Иришка Черникова хотела выйти за меня замуж ещё с детского сада. Мне Иришка тоже нравилась, и я гордился, когда нас называли женихом и невестой. Потом мы пошли в школу, переходили из класса в класс, а Иришкино желание выйти за меня замуж только крепло. Если случалось такое, что я понравился кому-то из девчонок, это никогда не укрывалось от синих-синих Иришкиных глаз. Она тут же подходила к той, что осмелилась строить мне глазки:
- Слышь, подруга?..
Подруга, понятно, несколько терялась, так как подобный вопрос не обещал задушевно-трогательного девчоночьего общения…
- Ты с какого дуба рухнула?.. Нет, ты сюда смотри: тебе в каком сне приснилось, что ты можешь вертеться перед Кондрашовым ?..
Ответов на Иркины вопросы у девчонок не находилось. И когда Максим Левенцов, наш бессменный ведущий на школьных дискотеках, снисходительно, к девчоночьему восторгу, объявлял их любимый белый танец, Ириша Черникова шла ко мне с неторопливой уверенностью.
К восьмому классу я точно знал: кроме Иришки, мне не нужна ни одна девчонка. Вообще, в то время мы с ней всё знали точно: что я после девятого поступлю в горный колледж, потом буду работать на нашей «Восточнолуганской» и заочно учиться на горного инженера – потому что на горного инженера лучше учиться вот так, – когда уже работаешь в шахте и знаешь, что это такое…Иришка даже знала, что потом я обязательно буду директором шахты. А она будет работать медсестрой в шахтёрском медпункте.
В восьмом мы с Ирой впервые поцеловались – в кабинете математики. Ранней весной я принёс Иришке вербовые веточки с серебристо-серыми пушинками. Она целый день не выпускала их из рук, а в глазах её так счастливо светилась ясно-пролесковая синь, будто я подарил ей не вербовые веточки с берега Луганки, а букет цветов невиданной, нездешней красоты…
Иришка любила испытывать мою любовь. Делала это просто – проверенными в веках девичьими способами. Бывало, я целую неделю ждал воскресенья, дни считал, – мы с Иришкой собирались на Луганку, там на берегу есть самое укромное место, за ивняком… Только мы о нём знали. И Ирка снилась мне, – всю неделю… В своём самом красивом, светло-голубеньком купальнике, что так шёл к её синим-синим глазам. Я подлетал на велике к калитке Черниковых, но Иришка выходила не сразу – примерно через полчаса. И безразлично сообщала, что сегодня она никуда не поедет. Так, настроения нет… Ну, и волосы – у Ирки была модная стрижка каре – не ложатся как надо.
Или всю большую школьную перемену стояла у окна с загадочно опущенными глазами, пока Виталька Опанасенко что-то ей втюхивал, на всякий случай – оглядываясь на меня, будто давал понять: а я что?.. а я – ничего!..
Я усмехался трусливой Виталькиной наивности: мы с Иришкой ещё с детского сада знали, что она выйдет за меня замуж. И в восьмом классе я уже знал, что смогу простить ей не только её девчоночьи капризы, не только большую перемену, которую я ждал всю алгебру, – чтоб пойти с Иришкой в самый конец тополиной аллеи… и держать в руках её ладошки, – я смогу простить ей даже то, как темнело у меня в глазах, – когда мы с пацанами возвращались на дискотеку из-за трансформаторной будки, где мы обычно курили, а Иришка танцевала с Виталиком… Я знал, что всегда будет достаточно её синего-синего взгляда, чтоб от моих тайных мальчишеских обид не осталось и следа, потому что из-за Виталькиного плеча Иришкины глаза говорили мне: ну, прости, Сань. Это я так… – проверить, любишь ли ты меня.
