Раннее утро, Николай Николаевич и нетронутый лист бумаги. Вместо привычного складного текста в голове лишь вопрос: «Для кого я пишу?» Воспоминания о молодости, о том, как мечтал стать знаменитым писателем, мелькают в голове мужчины. Они приносят лишь разочарование. Кто он? И кто его читатель?
Читайте рассказ Константина Новикова «Зачем пишут книги», в котором день начинается с воображаемого интервью, бутылки бурбона и сладкого сна.
Первый вопрос он поставил ребром: для детей я пишу или для взрослых? Как известно, взрослые — это большие дети, а дети — это просто дети. Следовательно, ошибки быть не может, и пишет он для детей, причём для всех. Ослабев от таких риторических решений, он откинулся в кресле, немного погулял взглядом по остроконечным пикам далёких горных хребтов, а затем, неспешно подпалив ароматную сигару, с глубоким выдохом поднял грузную свою фигуру.
Звали его Николай Николаевич, и первый лист его сегодняшних сочинений лежал нетронутым. Сам творец, глубоко дыша после утреннего бассейна (обязательного), утреннего душа (ободряющего) и утренней трапезы (обильной, но при этом полезной), хмурясь и всячески гримасничая, искал мысленной поддержки в чертогах своей могучей памяти. Он призывал на помощь помнившиеся ему коаны; цитировал, шевеля губами, избранные строки Дао Дэ Цзин; метался меж архетипов Юнга и фаллических фигур Фрейда; вспоминал переписку мёртвых классиков и свежие интервью ещё живых. Но на поверхности его разума всё так же вспыхивали не искры вдохновенья или хотя бы разумные и дельные советы, но лишь совершенно тупые вопросы из воображаемой анкеты начинающего литератора.
Когда я понял, что хочу быть писателем? Какие мои самые любимые книги? Кто на меня повлиял больше всех? И —вишенка на торте: когда и откуда ко мне приходит вдохновение?
«Что это за дрянь? — подумал Николай Николаевич. — Откуда всё это берётся?»
Первые солнечные лучи вышли из-за горных пиков и хлынули сквозь громадные, в человеческий рост, окна. Обширную богато украшенную комнату мгновенно залило светом; засияла мощная фигура хозяина, его турецкий халат и густая, никогда не седеющая шевелюра; дым от сигары наконец-то приобрёл правильный цвет и из серого превратился в сизый; посмотрев в сторону солнца, Николай Николаевич немедленно захотел чихать.
Момент появления первых лучей солнца всегда очень радовал. Особенно если он заставал Николая Николаевича уже с десятком, а то и больше, исписанных страниц. Тогда восход распознавался как благословение от Вселенной или знак, что всё идёт правильно, как и должно. Во-вторых, возникало приятное осознание, что основная часть работы на сегодня уже выполнена. Впрочем, и сейчас подобное как всегда эффектное появление солнца возымело своё неоспоримое терапевтическое действие, и Николай Николаевич, довольно хмыкнув и сжав сигару покрепче в зубах, энергично потёр руки.
Прошло полчаса или около того.
Он тоскливо глядел на свой залитый рассветными лучами большой и красивый кабинет. Высоко располагался его кабинет, выше всех других комнат. В нём было собрано всё, что помогало Николаю Николаевичу в работе, и всё, что помогало ему от работы отдыхать. Кабинет намеренно был обставлен так, что передохнуть можно было прямо здесь, не утруждая себя спуском вниз. Манящий кожаный диван, мягкое кресло, толстые ковры. Пара дорогих его сердцу картин, репродукция Брейгеля-старшего. Камин, бог знает для чего сюда встроенный; зажигали его раза два, наверное, не больше. Всё-таки камин — штука для вечеров, а вечерами никого здесь не бывало. Огромный глобус у западной стены, всегда повёрнутый к смотрящему киплинговской Индией. Барный столик, на нём бокалы и коробка сигар; пепельница временно перекочевала на рабочий стол. Растения в затейливых горшках и на полу, и на стенах; ими занималась хозяйка дома, супруга Николая Николаевича, а сам он эти цветы и пальмы никогда не запоминал, названиями и особенностями не интересовался и к самочувствию даже самых прекрасных был совершенно равнодушен. На северной стене, промеж двух огромных окон, на специально вмонтированной ветке раскинуло крылья чучело хищной птицы. На противоположной стене, прямо над плотно закрытой дверью висела довольно старая казачья шашка, с которой в один прекрасный день он мечтал отправиться рубить в капусту всех этих крикливых пустоголовых критиканов.
