С первым мужем жизнь не сложилась. О детях, правда, он знал изначально, но сразу сказал: «Это твое и только твое личное дело. На всю оставшуюся жизнь, запомни!».
Во втором браке ей надо было немножко мужества, чтобы решиться и все рассказать мужу, а, может, даже выше личного счастья поставить судьбу детей. Но счастье казалось так близко, свой дом – таким желанным, и она смалодушничала.
Всегда чувствовала за собой вину и глядела мужу в рот. Появившейся дочери отдавала материнскую любовь с удесятеренной силой. Девочку растили как принцессу, она была разодета на зависть многим, училась в обычной и музыкальной школах. Саму мать с первого дня учебы выбирали в родительский комитет. Муж по-прежнему ничего не знал о прошлом жены. Призрачное счастье было разбито письмом из Ленинградской школы-интерната.
По-женски мне было жаль Ольгу. Но по-матерински... Обжигали душу слова директора школы-интерната, которая с восхищением рассказывала об Антоне:
- Парень что надо – высокий, чернявый, красивый. Музыкант – играет в духовом оркестре, а вскоре планируем устроить его в военный оркестр. И с сестрой поддерживает отношения – она в другом интернате.
Если педагогам и воспитателям удалось исправить «наследственность» Дома малютки у Антона – речевое недоразвитие, то Юлии обижаться на маму всю жизнь. Нервная система и психика у девочки крайне неуравновешенные. Впрочем, как у многих брошенных детей.
В этой драме, конечно, нужно бичевать Ольгину мать. Всей своей жизнью показывала пример жестокости и бездушия, расправившись с ее братом, бабушкой, а затем и детьми. Но ее ли одну? Ольга родила двойняшек в 22 года. В таком возрасте вполне отдаешь отчет своим поступкам. А когда ты без пяти минут врач, тебе ли вдвойне не понимать трагизм ситуации? Так, может, Ольгой руководил не только страх перед матерью? Что-то ведь мешало забрать малышей из Дома малютки, когда начала работать самостоятельно.
Как бы там ни было, ни тени волнения за детей, ни даже элементарного участия не отразилось на лице Ольги, когда я со слов директора школы-интерната рассказывала о предстоящей операции Антону. Даже ленинградские адреса и телефоны записывала нехотя, только потому, что я настояла. Думаю, они не пригодились.
***
На днях поинтересовалась у бывшей коллеги (из райцентра мы переехали), знает ли она о судьбе Ольги и ее семьи. Ответила, что муж с Ольгой развелся и они куда-то далеко уехали. Порознь.