Посвящается моему мужу.
Она стояла на столе, глазурью облитая и солнцем залитая. Гончар её слепил в субботний полдень, чтобы лучше видны были переливы граней. Его жена тихонько наблюдала за твореньем в дверном проёме их родного дома среди красивых гор. Ей было 40, ему гораздо больше. И силуэт его на фоне солнечных лучей, украшен был движением пылинок. В руках крутился глиняный комок, прохладный, мокрый, и от того блестящий. Пока что он не знал какой получится предмет, и будет ли он радовать людей, когда в их руки попадёт. Но он так счастлив был, спокоен и радушен, что чашка получилась.
Он обжигал её в печи, а сам обедал во дворе и ветерок его чернявый чуб укладывал в кривой пробор. На бороде сверкали капельки фруктового компота из переспелых груш. И корочка хрустящая еще горячей булки приятно согревала пальцы. С передника слетели крошки высохшей голубоватой глины, когда насытившись он встал из-за стола.
Вдруг тучи набежали, закрыли солнце, небо потемнело и дождь пошёл, наполнив след коровий чистенькой водой, и в нем тонули капли. Он и она стояли под навесом, любуясь красотой дождя. А где-то высоко в горах олень ухаживал за оленихой, и мокрая трава ласкала им копыта. И чашка раскаленная до цвета адского пожара ещё не выдавала совершенства своего.
Ближе к рассвету дождь прошёл. В печи потрескивали угольки, жена его беременная стала. Он в день рожденья сына подарит эту чашку повитухе. Она в неё нальет однажды молока, и, недопив, уйдет. И много лет пройдёт, а чашка так будет все стоять средь поросли на стареньком пеньке. И проходящий мимо молодой олень дотронется до края, где наплыв глазури.