В ту весну мы с Иришкой ездили на моём велосипеде за Криничную балку. Склоны пламенели цветущими воронцами, кружил голову запах молодой полыни. Мы лежали на моей ветровке, целовались по-взрослому – долго, пока не останавливалось дыхание. Моё мальчишеское нахальство нам тоже казалось взрослостью: я лез под Иришкину футболку, трогал её маленькую грудь… Иногда с бесстыдной смелостью ладони мои опускались вниз, и тогда мы чувствовали, как летит во Вселенной наша планета – с этими полыхающими склонами, с запахом полыни, с чуть слышными перезвонами тоненьких струек в степной кринице… с моей расстеленной ветровкой, на которой мы с Иришкой лежали…
- Мы с тобой будем всё это вспоминать, – однажды сказала Ириша.
Я приподнялся на локте, согласился:
- Конечно, будем.
Иришка смотрела в небо: его огромный купол сиял над миром безбрежной, такой чистой голубизной, что казалось, – так будет всегда… Всегда будет чуть заметно колыхаться это пламя воронцовых лепестков, всегда будет смотреть в криницу бело-розовое облако цветущей дикой яблони. Я улыбался, а с лепестками воронцов вдруг всколыхнулась какая-то неосознанная тревога. Отмахнуться от неё не получилось, и я с удивлением прислушался к ней:
- Мы с тобой будем всё это вспоминать…
Я понял: в Иришкиных словах – неумолимое пророчество. Будто ничего не будет – из того, что мы с ней загадали… Останутся только воспоминания.
А Иришка серьёзно спросила:
- Сань! Ты не забудешь… ну, вот этот день?
- Ирка!..
Я искал слова, чтоб она поняла: не забуду. Но таких дней у нас будет бессчётное множество – воронцы и дикая яблоня будут цвести каждую весну... Ириша старательно отряхнула мою ветровку:
- Я тоже не забуду. – И снова – неясным пророчеством: – Мы будем вспоминать этот день…
Начало лета стало концом всего: нашего детства, мирной жизни, надежд и ожиданий загаданного счастья. Всего одним-единственным, самым первым деньком начинающихся – таких долгожданных! – летних каникул успел порадовать нас июнь. На следующий день вооружённые силы украины нанесли первый авиаудар по Луганску. Это началась война, а мы не верили в неё. Над Луганском виднелись чёрные клубы дыма, вспышками рвалось небо, содрогались от миномётных и артиллерийских обстрелов наши уютные посёлки. И горестно кружились ласточки над разбитыми «Градами» крышами домов – ещё вчера под этими крышами были их гнёздышки, ещё вчера было счастье под этими крышами добротных и красивых шахтёрских домов… И не верилось в это, как не верится в тяжёлый, неправдоподобный сон.
Формировались шахтёрские батальоны. Я видел, как на глазах менялись знакомые лица шахтёров, батиных друзей. Ещё вчера машинист угольного комбайна Шевцов был добродушно-весёлым балагуром, а в усталом, чуть прищуренном взгляде мастера-взрывника Говоркова светилась привычная насмешка. Мой крёстный Валерий Павлович, подземный электрослесарь, заботливо-строго спрашивал, что у меня вышло за год по физике… А за эти дни мужики стали одинаково молчаливыми и хмурыми. Под разрывами неба вздрагивала ласковая Луганка в поросших клевером мягких берегах. Хоронили первых погибших ополченцев и наших поселковых, кто не успел в подвал, когда по посёлку непредсказуемо били крупным калибром, – и не верили, что это случилось…
А мы, перешедшие этим летом в девятый класс, не знали, что война нас подождёт, что она сумасбродно отмеряла нам восемь лет, – чтоб мы выросли до неё…
Под артиллерийскими обстрелами, под прилётами «Градов» со стороны вооружённых сил украины мы окончили девятый класс. Я поступил в горный колледж, и практика на шахте тоже проходила под артобстрелы с позиций украинских вооружённых формирований: было такое, что мы оставались на километровой глубине в обесточенной от ударов снарядов шахте – без света, без вентиляции, и насосы из-за отсутствия электричества не откачивали воду… И здание шахтного спуска-подъёма тоже было обесточенным, как и вся шахта.