Однако гораздо больше отдыха Николая Николаевича заботила сейчас работа. Вещей, что помогали служителю муз рождать литературные шедевры, числилось поменьше, но важны они были все. Рабочее кресло, не такое мягкое и дружелюбное как другое, ибо излишний комфорт для труда не полезен; коричневый стол из полированного дуба, кочующий с Николаем Николаевичем добрый десяток лет; стопка белой бумаги с несколькими разложенными листами; карандаши и ручки; белый ноутбук, подарок дочерей. Использовался он не так часто, как они хотели бы. И увидав своего отца сейчас, они непременно не удержались бы от замечания, поскольку смотрел он куда угодно, но только не в откинутый монитор их дорогого и функционального подарка.
Между тем надоедливые вопросы продолжали терзать сочинителя.
Кто моя аудитория? Вот для кого конкретно я, Николай Николаевич, пишу? И Николай Николаевич, не в силах совладать с какой-то первобытной настырностью такого вопроса, с его возмутительной бесцеремонностью, он, тысячу тысяч раз и устно и печатно отвечавший на этот и ему подобные вопросы, он, вместо того, чтобы добивать уже второй десяток страниц и в качестве награды за труды на пару минут позволить себе с удовольствием подумать о кажущемся теперь не таком уж недостижимом Нобеле, вместо того, чтобы хрустеть пальцами и поминутно довольно крякать, а в особо удачных моментах, может, кое-где и посмеиваться и удовлетворённо мычать себе под нос, он, Николай Николаевич, мировое имя, творец и властитель, генерал детской литературы и маршал литературы взрослой, он вместо всего этого яростно мотал огромной телячьей головой, раскуривал в десятый раз слюнявую вонючую сигару, плюхался обратно в кресло и покорно, словно идущая на убой скотина, принимался мысленно отвечать самому себе на вопрос «Кто моя аудитория?». Он словно попал в плен к ополоумевшей фанатке, которая из всепожирающей любви к объекту обожания готова всего его перетрясти, залезь в каждый потаённый уголок его души и наставить там своих жирных отпечатков пальцев, выведать и узнать абсолютно всё, и высосать всю жизнь из своего кумира. Или, скорее, было похоже, что он на интервью у молодого и модного человека, у которого свой канал с миллионами подписчиков, и молодой человек этот, как и положено, бестактный хам, и ладно бы задавал только свои провокационные вопросы, вроде «Сколько ты зарабатываешь?», но нет, ему и в творчество надо залезть, и вопросы-то у него про творчество максимально примитивные, но, чёрт бы его побрал, такие точные, потому что самые простые и примитивные вопросы всегда самые точные, и не отвертеться от них никак, и молчание затянулось, и надо отвечать…
И огорчали-то по сути больше не вопросы, а такие же тупые ответы. И если первые, кажется, брались бушующим подсознанием откуда-то извне, из бесед, из книг разряда «Как писать книги», из услышанного и случайно запомнившегося, а также из коллективного бессознательного основной массы его поклонников, а также обитателей разнообразных встреч и конвенций, то вторые, эти смердящие сгустки триединства самолюбования, пошлости и глупости, они были как раз его собственные, плоть от плоти, прямёхонько из его головы. Как до мерзкого приятно было перекатывать их внутри головы, как перекатывает во рту приторный несвежий мармелад толстый сладкоежка. Я такой-то. Я сякой-то. Пишу от руки, беру из головы, вдохновляюсь от жены. Не святой, но пророк, чужого не беру, своё записать некогда. Новатор? Что вы! Гений? Тоже. Успешен всего лишь, да по профессии вру хорошо…
Он хорошо помнил, что имели место когда-то интервью, где примерно в таком ключе он и высказывался. От осознания всего этого становилось немыслимо тошно.
«Тошниловка», — вдруг твёрдо и чётко сказал Николай Николаевич и двинулся к барному столику. Дойдя до него, он словно в забытьи несколько секунд смотрел перед собой, затем быстрым движением нажал на глобусе сначала на Индию, а после на шапку Северного полюса. Открылась потайная дверца, и он извлёк из недр Атлантического океана бутылку дорогого бурбона.