За эти годы нам исполнилось по восемнадцать: мы выросли и до свадеб, и до войны. Когда я сказал Иришке про свадьбу, она отвела глаза…Уклончиво усмехнулась:
- Какая сейчас свадьба, Сань. Войне конца-краю не видно.
Мы с пацанами-однокурсниками ушли на позиции, вместе служили в артиллерийском расчёте под Северодонецком. Я чувствовал себя заговорённым – в любом стрелковом бою, от любого осколка и мины, потому что у меня была Иришка. И впереди у нас с ней была свадьба. Не вечно же будет война, – даже такая долгая, длиною в восемь лет…
Как-то случилось затишье. Я достал сигареты, собрался спуститься к Северскому Донцу, – очень хотелось побыть одному… Вспомнить те дни, когда мы с Иришкой уезжали на моём велике за Криничную балку, лежали на моей расстеленной ветровке среди полыхающих воронцовых лепестков… и целовались. Меня чуть пошатывало, – то ли от недавнего боя, то ли от этих воспоминаний. Я склонился над зажигалкой, а когда поднял глаза… Ирка?!.. Иришка?..
Игорь Плужников и Женька Савичев вели к комбату синеглазую девушку. В заносчивом синем-синем взгляде мелькала совсем девчоночья растерянность. Девушка оглянулась на меня… И из того далёкого лета школьных каникул, когда мы перешли в девятый, зазвучал Иришкин голос:
- Сань! Ты не забудешь… ну, вот этот день?..
Женька взял из моей пачки сигарету, кивнул на синеглазую девушку – мою Иришку?..
- Корректировщицу взяли. Мы давно следили за ней. И вот… взяли. С радиомаячками, – как положено. Устанавливала около общежития горного колледжа и у жилой пятиэтажки…
Ирка, Ириша!.. Иришка… Я все эти годы помнил, как в садике называли нас женихом и невестой… Как мы целовались с тобой в кабинете математики и на склоне Криничной балки… Я был счастлив прощать твои девчоночьи капризы, я прощал тебя за мои несбывшиеся надежды на большую школьную перемену… За потемневший мир в моих глазах, когда ты с Виталиком танцевала. Я был уверен, что смогу за всё простить тебя, – потому что было главное: ты станешь моей женой…
Спутник – это позывной нашего комбата – рассказал, что ты была наводчицей. Три года. Ты работала в ДНР и здесь, у нас, под Луганском. Сведения и координаты, которые ты передавала командованию вооружёнными формированиями украины, помогали нацеливать артиллерийские снаряды не только на наши позиции, – на жилые кварталы, на школы и больницы… По твоей наводке всу нанесли удар из американской РСЗО «Хаймарс» по нашим позициям на том берегу Северского Донца – тогда погиб санинструктор одного из наших подразделений, Андрюха Черников, твой родной брат…
Я сам не расслышал своего голоса… а ты услышала мои слова:
- Ир… Я всё помнил… Я ничего не забыл.
И ты за высокомерной насмешкой скрывала растерянность – из-за того, что тебя всё-таки вычислили:
-Ты остался тем же пацаном – восьмиклассником. А мы с Виталей хорошо жили. Оставалось совсем немного – и мы с ним уехали бы в Европу.
Я задохнулся, – от какой-то никогда не испытанной боли. Не от того, что моя Иришка собралась уехать с Виталей Опанасенко куда-то в Европу… А оттого, что оказалось – я не смогу простить её. Не смогу простить, – за её погибшего брата, санинструктора Андрюху Черникова, за артобстрелы жилых кварталов в Донецке, за наши обесточенные ударами всу луганские шахты…
Комбат словно почувствовал, что у меня потемнело в глазах. Положил мне руку на плечо:
- Да просто всё, Сань. Ей неплохо платили, – по тысяче гривен за каждое сведение, за каждую передачу координатов, за каждую наводку. А за установку радиомаячков платили ещё больше.
Теперь я знал, что артобстрелы – не самое страшное на войне. Страшнее обстрелов – то, что синим-синим глазам ты никогда не сможешь простить предательства.
Навигация по каналу «Полевые цветы»