Примерно минуту он с угрюмым видом звякал бокалами, заторможено осознавая, что ведёрка со льдом ему в кабинете не найти (мысли его в ту минуту, разумеется, блуждали где-то совсем далеко). Наконец он решительно опрокинул горлышко бутылки в квадратный бокал и отмерил приличную дозу. Не садясь и не выпуская из другой руки окурок сигары, он медленно влил в себя бокал тёплого бурбона. На глаза навернулись слёзы, и Николай Николаевич, свистя сквозь зубы, выдохнул.
Угрюмый вид его, однако, никуда не делся. Немного оклемавшись, Николай Николаевич ощутил обычные для первых минут спонтанного пьянства разрушительные побуждения (ощутил их и насладился ими, к слову). Ему хотелось морально разлагаться или совершать что-то дикое. Хотелось всё бросить сейчас же и уехать. Хотелось гореть синим пламенем. Или что-нибудь сжечь. Но больше всего ему хотелось, чтобы из головы исчезли эти дурацкие вопросы, и ему не пришлось давать самому себе ещё более дурацкие ответы. И, хвала небесам, кажется, так оно и происходило.
Снова звякнул бокал. Николай Николаевич ловким движением наполнил его и немедленно выпил.
«Воистину», — прошептал он, отправив при этом в ближайшие атмосферы сладкий воздушный поцелуй нутряной отрыжки с ароматом двойной кукурузной перегонки.
Воистину — «и немедленно выпил» носилось в голове. И массив его огромного тела затрясся с небывалой силой, ибо Николай Николаевич смеялся, хохотал. Так радовался он своей находке. Он радовался первой приличной мысли за это никчёмное поганое утро (она была предвестником бури, но он об этом пока не знал).
Мысль заключалась в том: а не начать ли новую главу с ерофеевской цитаты. Вполне приличный жест, тем паче что великому гению Николай Николаевич за всю свою длинную литературную тропу так ни разу поклон и не отвесил.
Николай Николаевич налил третий. И-и-и раз! Он сел в кресло. Полбутылки уже ушло. Но за Веничку надо. Грех не выпить. За великого. Одного из.
Вообще-то, все эти цитаты и оммажи он не любил. Не любил постмодернизм. Хотя в современной литературе, даже сочиняя исторический классический роман о больных чумой средиземноморских рыболовах, от постмодернизма не откреститься. А кстати, неплохая идея. Записать. Можно и с постмодернизмом, он как майонез, его везде можно. Да он и так везде. Сам не знаешь, а написал рассказ, и ты уже один из них.
Так что как писатель он всех этих приёмчиков не чурался, но…
«А не постмодернист ли я?», — прокатился шаром внутри него новый вопрос, и Николай Николаевич взревел словно от боли.
«Да откуда ж всё это дерьмо берётся? Как тут работать, когда… Это хуже икоты, честное слово…», — он вставил слюнявый окурок в зубы и попробовал встать.
Тело уже плохо слушалось, гравитация тянула сильнее чем обычно, а алкоголь накатывал подобно тёмной воде картин Айвазовского, поэтому ничего удивительного, что сразу подняться у Николая Николаевича не вышло.
Он огляделся. Попробовал сфокусироваться на пейзаже за окном. На остроконечных пиках, каждое утро встречавших его. Вечные стражи, с начала времён и до конца. Сейчас они, казалось, смеялись над ним. Купались в тёплых лучах и вроде как напоминали ему о чём-то. Они всегда напоминали о чём-то, но каждый раз так трудно вспомнить…
Его затуманенный взгляд скользнул по стене и зацепился за длинную вереницу людей, которая, извиваясь меж узких ущелий и штурмуя опасные горные тропы, растянулась на многие километры. Взгляд двинулся дальше, и на переднем плане Николай Николаевич увидел затейливо связанные хвосты лошадей. Эти хвосты всегда очень его смешили. Верхом ехали те, кто побогаче, одетые в расшитые разноцветные камзолы придворные и вельможи. Пешком шли преимущественно солдаты. Это был такой долгий поход, долгий, как сама жизнь; и так много людей; и ещё больше будет… И ещё, где-то там, в глубине — он это знал, просто сейчас не мог разглядеть, всё плыло и путалось — на небольшой поляне, среди зелёных деревьев-великанов, упал с лошади человек, ослеплённый лучами солнца. А люди всё шли и шли мимо, и там, куда они шли, было ещё сложнее, ещё опаснее, там собиралась непогода, и там сгущался мрак. И этому бесконечному походу не было ни конца, ни края.
Николай Николаевич закрыл глаза и встряхнул бутылку. На пару минут разум его прочистился. Лишнее исчезло.
Он, конечно, прекрасно знал, откуда всё это берётся. Воспоминания, которых он как бы и не стыдился, но всё-таки почему-то сознательно подавлял, сейчас всплыли на поверхность, и отмахиваться от них после больше, чем полбутылки крепкого было уже не к чему.
Ещё в самом начале своего пути, будучи тонким пугливым мальчишкой (полжизни назад), задолго до всех этих знакомств, рукопожатий, улыбок, презентов, наград, премий, свершений, открытий и привилегий, он любил представлять, как будто всего этого уже добился и сидит в какой-нибудь студии на федеральном канале, и даёт интервью, подробное, умное и со множеством вопросов. Такие воображения могли занять его на целые часы. Раз за разом на протяжении долгих лет, пока плоды упорного труда не упали ему прямо в руки и успех по-настоящему не пришёл к нему, измышлял он всё более и более изощрённые ответы (над вопросами особенно не думал, вопросы в интервью всегда примерно одни и те же), согласовывая их со своей философией и ощущением бытия; а иногда и подгоняя свою философию под кажущийся остроумным ответ. И не сказать, что предавал себя, это ведь скорее просто игра, да? Себе самому он с осторожной усмешкой объяснял, что таким образом готовится к моменту, когда интервью действительно придётся давать. Имелись ли у подобных мечтаний некие иные, глубинные мотивы, Николай Николаевич у самого себя никогда не спрашивал, благоразумно догадываясь, что всё же были.
Он снова встряхнул бутылку.
Солнце продолжало лить свой свет, лишь изредка скрываясь за быстро бегущими тучками. Равномерное сияние в кабинете ненадолго прерывалось тенями, и такая игра придавала утру движение и живость. Тем более было обидно, поскольку утро заканчивалось, плавно перетекая в день.
С четвёртой или пятой попытки он поднялся с кресла. Выплюнул на ковёр давно потухший огрызок сигары. Бурбон плескался на дне бутылки.
Николая Николаевича качало. Словно моряк в час непогоды, шаркая и кренясь, он достиг рабочего стола. Пробрался, кое-как развернувшись, к креслу, но садиться не стал. Вместо этого он пристально посмотрел на разложенные на столе белые листы.
По мере того, как он их разглядывал, твёрдый взгляд его становился ещё твёрже. Зубы он крепко стиснул, а также напряг могучие мышцы шеи и вообще подобрался, как будто ожидал получить по морде и при этом по возможности дать в ответ.
«Форма», — сказал Николай Николаевич, и внутри него что-то булькнуло. Прошло несколько томительных секунд, он раскрыл рот в титаническом зевании, а затем с рёвом смертельно раненого бизона окропил страницы будущего сочинения кислотными соплями тягучей тяжкой рвоты. Резкий сладкий запах разошёлся по всему кабинету.
Его рвало недолго, но основательно. Сначала летело всё подряд. Затем, ближе к концу, прерываемый судорожными спазмами испуганный желудок несколько раз выбросил наружу собранный со стенок сок, всего примерно с четверть кружки.
Перед глазами носились яркие пятна, а изо рта тянулись вязкие нити слюны. Какое-то время Николай Николаевич ошарашенно смотрел перед собой, дыша ртом и моргая от слёз. Потом, упёршись в испачканные листы, он принялся изо всех сил втирать в них исторгнутую разноцветную кашу. Как ополоумевший он орудовал бывшим содержимым желудка, совершая то размашистые круговые движения, то снова сгребая всё в кучу. Через некоторое время его движения стали более хаотичными; он комкал и рвал бумагу. Но прошло не более пары минут этой грязной возни, а он уже спал стоя на коленях, в то время как голова и руки лежали на столе посреди месива из бумаги, бурбона и полупереваренных ошмётков утренних блюд.
Николай Николаевич спал. Горный хребет за окном строго смотрел на его сложенную из-за неудобной позы гармошкой шею.
Наступил полдень
Редактор Никита Барков
Другая современная литература: chtivo.spb.ru